Как реагировали датчане?

Они люди северные и выдержанные. Норманны. В сортир они еще могли не ходить с холодными и суровыми лицами, но тут им изменила выдержка. Они стали беспокоиться. И когда легли в свои мешки на матрасы, я сказал, что надо потерпеть до утра, а там сразу в экспедицию. Они слегка утихомирились, но ненадолго. Мы стали с Щегловым допивать бутылку водки. Через пятнадцать минут врывается аспирантка с криками: «What is it?!». На матрасе было дикое количество клопов. Я отвечаю: «Это клопы, мэм. Настоящие». После чего открыл им новые комнаты и посоветовал стелить спальные мешки только на панцирные сетки. Каким-то образом они дотянули до утра.

Утром мы должны были ехать на прием к министру культуры Крыма. Легли в пять, а проснулись в семь. Щеглов мается с перепою и недосыпу, жалуется, что не знает английского. Значит, мне надо идти на прием вместе со всеми. А у меня нет одежды. Министр должен был заключить какой-то договор. Я понял, что мое дело маленькое, и чтобы они друг другу не сказали, буду переводить дословно. И решил, раз это Крым, то можно пойти к министру и в шортах. Мне мама привезла из Парижа короткие, замшевые шорты. Но шикарные, понтовитые. К ним я присовокупил ярко-зеленую майку. Вышло довольно прикольно. Правда, Щеглов достал из рюкзака брезентовые штаны, по размеру в четыре раза больше, чем я. Посмотрев на них, я утвердился в мысли идти в парижских шортах.

При встрече министр несколько напрягся. Датчане уже не напрягались вовсе. Единственное, что все-таки было непонятно – как они ходят в сортир. В общаге они не ходили точно. Его там попросту не было. То есть, было помещение с выломанными унитазами и разбитыми писсуарами. В какую-то расщелину можно было справить свою нужду. Но я сомневаюсь, что они это делали. Сутки прошли, а они все не хотят в сортир. Наверное, у них была какая-то тайна. Ее я так и не разгадал до конца экспедиции – никто не видел, чтобы они ходили в сортир в течение месяца.

К тому времени Министерство культуры Крыма едва успело образоваться. У министра еще не было кабинета. Нас принимали в каком-то актовом зале. Поставили столик перед рядами и начали составлять договор. Министр ошалело смотрел на мои шорты. Видимо, у них не принято ходить в министерство в таком прикиде. Ему сразу пояснили, что я очень видный профессор. Он подумал, что я и есть датский профессор. Потому что он не мог представить советского профессора в таком виде в министерстве… Дальше гости вели себя вполне прилично, пригласили нас в какую-то кафуху. Видимо, успокоились, попривыкли.

Затем, уже на министерской машине, нас всех повезли на Панское. Лагерь был петербургским. С моей точки зрения очень хорошим и благоустроенным. Прямо на берегу моря. Места чудесные. Местность представляет собой каменистую степь. Вокруг курганы. Рядом само поселение античного времени, одна из ранних выселок древних греков.

Лагерь состоял из палаток, среди которых было только одно стационарное строение – рабочий вагончик. В нем располагалась комната начальника экспедиции и камералка. До моря метров десять-пятнадцать. Маленький обрывчик и пляж. Очень удобно. В море можно мыться и купаться. Туалет находился посреди голой, как тарелка, степи. В землю были вбиты четыре кола, обвязанные веревками со стороны лагеря, на которых висели клеенки. Человека не видно за этими клеенками только в одном случае – если спокойный день, нет ветра, и если он присядет. Выкопана яма, две доски. Сортир единственный, без разделения по половому признаку. Но ветер дует почти все время, и занавеску на сортире поднимает, а то и срывает вовсе. И ее нужно потом ловить. Поэтому я его не посещал, а ходил в море. Что всем и советовал. Но не все умеют на плаву. Потому что, как известно, оно за тобой плывет и нужно иметь соответствующую технику, чтобы от него смыться. Как управлялись с этим датчане, привычные к плаванию только в своих фьордах, понятия не имею.

