Ахмед и Мелеке

Была глубокая зима. Спасаясь от стужи, все попрятались по домам. В жарко натопленной комнате собралась за столом на ужин семья Гаджи-Самеда: старушка-мать, жена, двенадцатилетний сын Мамед и семилетняя дочка Фатьма. Ждали отца.

Гаджи-Самеду было пятьдесят лет. Это был добродушный, чистосердечный и щедрый человек. Не в пример другим правоверным мусульманам он сам следил за учебой и воспитанием своих детей. Сынишку своего, Мамеда, он отдал в городскую начальную школу, а в этом году стала учиться в женской школе и маленькая Фатьма.

Закончив свои дела, Гаджи-Самед вошел в столовую, занял свое место за столом, и все принялись ужинать.

У Гаджи-Самеда вошло в привычку – после еды пить чай. В это время он обычно читал вслух книгу или газету, рассказывал детям интересные случаи из своей жизни или страшные истории. Как только отец брался за очки, все затихали и с нетерпением ждали, когда он начнет читать.

Но в этот вечер Гаджи-Самед молча углубился в газету. Сгорая от желания услышать какой-нибудь новый рассказ, Фатьма попросила бабушку:

– Расскажи мне страшную сказку.

Услышав слова сестры, Мамед рассмеялся:

– Если ты так любишь страшные сказки, почему же в прошлый раз, когда бабушка рассказывала о Мелик-Мамеде, ты, как только услыхала, что появился див, побежала прятаться к маме?

– Ничего подобного, и вовсе я не испугалась!

Тут Гаджи-Самед отложил в сторону газету и сказал:

– Хорошо, доченька, сегодня я вместо бабушки расскажу тебе страшную сказку, но с условием, чтобы ты не боялась.

– Нет, папочка, не буду, расскажи!

Гаджи-Самед отпил глоток чаю и начал:

– Так вот, в некотором царстве, в некотором государстве, средь дремучего леса, на берегу тихой реки раскинулось село Татарджык. Жители его занимались земледелием и извозом. И жил в этом селе, доченька, человек по имени Нуреддин. Были у него десятилетний мальчик Ахмед, дочь Мелеке шести лет и жена Хадиджа.

Нуреддин был бедным земледельцем, и единственным достоянием его была лошадь. Случилось как-то, что весна и лето выдались в том краю без дождей. Хлеб от засухи сгорел на корню и пропал. Немного спустя начался голод. Осенью Нуреддин запряг свою лошадь в арбу и направился в город грузы возить. Все, что он там зарабатывал, каждые четыре-пять дней отсылал домой. На это семья и кормилась.

Ахмед учился в сельской школе и умел хорошо читать. Он всегда читал письма, приходившие от отца. Как-то Ахмед написал отцу и попросил купить ему башлык, а сестренке Мелеке – перчатки. «Только ты побыстрее пришли нам эти вещи», – просили дети. Но прошло пять дней, неделя, десять дней, а от Нуреддина не было никаких вестей. Хадиджа очень волновалась. Деньги у нее кончились, хлеб в доме был на исходе.

И вот, дорогие мои ребята, однажды, в такую же, как сегодня, снежную морозную ночь кто-то постучался в дверь.

– Отец приехал! – разом воскликнули дети и побежали открывать.

Но в комнату вошел в овчинном тулупе и башлыке, в рукавицах их сосед Шахабеддин. Вместе с Нуреддином он уезжал в город на заработки. Когда Хадиджа увидела его, сердце ее сжалось от страха.

– А где же папа? – спросили дети, но Шахабеддин не ответил. Он попросил Хадиджу выйти с ним и рассказал, что ее муж вместе с лошадью и арбой свалился в ущелье и погиб. Отдав Хадидже шесть рублей – все, что было в кармане покойного, Шахабеддин ушел.

Побледневшая, онемевшая от горя Хадиджа вернулась в комнату и, обняв детей, горько заплакала. Стоны и рыдания слились с завыванием метели за окном. Потом, когда они немного успокоились, Ахмед спросил:

– Мама, как же мы будем жить без папы в этот голодный год?

– Не бойся, сынок, если надо будет, я и волосы свои продам, но не допущу, чтобы вы голодали!

Хадиджа раздела детей, уложила их в постель. Немного погодя они заснули. А сама она в ту ночь, до утра не смыкала глаз. Тяжкие мысли овладели ею. Беззащитная женщина осталась одна с детьми. Как же жить?

Прошло некоторое время. У Хадиджи кончились деньги. Она начала продавать вещи. Но вот наступил день, когда в доме уже больше ничего не было, а дети сидели голодные. В чьи бы двери она ни стучала за хлебом, возвращалась с пустыми руками – у всех дела были не лучше. Несчастные дети обессилели, изнемогали от голода. Бедной Хадидже не на что больше было надеяться. Часами сидела она в углу на старой циновке, обхватив руками колени; тайные рыдания теснили ей грудь, а слезы уже не шли из глаз.

