Сюжет четвертый «ЖЕЛТОГЛАЗЫЙ ГОН»

Сам Мандельштам на этот вопрос («Неужели они его все-таки сломали? Неужели он сдался?») ответил стихами:

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета —

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Но те, к кому были обращены эти строки, и без него знали, что, пока он жив, губы его будут шевелиться и лепить те же самые, свободные, не подчиняющиеся их железным установкам, а значит, смертельно опасные для них слова.

И они приняли свои меры.

Письмо Ставского Ежову с просьбой «помочь решить вопрос об Осипе Мандельштаме» (то есть, попросту говоря, арестовать его) было составлено довольно ловко. Оно безусловно было рассчитано на то, что его будет читать Сталин. И тут был один деликатный момент.

Напомнить ли вождю, что речь идет о том самом Мандельштаме, который сочинил стихи про «кремлевского горца», чьи «толстые пальцы, как черви жирны, а слова, как пудовые гири верны»? Нет, вымолвить это было невозможно. Реакция Хозяина в этом случае была непредсказуема.

Но и не напомнить ему об этих стихах тоже было нельзя.

И он пишет:

Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа.

«О руководстве партии и всего советского народа» — это изящный эвфемизм. Это значит — о Нем, о Сталине.

Но почему «вопрос не только в нем»?

Потому что этот вопрос однажды уже был решен. Тот, первый арест Мандельштама вызвал гневную резолюцию вождя («Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие!»). И за этот свой гнусный стишок Мандельштам уже был наказан. Причем наказание ему определил сам вождь. А дважды за одну вину не наказывают. Значит, нужно найти другой аргумент, подтверждающий необходимость крутых мер.

И такой аргумент находится:

…он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы.

Вот в чем главное зло, главная опасность. Оказывается, автору тех похабных клеветнических стишков сочувствуют. Емy помогают. Его подкармливают. А ведь не может быть, чтобы эти сочувствующие и подкармливающие не знали, ЗА ЧТО он был наказан. Значит, и тем похабным клеветническим его стишкам они тоже сочувствуют. Значит, эти похабные стишки еще живут и отравляют чье-то сознание вредоносным ядом!

Намек сработал безошибочно.

На письме Ставского Ежову стоит дата: 16 марта 1938 года. А штамп «4-го отдела ГУГБ» на том же письме свидетельствует, что получено оно было этим ведомством 13 апреля. Около месяца, стало быть, держал у себя Ежов это письмо, решая, давать или не давать ему ход. Впрочем, решал, надо полагать, не он, а Сталин, которого Ежов с доносом Ставского, конечно же, не мог не ознакомить.

А о том, что главный аргумент Ставского свое действие на решающую инстанцию оказал, свидетельствует сохранившаяся в следственном деле Мандельштама справка, подписанная начальником 9-го отдела ГУГБ Юркевичем:

По отбытии срока ссылки Мандельштам явился в Москву и пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного положения» и своей болезни.

Антисоветские элементы из литераторов, используя Мандельштама в целях враждебной агитации, делают из него «страдальца», организуют для него сборы среди писателей. Сам Мандельштам лично обходит квартиры писателей и взывает о помощи.

По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды. В силу своей психической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия.

Считаю необходимым подвергнуть Мандельштама аресту и изоляции.

(Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М. 2005, Стр. 245.)

Та же тема постоянно варьируется и в допросах Мандельштама, протоколы которых сохранились в его следственном деле:

ВОПРОС. Вы ездили в Ленинград?

ОТВЕТ. Да, ездил.

ВОПРОС. Расскажите о целях ваших поездок в Ленинград.

ОТВЕТ. В Ленинград я ездил для того, чтобы получить материальную поддержку от литераторов. Эту поддержку мне оказали Тынянов, Чуковский, Зощенко и Стенич.

ВОПРОС. Кто оказывал вам материальную поддержку в Москве?

ОТВЕТ. Материальную поддержку мне оказывали братья Катаевы, Шкловский и Кирсанов.

(Там же. Стр. 247.)

В новом деле Мандельштама, конечно, не обошлось без упоминания о главном его преступлении:

…написал резкий контрреволюционный пасквиль против тов. Сталина и распространял его среди своих знакомых путем чтения.

(Там же. Стр. 245.)

Но поскольку за ту свою вину он уже понес наказание, надо было доказать, что подследственный, как было сказано в той же справке Юркевича, «до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды».

Тут неоценимую помощь следствию оказала приложенная к письму Ставского рецензия П. Павленко, хотя она была написана весьма дипломатично; я бы даже сказал — уклончиво.