Особенность климата состояла в том, что примерно раз в два дня начинался резкий шквал между часом и двумя ночи. Длился он около часа. Шквал этот сносил лагерь полностью. Палатки падали. Стояла только будка. Поэтому все просыпались и начинали держать свои палатки. После первого эксперимента я сразу же усвоил, что нужно делать в таких случаях. Не следует ее удерживать, - ткань может не выдержать и начнет рваться. Все каждое утро ставят палатки на место, зашивают их, не высыпаются. Я обнаружил в этом поведении методологическую ошибку. Как только ветер начинается, нужно сделать одну простую вещь – быстро выдернуть центральный кол. Потом, внутри, завалить себя вторым спальным мешком. А если у тебя еще есть девушка и бутылка портвейна, так какая тебе разница, дует ветер или нет? Через полтора-два часа шквал кончается... Утром народ встает и начинает собирать лагерь по кускам. Потом они не хотят идти на работу. А я встаю с утра свеженький и показываю примеры трудового энтузиазма...

Несмотря на то, что экспедиция была симпатичная, на нее наехала проверка, причем, немножко, из-за меня. Когда мы были в Симферополе, то пошли в отдел крымской археологии к начальнику – Мыцу. Он меня ненавидит еще за Чуфут, а тут я в своих нагло-пижонских шортах присаживаюсь к нему на край стола, бесцеремонно закуриваю и вальяжно интересуюсь, как дела. Мыц сказал, что я должен сдать свой последний отчет по раскопкам на Чуфут-Кале. Я отвечаю, что не копал на Чуфут-Кале. Он спрашивает: «А кто копал?» «Откуда я знаю? Наверное, Мила копала. Вы с нее спрашивайте». «А она говорит, что ты». «Вы мне давали открытый лист?» «Мы на твое имя его выписали». Я говорю: «Как я могу вам дать отчет по раскопкам, которые не вел? У меня нет ни листа, ни материала»... Я даже не знал, каким образом к этому относиться – мне было все равно. Мыц с Кутайсовым настойчиво советовали бедному Щеглову выгнать этого ушлого проходимца - меня. Тому было совершенно наплевать на эти советы.

В этой экспедиции я удовлетворил свою полевую похоть. Даже хотел туда поехать на следующий сезон. В Панском были очень сложные и интересные курганы. Все оказалось грабленым, причем в самые последние годы. Щеглов имел репутацию очень строгого полевика. Гроза питерского полевого комитета. Пройти его рецензирование считалось совершенно невозможным. Так вот, я чистил насыпь кургана по камке. Насыпь вся была осыпана камкой из водорослей. Мы по ней вычищали подлинную насыпь и воспроизводили малейшие детали обрядности. И еще учил девиц определять грабительские лазы, показывал, чем они отличается от естественных затеков. Щеглов мне сделал тогда комплимент, пригласив на следующий сезон, как опытного курганщика…

Но на следующий сезон планы были иные…

По возвращении в Одессу мне повстречался мой приятель Витя Савченко. Он мне говорит: «У меня есть князь, который хочет дать тебе деньги на раскопки». Я спрашиваю: «Какой еще князь?» Он отвечает: «Князь Долгоруков-Аргутинский». Выяснилось, что есть такой князь, который очень хочет покопать что-нибудь интересное. Например, Измаил. Потому что это город русской славы. Правда, там отродясь не было князя Долгорукого, но можно что-нибудь придумать. Короче говоря, он меня отвел к этому князю в дворянское собрание. Действительно, сидит человек, который представился князем. Лысый такой, и жирный. Я ему рассказываю про суворовский бастион. Он заявляет, что бабок у него, как грязи. «Сколько, – говорит, – вам надо?». Я отвечаю: «Тыщу баксов». Он говорит: «Хоть сейчас». Я обрадовался, как ребенок и решил готовить экспедицию. И тут они меня посылают в Измаил на эту музейную разборку. Я там договорился о студентах и проживании. Кончилась затея печально, потому что Долгоруков оказался не князем, а дворняжкой. И не Долгоруковым, а черт знает кем. И денег он мне, естественно не дал. У него, кажется, их толком и не было.

