В барселоне

На Рамбле возле птичьих лавок

Глухой солдат - он ранен был -

С дроздов, малиновок и славок

Глаз восхищенных не сводил.

В ушах его навек засели

Ночные голоса гранат.

А птиц с ума сводили трели,

И был щеглу щегленок рад.

Солдат, увидев в клюве звуки,

Припомнил звонкие поля,

Он протянул к пичуге руки,

Губами смутно шевеля.

Чем не торгуют на базаре?

Какой не мучают тоской?

Но вот, забыв о певчей твари,

Солдат в сердцах махнул рукой.

Не изменить своей отчизне,

Не вспомнить, как цветут цветы,

И не отдать за щебет жизни

Благословенной глухоты.

1938 или 1939

* * *

В кастильском нищенском селенье,

Где только камень и война,

Была та ночь до одуренья

Криклива и раскалена.

Артиллерийской подготовки

Гроза гремела вдалеке.

Глаза хватались за винтовки,

И пулемет стучал в виске.

А в церкви - экая морока! -

Показывали нам кино.

Среди святителей барокко

Дрожало яркое пятно.

Как камень, сумрачны и стойки,

Молчали смутные бойцы.

Вдруг я услышал: русской тройки

Звенели лихо бубенцы,

И, памятью меня измаяв,

Расталкивая всех святых,

На стенке бушевал Чапаев,

Сзывал живых и неживых.

Как много силы у потери!

Как в годы переходит день!

И мечется по рыжей сьерре

Чапаева большая тень.

Земля моя, земли ты шире,

Страна, ты вышла из страны,

Ты стала воздухом, и в мире

Им дышат мужества сыны.

Но для меня ты с колыбели -

Моя земля, родимый край,

И знаю я, как пахнут ели,

С которыми дружил Чапай.

1938 или 1939

В ЯНВАРЕ 1939

В сырую ночь ветра точили скалы.

Испания, доспехи волоча,

На север шла. И до утра кричала

Труба помешанного трубача.

Бойцы из боя выводили пушки.

Крестьяне гнали одуревший скот.

А детвора несла свои игрушки,

И был у куклы перекошен рот.

Рожали в поле, пеленали мукой

И дальше шли, чтоб стоя умереть.

Костры еще горели - пред разлукой,

Трубы еще не замирала медь.

Что может быть печальней и чудесней -

Рука еще сжимала горсть земли.

В ту ночь от слов освобождались песни

И шли деревни, будто корабли.

1939

Константин Симонов