Случай под Русской Буйловкой

В конце июля 1942 года мы, члены павловского колхоза «Путь Октября», отправились на полевые сельскохозяйственные работы под Русскую Буйловку - молотить рожь. Немецкие войска к тому времени уже заняли правый берег Дона и периодически обстреливали нашу местность. За бригадира у нас был Иван Тихонович Зайцев. Он и сейчас жив, дай Бог ему здоровья еще на долгие годы. Из всех нас он был самый старший. В армию его не взяли из-за поврежденного глаза, и он продолжал работать в своем колхозе, председателем в котором был Матвей Агафонович Ермолаев.

Рано утром мы запрягли пароконную подводу, у которой кузов был в виде продолговатого ящика, и человек семь молодых девчат и трое мужчин — И.Т. Зайцев, Николай Никитич Коломыцев и я - поехали под Русскую Буйловку. Из девчат почему-то запомнилась только одна колхозница - Манаенко. Она жила где-то на Столбовой улице, которую мы теперь называем улицей Мира.

Николаю Коломыцеву в ту пору было 17 лет, он уже состоял на учете в Павловском военкомате и числился как допризывник. Но в армию его не брали, потому что не было ему еще восемнадцати лет, да и здоровье у него было не ахти какое. А мне тогда исполнилось только 14 лет.

На скошенных полях стояли большие скирды ржи, и, как мне сейчас кажется, сложены они были из снопов. Кто эту рожь косил и вязал, а потом складывал в такие огромные скирды, я не знаю. Земли колхоза «Путь Октября» доходили до самого озера Волочильного, что под Русской Буйловкой. И косили эту рожь и вязали, я думаю, не кто иной, как колхозники колхоза «Путь Октября».

Был воскресный день, я это помню очень хорошо, который и явился причиной всех наших недоразумений. Распрягли лошадей, я отогнал их подальше от скирды, где было больше зеленой травы, а остальные стали снимать с подводы цепы, которыми мы собирались молотить рожь. Если кто из современных молодых людей не представляет, что такое цеп и они его никогда не держали в руках и не знают, как им пользоваться, то я хочу пояснить им это словами Владимира Ивановича Даля: «Цеп - молотило, чем вымолачивают зерно хлебное». Если об этом более подробно рассказать современным языком, то цеп - это две тяжелые палки (дубовые, ясеневые или из орешника), одна длиной метра два, вторая - чуть более метра, связанные между собой на одном конце крепким кожаным шнурком. Берешь длинную палку в руки, взмахиваешь ею над головой и со всей силы ударяешь меньшей, более тяжелой палкой, по снопам, вымолачивая зерно из колосьев. Если цепом неумело размахивать, то можно очень больно ударить себя по голове меньшей палкой.

Во времена Даля существовала даже поговорка: «Не столько намолотил, сколько цепом голову наколотил». Когда три человека встанут вокруг кучи развязанных снопов и начнут поочередно ударять цепами по хлебам, расстеленным на твердой земле, то получается мелодичное постукивание, будто кто-то выговаривает: «То-то - мы, то-то - мы».

Только наши сельхозработники вошли в азарт молотьбы и навеяли деревянными лопатами уже небольшую кучку зерна, как вдруг, рассекая воздух с душераздирающим визгом, упала недалеко от нас мина. Клуб земляной пыли поднялся в воздух. Мы попадали на землю вниз лицом, чтобы не задело осколками, и замерли в ожидании взрыва. Но, как ни странно, взрыва не последовало. Прошло минут пять, мы поднялись и стоим в недоумении: что это - мина от какого-либо случайного выстрела или в скором времени начнется методическая артиллерийская стрельба, и всех нас перебьют здесь, как глупых перепелок?

Начали снова работать. Вдруг опять с нарастающим визгом, уже ближе к нам, упала еще одна мина, подняв над полем клубы пыли. Но взрыва опять мы не услышали.

