Последние недели в канцелярии

На тот момент в бункере никто не жил. Он был еще пустым. А уже через несколько недель Гитлер полностью переехал в подземный дом, ставший его последним пристанищем. До этого убежище использовалось только в случае воздушной тревоги. Когда тревога заканчивалась, Гитлер незамедлительно возвращался в канцелярию. Ночевал он там не часто^[116].

В начале февраля воздушные налеты участились. Бомбардировки становились все более массированными, все больше применялось зажигательных бомб^[117]. Каждую ночь бомбы сплошным потоком лились на город. А среди бела дня все чаще выли сирены, предвещая надвигающийся воздушный налет. Город крошился на части. Время, отделяющее сигнал тревоги от. самой атаки, неумолимо сокращалось.

С каждым днем Берлин превращался в руины. Больше половины зданий, идущих вдоль Вильгельмштрассе, были полностью или частично разрушены. Затронуты были и государственные учреждения в этом квартале. Да и сама канцелярия частично пострадала от бомбежек. Но здание, по крайней мере, еще стояло. Часть, спроектированная Шпеером, и крыло вермахта пострадали сильнее всего, но все еще могли использоваться. Часть Старой канцелярии, предназначенная для адъютантов, моя комната, кухня и апартаменты фюрера остались на удивление в хорошем состоянии. А вот парк был весь усеян рытвинами и воронками.

Как раз тогда военное совещание, которое обычно устраивалось ближе к полудню, было перенесено на более позднее время и начиналось в три часа дня. Место его проведения тоже изменилось. Поскольку собираться в зале заседаний в старом здании канцелярии было уже невозможно, совещания проходили в величественном кабинете нового здания канцелярии. Еще новым было то, что Генрих Гиммлер, Мартин Борман и Эрнст Кальтенбруннер тоже стали регулярно принимать участие в этих совещаниях наравне с военными экспертами.

Заседание обычно длилось два-три часа. Потом Гитлер пил чай в своих апартаментах в Старой канцелярии. С ним вместе были одна или две его секретарши, иногда кто-нибудь из адъютантов. Если выдавались минуты отдыха, собирались и большие компании. Вечером, ближе к восьми часам, за ужином, за столом у него бывали гости, но все меньше и меньше раз от раза. Секретарша, камердинер, да, пожалуй, и все.

Он очень много работал, может быть, даже больше, чем раньше. И ложился поздно, очень поздно. Вечернее военное совещание начиналось между полуночью и часом ночи. Совещания становились все продолжительнее, когда они заканчивались, фюрер в узком кругу самых близких людей продолжал беседу, обычно до первых лучей солнца. А потом, уже уйдя в свою комнату, он иногда еще умудрялся что-то читать.

Однажды поздно ночью Гитлер вышел в парк. Была объявлена воздушная тревога. Он стоял, подняв глаза к небу, и внимательно следил за пляской прожекторов ПВО, которые выслеживали самолеты противника. Сотрудник бегляйткоммандо СС Йозеф Граф, он же Йоши, убеждал его спуститься в укрытие. «Не волнуйтесь за меня, – ответил ему Гитлер, – со мной ничего не случится». Йоши пытался настоять, говорил об осколках снарядов, которые могут попасть в канцелярию, но все напрасно. Как только тревогу отменили, шеф вернулся к себе.

Я почти не помню ни последнего радиовыступления Гитлера^[118], ни его последнего политического собрания с гауляйтерами и высшим руководством страны, которое проходило в новом здании канцелярии^[119]. Точно знаю, что он на несколько часов отлучался из Берлина, чтобы побывать на позициях у Франкфурта-на-Одере, но об этом я тоже немного могу сказать^[120]. Не помню даже, узнал ли я об этом в тот же день или сутки спустя.

Все происходило быстро, очень быстро. Я до сих пор не понимаю, как армии удавалось сопротивляться.

Поручения поступали с бешеной скоростью. Работы становилось все больше. Я до сих пор помню состояние полной вымотанности и нервного напряжения.

Гитлер выглядел очень усталым, на грани срыва, но все равно он не опускал рук, видя реальное положение дел. Иногда он казался даже странно спокойным. Воздушные тревоги, бомбы и с каждым днем все более очевидное поражение, казалось, нисколько не подрывали его авторитет. Бразды правления полностью оставались в его руках. Это понимали все. И все подчинялись шефу, только ему одному.

Я не очень внимательно следил за борьбой за влияние и конфликтами между отдельными высокопоставленными чиновниками рейха, которые могли разразиться в канцелярии. Точнее, в том, что от нее осталось. Об отстранении от должности тех или иных членов партии или военачальников мне никто не докладывал^[121]. А вот приближение Мартина Бормана и его все возрастающее влияние на фюрера в последние месяцы войны вызывали язвительные усмешки. Когда-то он был правой рукой Рудольфа Гесса, теперь стал «личным секретарем» Гитлера. Он производил впечатление человека, который способен только на слепое повиновение приказаниям своего шефа. Он ему слова поперек не говорил. Видя такое отношение, мы между собой перешучивались примерно так: «Бормана вон, приведите Геббельса!» (Bormann raus, Gobbels rein!). Министр пропаганды, по крайней мере в наших глазах, был одним из немногих людей, которые еще позволяли себе прямо говорить Гитлеру то, что думают.

Как-то, ближе к концу февраля, я сменил в полдень на посту своего коллегу Карла Тенацека. Он свое отслужил и собирался несколько дней отдохнуть, в первый раз после нашего возвращения из ставки в Бад-Нойхайме. Накануне он мне рассказывал, что собирался съездить ненадолго в Австрию, проведать жену, которая ждала ребенка. Пока он не ушел, я спросил, кого он больше хочет, мальчика или девочку. Он ответил, что не имеет ни малейшего понятия. К двум часам Тенацек пришел на второй этаж канцелярии, в комнату, которую занимал по соседству с адъютантским крылом. Там была в это время фрау Германн, горничная. В ее присутствии Тенацек надел свои самые лучшие вещи. Закончив свою работу, горничная ушла. Тенацек сел на кровать и пустил себе пулю в лоб.

Тогда никто не понял причины его поступка. Никакой записки он не оставил. Одно время думали, что его завербовали или как-то скомпрометировали агенты иностранной разведки.

Один из сотрудников бегляйткоммандо немедленно выехал, чтобы поставить в известность его жену. Не знаю, как она отреагировала на сообщение о смерти мужа. Но именно от нее мы узнали, что Тенацек, скорее всего, покончил с собой, потому что ребенок, которого она ждала, был не от него. В Берхтесгадене Тенацек бывал у доктора Мореля, своего врача. Он никого не предупредил заранее. Когда Гитлер узнал о смерти Тенацека, он без колебаний решил представить самоубийство как несчастный случай, позволив таким образом вдове убитого получить страховку в размере 100 000 рейхсмарок.