Немощный отец

Был когда-то – так давно, что Луна только-только появилась на нашем Небе, – у людей на земле такой поганый обычай: не кормить старых родителей.

Дикие были люди. Дикие-предикие. Даже теперь стыдно вспоминать о них, такие дикие. Как увидят, что мать или отец более охотно на солнышке греются, чем косят или жнут, так сразу отвозят их на телеге или на санях в глухой лес, оставляют немного еды и возвращаются домой. А когда старики хлеб съедят, то или умрут с голоду, или замерзнут, или дикое зверье их разорвет.

Такой был Закон. И кто Закон соблюдал – того хвалили. А кто не придерживался, того могли изгнать в дикую пущу.

Ты погоди их до конца винить. Очень тяжело, в голоде и холоде, жили те дикие люди. Случались частые неурожаи, потому запасов никаких не было и быть не могло. А в урожайные годы – появлялись враги. И уж или отдай все им, или ляг в сечи. Потому каждые руки были на учете: могут ли они еще держать косу или меч? А если уже не могут, если только кусок ко рту несут – зачем они?

Отвозил человек в лес старого родителя и знал: его дети сделают то же с ним. Как ты поступаешь, так тебя и благодарят. Потому что жили эти люди по единому закону – закону корысти.

Так вот, жил среди тех людей в одной лесной деревне молодой человек по имени Петро.

– Гляди, – однажды сказал Петру сосед Игнат, – твой отец уже вот-вот начнет короткой косой в миске косить. Готовься.

– К чему? – словно бы не понял Петро.

– Волков кормить.

А Игнат был такой один на всю деревню. Жил он богаче других, поэтому больше других поддерживал Закон. И был тот Игнат самым большим гадом. И влияние имел в общине.

Поглядел Петро на отца – действительно, у того руки-ноги совсем ослабели, за сохой не пройдут, лука не натянут. Совсем немощный человек.

И стало тут Петру как-то не по себе. Ну как будто случайно муху проглотил. Не знает, что с ним такое. Просто плохо. А отец глядит на него и ничего не говорит.

Петро забыл о том разговоре с соседом, да пришла осень, и позвали его под деревенский общинный дуб. Пришел он, а там уже община шумит, бурлит. И больше всех мутит воду Игнат. Кричит, руками размахивает.

– Чего медлишь, Петро?! – орет во все горло. – Гони в лес старую развалину.

– Ты что визжишь, как свинья? – рассвирепел Петро. – Что так жаждешь чужой крови?

– Зачервивел твой старый гриб. А когда зачервивел, надо его рвать с корнем. А то от него и на здоровых зараза перейдет.

Община печалится, но кто громче кричит, того и слушают.

– Ты это, Петро… того… – сказал наконец второй сосед, Максим. – Ты, значится… это…

Ничего не поделаешь. Пошел Петро домой. Отец поглядел на него внимательно и снял с колышка торбу.

– Клади ломоть хлеба. Да поменьше, поменьше…

– Так зачем тогда вообще?

– Подумаю еще какую-то ночь. Но на пустой живот думать грустно… Сала не клади. В доме понадобится. Малышу… Так, Петро, таков Закон. Иди запрягай коня.

Вышел отец из хаты. Тяжеловато ему взбираться на телегу.

– Ты зачем так много соломы положил? Да мягкой, овсяной?

– Но я же ее обратно привезу.

Едут деревней в лес. Редкие встречные глаза прячут. А некоторые и подбадривают старика:

– Ничего, скоро и мы за тобой.

И лишь Игнат у ворот на весь свет дерет горло:

– Правильно, Петро! Нечего в рот волочить, если борону волочить не можешь.

Петро проехал молча.

Принял их вместе с телегой мокрый и черный ноябрьский лес. Все чаще начали попадаться среди деревьев оленьи, а может, и человечьи кости.

Приехали. Сделал Петро из елового лапника шалаш, положил в солому торбу. Натаскал сушняка, мелко его нарубил. Развел костерок. Достал из торбы хлеб, сало, баклажку с вином.

– Это зачем? – спросил отец. – Бери все обратно. И солому бери.

– Отец, – глухо сказал Петро, – неужели ты думаешь, что я тебя тут оставлю?

– И оставишь. Потому что Закон. Убьют тебя, – сказал отец.

– За меня не бойся, – ответил Петро и уехал. Замигал в чаще за спиной огонек. Исчез.

Ночь в лесу, темно в деревне. Игнат возле хаты поглядел на телегу.

– Солому все же оставил?

Ничего не ответил Петро.