Наступил, доченька моя, вечер. Румяные щечки Мелеке побледнели от голода…

– Ой, папочка, не рассказывай дальше, мне страшно, не рассказывай! – вскричала вдруг Фатьма, вскочила с места и прижалась к отцу.

Гаджи-Самед ласково погладил девочку по голове:

– Не бойся, родная, все будет хорошо, вот послушай. На чем же я остановился? Да… Хадиджа раздела Мелеке, уложила ее в постель. Но бедная девочка не могла уснуть, все ворочалась с боку на бок. Хадидже хотелось как-то успокоить ее, и она сказала:

– Спи, Мелеке. Закрой глазки, доченька, и спи. Ночью прилетит ангел и сбросит нам в трубу хлеба.

Мелеке закрыла глаза, и вскоре послышалось ее ровное дыхание.

А Ахмед с матерью долго не могли заснуть. Вдруг они услышали сильный шум и увидели, как что-то тяжелое со стуком упало из печной трубы на пол. Мать и сын испугались, а потом встали посмотреть, что же это такое свалилось к ним. Возле печки лежал туго завязанный мешок. Дрожащими руками Хадиджа развязала узел, и они увидели, что мешок полон хлеба, сушеных дынь, жареных цыплят и прочей снеди. На самом дне они обнаружили какой-то круглый сверток. Развернув его, они увидели целую кучу денег. Мать и сын застыли от изумления. Тут Ахмед заметил, что на бумаге, в которую были завернуты деньги, что-то написано.

– Мама, – воскликнул он, – послушай!

И, подняв бумагу, мальчик прочел:

«Доченька моя Мелеке, я – старый путешественник. Возвращаясь в город, я проезжал через ваше село. У самого вашего дома с оси моего фаэтона соскочило колесо. Пока его чинили, я решил немного отдохнуть и погреться и подошел к вашим дверям. Так я услышал, как мама уговаривала тебя уснуть. Тогда я вернулся к фаэтону, уложил в мешок немного продуктов и деньги и бросил его в трубу. Живи, доченька, будь счастлива и не забывай меня, старого деда. Прощай!

Путешественник Джамаледдин».

В этот миг проснулась Мелеке.

– Мама, ангел уже бросил нам в трубу хлеба? – спросила она.

– Да, доченька, но не ангел, а дедушка Джамаледдин, – ответила мать, поднося девочке множество вкусных вещей.

В ту ночь мать и дети не знали, что делать от радости. Потом они спокойно заснули.

А сейчас и вы, мои родные, ложитесь спать, ведь утром вам нужно идти в школу.

Змитрок Бядуля 260

Панас на небе
По народной сказке

Помер старый Панас.

Тело его похоронили на кладбище, а душа, как все человеческие души, жаворонком в небо полетела.

Попав в незнакомое место, Панас огляделся по сторонам и скоро уразумел, что к чему:

«Эх, язык до Киева доведет! Кто спросит, тот не заблудится».

И давай у встречных-поперечных допытываться:

– А где же тут, пане-добродзею, дорога в рай?

Крылатые ангелы пялили глаза на простую душу, а все-таки показывали дорогу, уверенные, что тут никаких хитростей нет; ведь коли человек смолой в глаза лезет, так это не хаханьки какие-нибудь.

Боком-скоком добрался Панас до райских врат.

– Эй! – крикнул Панас снаружи. – Пусти, дядька, в рай!

– А кто это там горло дерет! – отозвался за воротами ключарь Петр.

– Это я!

– А кто ж ты?

– Ну, я ж! Отвори, дядька, ворота!

– Ишь ты, какой ловкий! А что ты там на земле поделывал? Будь ласков, скажи!

Тут у Панаса на душе тошновато стало. Вспомнил он, как однажды перед попом шапку не снял. Вспомнил, что когда мать померла, так он долго креста на могиле не ставил, покуда не удалось стащить сосну из господского леса. Еще много чего припомнил он, и давай затылок почесывать.

– Как тебя зовут? – спросил ключарь Петр и чуть высунулся из-за ворот, оглядывая Панаса с головы до ног.

– Панас… – боязливо, будто он перед урядником стоит, ответил Панас и опустил глаза.

– Молился? – сурово спросил Петр.

– Часом, – бормочет Панас, озираясь по сторонам как бы в поисках спасенья.

– Почему «часом»? – строго кричит Петр.

– Потому, знаешь, паночек, бо…бо…бо… не умею, – захлебывался Панас словами, будто горячие клецки глодал.

– Ага, значит, неаккуратно молился, – отчеканивает Петр каждое слово, как заседатель. – А выпивал аккуратно? А жену бил? А за хозяйством смотрел как следует?

