Жизнь после

Герда снова пошла на курсы и получила должность преподавателя. Прекрасно зная английский, после войны она какое-то время работала с американцами. Помог ей в этом «дядюшка Пауль», который знал мэра Берлина Эрнста Ройтера^[151].

В 1945 году она стала членом Социал-демократической партии. А в следующем году вступила во Всегерманский союз профсоюзов. Она была убежденной активисткой, что дало ей возможность несколько раз подряд избираться на должность муниципального советника Берлина^[152]. В шестидесятых-семидесятых годах я частенько сопровождал ее на митинги и собрания СПД. Там мы встретились с Вилли Брандтом, а позднее и с Вальтером Момпером, который был мэром города на момент падения Стены. Мы даже, помнится, раздавали как-то вместе листовки на улице: я с одной стороны, она – с другой.

Мы с ней не ссорились. Я иногда говорил: «Ну бросила бы ты уже свою политику!», но дальше дело не заходило. Меня политика не интересовала ни до войны, ни после. С тех пор как в 1997 году Герды не стало, я продолжаю голосовать за СПД на всех выборах, в память о ней.

Первые месяцы после возвращения были тяжелыми. Мне нужно было свободное время, отдых. Просто хотелось какое-то время ничего не делать. Так я прожил год. Двенадцать долгих месяцев в попытках вновь привыкнуть к нормальной человеческой жизни. От муниципалитета нас с женой даже отправляли на отдых на воды, в Райсбах, чтобы помочь нам «вновь обрести друг друга», как они говорили.

В это время американцы прислали мне повестку. Они, вероятнее всего, собирались меня допросить. Но я не пришел. С меня было довольно. Хватит уже по сотому разу повторять одни и те же вещи, как я это делал все годы плена в СССР. Продолжения не последовало. Больше властные структуры союзников о себе не напоминали и официального представителя на дом тоже не присылали.

Мне пришлось искать работу. Возможностей было не так уж и много, а уровень безработицы очень высок. Я вспомнил о старых друзьях. Один из приятелей предложил мне должность представителя некой компании, производящей резину и расположенной в Бад-Вюртемберге. На это предложение я не откликнулся. В Мюнхене встретился с Эрихом Кемпкой, шофером Гитлера. Он получил место, работал тоже шофером, в «Порше». Кемпка порекомендовал меня Якобу Берлину, советнику Гитлера по автомобильным вопросам и моторизации. Этого человека я несколько раз видел в канцелярии, должно быть, когда он приходил представить новые модели машин или танков «тигр». Берлин был одним из совладельцев «Мерседеса»^[153].

Я уже не помню, что за нелегкая занесла меня в Гамбург. Там один из генералов вермахта, занимавшийся немецкими военнопленными, освобожденными с запозданием, как я, отправил меня на аудиенцию к принцессе Изенбургской. Она тоже, в свою очередь, мне помогла. Благодаря их протекции и поддержке я смог встретиться с министром Германом Шефером, который проконсультировал меня по юридическим вопросам и дал разрешение на очень выгодный кредит. Опираясь в основном на эти деньги, я смог начать дело в Берлине, купив магазин живописи, продававшийся в то время пожилым, лет 76, человеком. Дело было верное, но не более того. Это помогло мне прочно встать на ноги.

Я, честно говоря, не читал специально книг по нацистской Германии. Дома у меня есть книги по этому периоду истории, но я их разве что пролистывал. Все это принадлежит жене, она собирала документы, покупала и читала труды о нацистском режиме, о Гитлере, о концлагерях. У нее были даже доклады и документы из СПД или из профсоюза. Она, как настоящий профессионал, была очень организованной.

А я, когда десять лет спустя после войны узнал о том, что творилось в концлагерях, испытал настоящий удар, просто шок. Я много узнал о том, что называли индустрией смерти, или Холокостом. Это чудовищно, невероятно чудовищно. За все время, проведенное мною в плену в СССР, я ни разу ни о чем таком не слышал. Ни один тюремный следователь не заговаривал со мной о страданиях и уничтожении еврейского народа. Ни разу никто из моих мучителей не намекал на жестокости, которые творились в этих лагерях.

Я до сих пор не могу понять, как было возможно осуществить это, чтобы никто из нас ничего не понял и ни о чем не догадался. Я чувствовал, да и сейчас чувствую себя неловко, осознавая тот факт, что я столько лет провел подле Гитлера и ни сном ни духом не знал обо всех этих вещах, если не считать телеграммы, где упоминались Красный Крест и граф Фольке Бернадотт. Гитлер был моим шефом. Я смотрел на него почти каждый день и ничего не видел. Во всяком случае, я не воспринимал его, как мучителя и убийцу. Со мной он всегда был вежлив и внимателен.

Виноватым я себя не чувствую. Я выполнял свою работу и мухи при этом не обидел. За всю войну я ни разу не стрелял. Я ни о чем не жалею. Утверждать обратное было бы нечестно. Я исполнял свой долг, как солдат, как и миллионы других немцев. Думаю, я за все расплатился во время девяти лет плена в Советском Союзе.

До смерти Герды я предпочитал помалкивать. Не хотелось публично о себе рассказывать, чтобы это не повлияло каким-либо образом на работу – Герда стала директором учебного заведения – или политическую деятельность жены. Я был рядом с ней, когда она принимала своих товарищей, но не более того. Думаю, что в основном все ее товарищи по партии знали о моем прошлом. Но со мной они об этом ни разу не заговаривали. Всего один раз при ее жизни я согласился на беседу с двумя историками, да вот, пожалуй, и все.

Первые журналисты появились в моем доме несколько лет тому назад. А с момента выхода на экраны фильма Бернда Айхингера «Бункер» поток их стал нескончаемым. Телевидение, газеты, журналы, еженедельники, сначала берлинские, потом мировые, – все стучатся в мою дверь.

Фильм этот – опереточная драма. В нем все преувеличено. В нашем малюсеньком бункере не было ни праздников, ни попоек с шампанским, как показано в картине. Ни один из членов съемочной группы ко мне не приходил, как и историк, их консультировавший. Никто.

А теперь я решил рассказать. По крайней мере, записать то, что я видел и слышал за все эти годы. В первую очередь я это делаю для себя, но и для грядущих поколений тоже. Дочь не хочет больше меня видеть, по непонятным для меня причинам. Просто в один прекрасный день она собралась и ушла, молча, ничего не сказав. Иногда мне рассказывают о том, как у них дела – у нее и двоих ее сыновей. Они закончили еврейскую школу во Франкфурте. Сейчас они уже взрослые. Первого зовут Александр, а второго – Рохус. Рохус Якоб.