Всю ночь он проворочался в избе. А следующей ночью, оставив в стайне коня, пошел, крадучись, в пущу. Долго блуждал. Нету огня и нету. Все, значит, ясно. Погасил отец огонь, чтобы напрасно не мучиться. Не поверил сыну. Да и на самом деле не было еще такого на свете.

…И вдруг… «Есть он! Есть огонь! Есть!»

Бежит Петро на огонь. Ветви ему глаза выхлестывают. А огонь совсем уже угасает. И словно угасает возле него скрюченная фигура старика.

– Отец! Отец! – кричит Петро и торопится. То отца обнимает, то кости оленьи собирает и бросает в шалаш. – Умереть захотел. Не поверил мне.

Вскинул отца на спину и понес. А огонь угасает-угасает. Погас. И чувствует Петро – мокрый у него затылок.

– Ты что, плачешь?

– Плачу. О тебе. Теперь можно рассказывать. Знаешь, почему из таких стариков на деревне один я?

– Знаю. Битва была десять лет назад.

– Да. Напали на нас. И мы все старики, кто уже на пороге в лес был – перед дорогой туда – тайно решили: лучше лечь в бою, чем от своих погибнуть… Все полегли, один я остался.

Принес Петро отца в хату, отгородил часть кладовки и сделал там лазы на чердак и в подпол. Оттуда – на подворье. И стал там отец жить. Глухой ночью – в хате, днем – в подполе и на чердаке. А темной ночью и по двору потопает. Как волки жили, от всех скрываясь. Но жили.

В тот год словно пала на людей какая-то кара. Урожай собрали – едва зиму пережить.

«Ничего, – думали люди, – как-то доживем до щавеля. Отсеяться есть жито в ссыпных ямах. А там, может, будет урожай получше, чем в прошлом году».

Однако не получилось. Как раз перед весной напали соседи (у них еще хуже было), начали люди с ними биться. Горели амбары, все семена в ямах пожухли – ни хозяевам, ни соседям, которых отбили. Люди поначалу голосили под общинным дубом, а потом и руки опустили: живым в землю надобно ложиться.

Пришел Петро домой да и говорит отцу: так вот и так, все помирать будем.

– Кара. Закон переступил, – говорит отец. – Не жалеешь?

– Нет. Зиму вместе. И теперь – все вместе. Таков Закон – мой.

– Зачем всем вместе? Иди сюда, что-то скажу.

…И вот появился Петро вновь под дубом, где горевала вся община.

– Всё, – только и сказал сосед Максим, – теперь детей убью, а потом и сам. Ни одного зерна не посеять… Ну, Петро, что скажешь?

– Не надо убивать, – громко сказал Петро. – Снимите солому со стрех. От застрехи и до средины покрытия.

– И что? – скривился Игнат.

– Обмолотите. И подметите доски, что внизу подстрешья.

И в самом деле, крыли же стрехи необмолоченными снопами. Кинулись люди на стрехи. Обмолотили солому. Смели вместе с пылью зернышки с подстрешья. Собрали семян, чтобы хоть как-то засеять нивы.

– И поделитесь секретом с соседями, – сказал Петро.

– Что-о? – взвился Игнат. – Да мы их…

– Поделитесь. Иначе худо будет.

На радостях поделились. И – словно от облегчения, от благодарности – жито у всех пошло густое, лохматое, как медведь.

– Почему не до конца стрехи велел оголить? – спросил Максим.

– А вот если бы вымерзли всходы – тогда б всю стреху оголили, но нашли б, что в другой раз в землю кинуть.

– Ох, не на добро такой ум, – сказал Игнат. – Быть беде.

И словно накаркал. Начало уже красовать, веселиться жито, как однажды появилась над гаем огромная голова. Шел Великан. Был он не из добрых богатырей, а из тех, что народу вредят. Ногой ступит – вода в след набегает и на том месте остается болото.

– Какое жито! – загремел, как сто перунов. – Тут и поселюсь.

Наломал бревен, смастерил на самой гигантской осине помост, а на помосте построил из валунов себе замок.

– Тут буду сидеть. Соберете урожай – съем. Со стрехи все сдерете, засеете – и это съем. А потом вас самих съем.

Попытались стрелы в него пускать – не долетают стрелы до замка. Великан стрельцов поймал и съел, чтобы остальным неповадно было. Смертельно затосковали люди. Пришел Петро в хату.

– Все, отец. Теперь пропадем.

– Не жалеешь, что меня привез?

– И в сотый раз такой Закон я преступил бы. Теперь погибнем вместе.