Словно дробью, засыпал его Петр вопросами. Панас так корчился, будто его крапивой стегали.

– В ад! – сказал Петр и хотел было затворить ворота.

Панас, увидев этакое дело, чмокнул руку Петру и давай молить-просить, точно так, как научила его на земле старая пани, когда за потраву забирала Панасову кобылу в панский сарай.

– А я ж неученый… а я ж простой, темный мужичина… – запричитал и захныкал он на все небо. – Разве ж я виноват, что не знал, как жить на свете? Разве ж я виноват, коли не…

– Ну хватит! хватит! – перебил его Петр и, с усмешкой поглядывая на Панаса, поглаживал свою седую бороду. – Хорошо, Панас, может, и попадешь в рай, потому что знаем: ты неученый. Но вот какое дело – не пущу тебя в рай, покуда не научишься хоть немножко грамоте. По крайней мере станешь сидеть да «Отче наш» читать. А то худо, коли ты на всех святых глупой вороной смотреть будешь и никто голоса твоего не услышит.

Горько стало на душе у Панаса.

«Лихо его знает! Это легко сказать: научиться грамоте! Мой Габрусь пять зим учился, а еле-еле по складам читает. А мне, старому хрену, где уж тут уразуметь?»

Даже мурашки поползли по его спине.

Тем временем Петр затворил ворота, дав Панасу Псалтырь, по которому приказал учиться.

Панас ткнул книжку за пазуху и, печально опустив голову, побрел куда глаза глядят. Он и надежду потерял в рай пробраться. Ему казалось, что куда легче головой вниз ходить, чем научиться грамоте. Но, «коли на дно покатишься, то и за бритву схватишься», – говорят люди. И бедный Панас, не видя другого спасения, раскрыл Псалтырь и, как аист, скосился на непонятные буквы. Ох, как же ему не хотелось попасть в ад на закуску. «Купил – не купил, а поторговаться можно», – подбадривал он себя и уселся на камень у большака. Уткнулся глазами в Псалтырь и давай у каждого встречного-поперечного допытываться:

– Паночек, родненький, что это за буква? А что означает этот выкрутас? А как читается эта дуга? А как выговаривается это мудреное топорище? А как все вместе выходит?

Как ангелы ни спешили по своим делам, но, увидев, что человек просто из кожи вон лезет, что с лысины у него пот градом катится, стали охотно ему объяснять.

Там ведь не такие дурные, как на земле.

Панас сначала бекал-мекал, а через неделю уже ничего себе, читал. Через две недели Панас так наловчился, что потрафил бы читать Псалтырь на добрых поминках за чарку горелки. На земле его похоронили без попа и дьяк не читал, потому что жене нечем было ему заплатить.

В счастливой улыбке Панас разинул рот чуть не на все небо. Смело отправился он к святому Петру.

– Эй! – крикнул Панас с одной стороны ворот.

– Кто там? – спросил с другой стороны Петр.

– Я! Панас!

– Ну что, научился?

– Научился!

– А ну, попробуй почитай! – Петр заскрипел воротами и вышел послушать.

Панас откашлялся раз, другой, раскрыл засаленный Псалтырь и стал читать преважно, словно ксендз в костеле.

Петр кивал головой и удивлялся.

– Ну что, – говорит Панас, – хорошо?

– Гм, хорошо. Теперь, Панаска, иди смело в… ад.

– Что?!

Панас приставил руку к правому уху. Ему показалось, что он что-то недослышал.

– В ад иди! – гневно крикнул Петр. – Видишь, какой ты неученый, какой ты «темный мужичина»! Вот и твои оправдания никчемные. Человеку нужно только захотеть. Смотри, как ты быстро научился читать, когда подступило, как говорится, с ножом к горлу! Небось кабы захотел, так и на земле много чего хорошего сделал бы. А теперь убирайся в пекло, душа гулящая! Не мозоль мне глаза, плутяга!

Панас от удивления и страха так разинул рот, что чуть все небо не проглотил. Однако полещука не так-то легко сбить с панталыку. Не успел Петр затворить ворота, как Панас смело крикнул:

– Погоди!

За то время, что Панас околачивался на небе, он освоился тут, как на собственном покосе.

– Чего ты? – строго уставился на него Петр, нахмурив седые брови.

– «Чего ты?» – передразнил его Панас. – Разве ж так можно?

– Что «разве так можно»?

– Думаешь, полещука голыми руками возьмешь? Разве можно так насмехаться над старым хлеборобом? Сказал бы сразу, что, мол, кабы хотел, так все бы успел на земле сделать. Я б тогда и не спорил. Что ж, либо пан, либо пропал! А то Псалтырь в руки тычешь: на, учись! Сколько пота мне стоило это мое образование! Чем же ты мне заплатишь за труды, коли и ломаного гроша на небе нету! Что же мне теперь делать?