* * *

В том же феврале того же 1937 года, когда Мандельштам написал свое покаянное стихотворение, обращенное к Сталину («Головой повинной тяжел…»), было написано другое стихотворение, давшее одному исследователю (Самуилу Лурье) серьезный повод для того, чтобы назвать его причиной смерти поэта.

В своем очерке на эту тему (кстати сказать, так прямо и озаглавленном — «Причина смерти») он внимательно вчитывается в текст «экспертного заключения» Петра Павленко, послужившего основанием для последнего ареста Мандельштама, приведшего его к гибели:

…Приходилось намекнуть — не кому-нибудь, а Кормчему, просчетец, мол, с вашей стороны, недосмотр! Но, само собой, не в том смысле, что кто-нибудь гениальней вас понимает литературу, — а что подло воспользовался вашим великодушием гнусный классовый враг…

И Петр Андреевич намекнуть взялся. Написал, что и новые стихи Мандельштама темны и холодны… И для примера выписал строфу: добирайтесь, мол, до смысла сами, а я затрудняюсь:

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей — скалы подспорье и пособье?

А коршун где — и желтоглазый гон

Его когтей, летящих исподлобья?

Поскольку это единственная цитата в его доносе, — а этот донос (или экспертное заключение, — как вам угодно) убедил Ежова и Сталина, что с Мандельштамом пора кончать, — давайте ненадолго займемся литературоведением. Вчитаемся вместе с ними в четыре роковые строки.

И нам придется признать, что будущий сталинский четырежды лауреат не оплошал — указал на главный, неизлечимый, нестерпимый порок…

И как деликатно указал, и как смело! Другой бы не отважился. Другой вообще не дерзнул бы критиковать стихи о Сталине, — а они, конечно же, о Сталине: кто еще у нас Прометей?

Тому не быть — трагедий не вернуть

Но эти наступающие губы —

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.

Он эхо и привет, он веха — нет, лемех…

Воздушно-каменный театр времен растущих

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех —

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

То есть кто-нибудь другой, верхогляд и ротозей, решил был, чего доброго, что все в порядке: психбольница и ссылка не прошли человеку даром, и наконец-то он поправился и сочиняет то, что все, — пока что еще не совсем как все, но лиха беда начало, а навык — дело наживное. Главное — направление мысли: кого в 1933-м обозвал, говорят, кремлевским горцем — теперь античный титан… Так пускай себе живет старик потихоньку, — дать ему комнату и французского какого-нибудь классика — переводить для денег…

Ведь и могло так повернуться, если бы не Петр Андреевич! Это он заметил, что сколько автор ни старался, стихи все-таки получились не о Прометее, а о коршуне — он жив и опасен — и на кого, палач желтоглазый, с выпущенными на лету когтями, похож!

(Самуил Лурье. Успехи ясновидения. Санкт-Петербург. 2002. Стр. 219—221.)

В этом проницательном и тонком анализе сомнительно лишь одно: то, что стихи эти о Сталине, что Прометей — это Сталин. («Кто еще у нас Прометей?») Получается, что поэт искренне хотел воспеть «отца народов», изобразив его Прометеем, но не вышло: «сколько автор ни старался, стихи все-таки не о Прометее, а о коршуне».

Я думаю, что смысл стихотворения и изначально был в другом. В том, что время великих трагедий прошло и его не вернуть. По совпадению собственной своей судьбы с судьбой узника-Прометея, казалось бы, он сам мог бы претендовать на эту роль. Но и ему не дано стать «скалы подобьем и пособьем». Нет, Прометеев нынче нет.

А вот коршун — есть! И этот «желтоглазый гон» его когтей, «летящих исподлобья» — примета такая же документально точная, как «шестипалая неправда» в другом его стихотворении, где проглядывает тот же образ.

…Крестинский мне сказал про Сталина: «Это дрянной человек, с желтыми глазами».

(Л. Троцкий. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М. 1991. Стр. 427.)

Так что в самой сути своей догадка Самуила Лурье безусловно верна, смысл павленковского доноса он угадал правильно.

Смысл этот был простой: «Сколько волка ни корми, он в лес смотрит…»

Ну и, конечно: «Горбатого могила исправит».

Разумеется, опытные сталинские следователи состряпали бы Мандельштаму дело и без наводки Петра Андреевича. Да и наводка его предназначалась не им, а — Хозяину. Никому другому, быть может, и в голову бы не пришло подсунуть Сталину туманный стишок опального поэта про «желтоглазый гон» когтей коршуна, «летящих исподлобья».

Следовательский нюх у Павленко был отличный, и его донос достиг своей цели