– Зачем? – спросил немощный отец. – Иди-ка сюда, ко мне поближе…

И вновь сказал Петро людям, что собрались под общинным дубом:

– Ничего мы с этим Великаном не сделаем силой.

– А зачем силой? – высунулся Игнат. – Я ему подарки ношу. Хвалю.

– Он тебя после всех съест… Нет, люди, не хвалить его надо, а собрать детей, особенно сирот тех, съеденных Великаном, и пускай каждый день они ходят под ту осину да плачут и просят о милости.

– А что из этого получится? – издевательски спросил Игнат.

– Ничего. Только сиротская слеза сильнее всего. А вам, дети, я что-то шепну на ухо, идите сюда.

Те выслушали Петра. А потом каждое утро околица оглашалась плачем детей под огромной осиной. А Великан слушает да только скалит большущие зубы. Так проходят дни, недели. Скоро жатва.

– Ну и выплакали что-нибудь? – спросил Игнат у Петра.

А Великан гогочет на дереве, как жеребец, и не видит, что под помостом пожелтела листва.

Игнат снова баламутит людей. И люди уже обступили Петра, требуют ответа, угрожают. А тот стоит спокойно и поверх голов глядит на дерево.

– А вы терпение имейте, – отвечает.

…И вот подступила ночью дикая туча, начали из нее бить молнии, заворочался мощный перун, налетел ураган. Хрястнуло от детских слез подгнившее дерево, с рокотом и грохотом посыпалась на землю смрадная труха, каменные глыбы, которые похоронили под собой Великана.

И поднялась над этой бесславной могилой радуга.

Люди сжали жито, засыпали богатый урожай в сусеки и ямы. Избавились от Великана. С соседями мир. Так нет, вновь мутит людей Игнат. И вот однажды утром подступили все с дубинами да с камнями к порогу Петровой избы.

– Не своим это он разумом до всего дошел, – надсаживается Игнат. – Это он у Черной Силы ума взял взаймы.

– Правда, – сказал и Максим. – У тебя такой же простой разум, как и у нас. Откуда же у тебя такая мудрость?

– Да, не своим умом я до всего дошел, – ответил Петро. – Отцовым.

– Так ты ведь его в пущу завез!

– А ночью обратно привез.

– Не верьте, – ревет Игнат. – Конь и телега во дворе были.

– А я на спине. Как он меня когда-то маленького носил.

– Глядел я, – завопил Игнат, – кости в шалаше.

– Оленьи кости.

Пошел Петро в избу и вывел оттуда отца:

– Жили силой, а разум убивали. Жили сегодняшней корыстью. Уничтожали «вчера» и потому не имели права на «завтра».

– Гнать их в лес! – кричит Игнат. – Закон преступили! Что он такое детям сказал, что дерево с Великаном ухнуло?!

– Забыл ты, – сказал отец, – что «сиротские слезы даром не минают, попадут на белый камень – камень пробивают».

Швырнул Игнат камень в Петра – дверь в щепки разнес.

– Вот что, – сказал тогда Максим, – правильно он сделал, преступив такой Закон. Больше этого не будет. Уважайте доброту, пускай и слабую. Уважайте мудрость, пускай и немощную. Носите на руках родителей… Кланяйтесь этим двум – и отцу, и сыну – до земли, люди.

И те поклонились.

– Ну а ты? – спросил у Игната Максим.

– А я остаюсь при своем, – сказал тот. – Я своего отца, когда настанет время, завезу-таки в пущу.

– А мы не позволим, – сказал Максим. – Наш он теперь, а не твой. И если уж гнать кого-то в пущу, так это тебя. Иди, вой там, как волк.

И тут толпа заревела. Вся ярость на Закон, все отчаяние и все облегчение вылились в этом реве.

– Пусть уходит!

Тот начал отдаляться. Тогда Максим спросил у старика:

– Так неужели только слезы безотцовщины иссушили дерево?

– Ну, не только, – улыбнулся тот. – И еще кое-что.

– Что же?

– А этого ни я, ни дети пока вам не скажем, – ответил Петро. – На тот случай, если появится среди вас хоть один на десять тысяч такой вот Игнат. И вот когда он начнет обижать отца, а тут наступит ему на хребет беспощадный Великан, – вот только тогда пусть отец отплатит ему добром за зло. Доброй мудростью за злобную дурь. А мы пока помолчим.

И люди засмеялись. А Игнат отдалялся и отдалялся, как ком былой ненависти.

И так умер Закон старый.

И так родился Закон новый.

Карлис Скалбе 262