Пожалел его Петр:

– Иди, шельмец, в рай. Тебя не переспоришь.

Живется Панасу в раю, как сыру в масле. Усердно Псалтырь читает, прислуживает святым, трубки подает. Но вскорости заскучал: привык полещук к работе, без нее ему невмоготу. Подмазался он снова к ключарю Петру;

– Давай-ка, дядька, помогу тебе около ворот копошиться, а то одному-то небось тяжеленько?

Согласился Петр.

И сделался Панас помощником ключаря при райских вратах. Коли душа какая в ворота стучится, Петр только ключ повернет, а Панас открывает, Петр глянет, стоит ли в рай пускать, а Панас тем временем высунет лысину, смотрит, может, знакомый повстречается. Частенько болтал он таким образом со своими односельчанами, допытывался новостей. Полещук нигде не пропадет…

Однажды высунул он, как обычно, голову, чтобы посмотреть, где что делается, и вдруг вздрогнул, словно кто его укусил:

– Боже мой! Кого ж это я вижу? Это ж Тэкля! Женка моя! Она, лопни глаза мои, она…

Петр долго Тэклю не допрашивал, потому что знал, как ее мучил Панас на земле, и сразу впустил в рай.

– А! И ты тут как тут! – загремела Тэкля, завидев Панаса. – Вот уж не думала, не гадала! Уж не заблудилась ли я? Ведь твое-то местечко в аду!

– Боженька мой, мне теперь рай горше ада станет! – застонал Панас, стремительно перескочил высокую ограду, да и наутек.

– Панас! Панас! – звал его Петр. – Вернись!

Панас ударил во все лопатки. Он уже хорошо знал разные закоулки и глухие уголки на небе, нашел еще скитальцев-полещуков и заделался их старостой.

Поделил им Панас небо на полоски и приказал работать. Вот так работают и по сегодняшний день. И впрямь весело им живется. Какое жито там растет, какие леса шумят, так только дивись!

Бросил Панас старушку Тэклю, она ведь ему еще на земле достаточно опостылела, и взял себе двух женок. Только пусть вас это не удивляет, люди добрые, – на небе можно иметь много женок, потому что в другой раз уж в могилу не вгонят!

Панасовы жены, как и все бабы на свете, страшно любопытны, хочется им знать, где что делается.

Высунет одна голову на землю, усмехнется, глаза сияют…

– Солнышко взошло! – говорят люди на земле. Радуются деревенские, легко да весело становится у них на душе.

– Чего ты? Куда глаза вылупила? Может, парня молодого высматриваешь? – злится Панас на жену, как рванет ее за косы, как примется драть, так бедная от боли аж покраснеет.

Другая жена, тайком от сердитого мужа, тоже высовывает свое лицо на землю, такая же любопытная, как первая.

– Месяц светит, – говорят люди, – пора на ночлег!

Грустно глядит на землю Панасова жена и слушает, как маленький хлопчик на жалейке играет около речки.

– А, чтоб тебя, – злится Панас, – срам! Я тебе покажу, распутница, как на хлопцев глаза пялить!

Как двинет ей в плечо, так бедная аж повалится и волосами длинными лицо свое красивое закроет.

И плачут Панасовы женки, а люди на земле думают, что это дождь.

В усадьбе Панаса хлопотливые бабы всю ночь кудель прядут при лучинах.

– Звезды горят, – говорят люди на земле.

Порой Панас начинает огонь выбивать из трубки на току, где батраки цепами жито молотят.

– Гром гремит, молния сверкает, – говорят люди на земле.

А мельница на небе большая-пребольшая! Мелет себе и мелет. От завозу просто отбоя нет.

А как станет мельник муку из бороды вытряхивать, так все небо запылит.

– Снег валит! – говорят люди на земле.

Борух там корчму заложил на большаке. Пошла торговля, ярмарки, доходы – прямо не нахвалятся! Больше всего торгуют там дурнями. Этот товар повсюду ходкий.

Вы спросите, на что в раю деньги? Как же без них, коли и корчмарю и попу они потребны. Без них ни шагу! Даже и на небо выбраться с пустыми карманами трудновато: не будут звонить в колокола, не станут псалмов петь, не помолятся за грешную душу.

Одно только полещука на небе беспокоит: число ходоков от земли растет не по дням, а по часам. Как ни расставляют сторожей на границах, как ни строго с паспортами, а все ж таки никак не могут устеречь. Уж очень ловок народ на земле: круть-верть – и оглянуться не поспеешь, а он уж на небе. А там – делай с ним что хочешь: не идет назад, да и только, хоть ты его колотушкой…

Владимир Короткевич 261