Кто-то закричал: «Бросай работу - уезжаем! Одна не долетела, другая рядом... Сейчас они нас проутюжат так, что и мать родную забудешь как звать». И точно - вскоре завыла и шлепнулась в траву еще одна мина, но и она не взорвалась.

Наш «колхоз» засуетился, забегал, все начали кричать мне и Николаю Коломыцеву: «Пошел, бегом, скорее! Гоните лошадей, запрягаем! Домой! Домой! Скорее домой, а то перебьют всех».

Мы с Николаем побежали за лошадьми, которые ушли от нашей скирды уже очень далеко. Бежать по стерне босыми ногами было очень колко и опасно: на крепких тычках скошенной лебеды можно было распороть себе ногу. Где-то в стороне от нас упала еще одна мина. При каждом новом визге мы падали вниз лицом и ждали очередного взрыва, а его не было. Когда добежали до лошадей, Николай взглянул на меня и ахнул: «Смотри! Да тебя же ранило! Все лицо в крови!» Я ему говорю: «Как же оно меня ранило, если я и взрыва не слышал?» А потом догадались, в чем дело: когда на бегу, в горячке и страхе, мы падали на землю вниз лицом, то я наткнулся на острый тычок срезанной лебеды и проткнул себе нижнюю губу. Кровь бежала по подбородку, а я в суматохе и возбуждении даже не чувствовал ни боли, ни липкой струйки, бегущей по лицу за пазуху. Бегом погнали лошадей. Я снял с себя фуражку, прижал ее к губе, чтобы остановить кровь.

Все кинулись быстрее запрягать лошадей, покидали цепы, вилы и деревянные лопаты, которыми подбрасывали зерно во время его веянья на ветру, и бегом понеслись домой. Отъехав на какое-то расстояние от скирды, мы остановились и прислушались: все, немцы прекратили стрельбу, и воя мин не было слышно.

И в нашем разговоре все сошлись в одном: сегодня воскресенье, а немцы очень религиозные люди и знали, что работать в воскресный день - великий грех. Вот они и решили нас, безбожников, отпугнуть от работы своим странным обстрелом. Наверное, подготавливая мину к стрельбе, они не вкручивали в головку взрыватель. Мина летела с таким же визгом и воем, как летят настоящие боевые мины, но, ударяясь о землю, она не взрывалась, потому что в головке у нее не было взрывателя.

А вечером на подводе приехали бойцы, забрали намолоченное нами зерно, отвезли его на ветряную мельницу, смололи и напекли хлеба.

В январе следующего 1943 года через Павловск гнали колонну военнопленных - на них было жалко смотреть. Зима в тот год стояла очень суровая, с жестокими морозами, и они на ходу кутались в тонкие солдатские шинели. Головы их были обмотаны женскими платками, лица и тряпье - все в инее от замерзшего дыхания. Измученные страхом, голодом и морозами, они еле брели по проспекту Революции. А путь им предстоял еще долгий - до самого Калача по вьюжной степной дороге. Я смотрел на них и думал: «Если бы я знал, что среди этой колонны есть те немцы или итальянцы, которые не перебили нас в поле, когда мы летом прошлого года молотили там рожь, а только отпугнули нас, то я бы им вынес сейчас кусок хлеба или, на худой конец, хотя бы вареной картошки. Хлеба мы сами не всегда видели».

Но к тому времени до нас уже доходили слухи, что жители Басовки не хотели эвакуироваться из фронтовой полосы и, чтобы немцы не угнали их из родного села, они стали прятаться от них в лесу. Тогда автоматчики выгнали всех жителей из леса, загнали их в овраг и там расстреляли. Я представил, как дети и женщины, залитые кровью, корчились в предсмертных муках, кричали, плакали, звали кого-то на помощь, просили Бога спасти им жизнь, но все напрасно: свинцовый дождь косил их беспощадно. И все они полегли на дне глубокого оврага. Можно все простить, но за безвинно пролитую кровь - никогда! И - никого!

И минутная жалость к этим убогим солдатам сразу же исчезла.