Но пока я рассчитывал на эти деньги, то готовился к экспедиции и запросил открытый лист на раскопки Измаила в Полевом комитете. Наивно полагая, что никого эта научная тематика уже не занимает. Измаил – брошенный памятник, а люди нуждаются в моих услугах. Почему бы мне не дать этот самый открытый лист, раз я автор этого памятника? Что им, жалко? На заявку мне ответили, что нет отчета по Чуфут-Кале, а мой предпоследний отчет по Измаилу не соответствует методическим требованиям, так же как и мой последний отчет по Чуфуту. У меня это вызвало недоумение. Они сами опубликовали мой отчет в своих «Археологических открытиях», отчеты прошли рецензирование. Не прозвучало ни одной претензии. Более того, мне два раза после этого уже давали открытый лист. Теперь же оказалось, что отчеты стали плохими.

Просто так их нельзя было назвать плохими, если рецензирование оказалось положительным. Поэтому они послали отчет на перерецензирование и нашли там нужные им ошибки. Я решил, что это дело рук моей подруги Тани Самойловой. И ее подруги Беляевой. Значит, Институт не даст мне открытый лист ни при каких обстоятельствах. Теперь мне это стало ясно. Было довольно обидно, меня ждали в Измаиле люди. Я пошел к Наде Бабич и пожаловался, что не могу договориться с Институтом. И поскольку она очень волнуется за судьбу Измаильской крепости, пусть предоставит официальные основания для раскопок. Мне нужна «крыша». Я не могу просто так копать. Предложил ей заключить договор с нашим университетом. Потребовал санкции властей. «Тем более что вы и есть власть, – говорю. – Вы управление культуры облисполкома. Давайте заключать договор». Она воскликнула: «Давайте!».

Но тут мне официально уже отказали в открытом листе. Тогда Надя все свалила на Бродавко. Объяснила, что он против протежирования, поскольку эта деятельность подведомственна Палиенко и лезть туда он не станет. Пускай Палиенко и заключает договор. После чего добавила: «И вообще, позвоните сами Бродавко, может быть, вы его уговорите. Он человек интеллигентный». Я сказал, что не буду звонить Бродавко, так как не должен объяснять культурному человеку то, что он должен понимать сам. Этот памятник погибнет. Пускай это будет на его совести. Я сделал все, что мог. И этим очистил свою совесть. Ведь я дрался до конца. На этом мы и расстались...

А, на самом деле, я уже тогда, в поисках путей отступления, замыслил сдать Измаил и никому об этом не говорить. Потому что возникла идея с раскопками Одессы, которые я задумал на Театральной площади. И об этом тоже никому говорить не следовало. Потому что они ожидают моей вылазки в Измаил и явно готовят ловушку. Мне было выгодно держать их в этом заблуждении. Вспомнил опыт Клейна, которым он со мной поделился перед защитой диссертации: «Вы должны тайно передать работу в другой совет. Тогда ловушка захлопнется, а вас там не окажется».

Я решил воспользоваться этим бесценным опытом и совершил еще более гнусный маневр. Позвонил Самойловой и спросил: «Так ты дашь открытый лист?». Она за свое: «Я же тебе сказала, это не от меня зависит». «Тогда я устраиваю скандал. Имей в виду – через две недели я начинаю копать Измаил. С листом или без него». Она сказала, что я поплачусь за это, а я в ответ пообещал ее выгнать с работы. И повесил трубку. Я же знаю их повадки. Они с Крыжицким решили, что я поеду в Измаил и изготовились меня там поймать с поличным.

Дабы они не отвлекались от этой затеи, я продолжал вымаливать Измаил. Собрал свои старческие кости и снова пошел договариваться к Тане Самойловой. Она мне начинает объяснять, что Полевой комитет признал отчеты плохими. Сама-то она не против, но ошибки в отчете настолько существенны, что полевой комитет не может мне выдать открытый лист. Ну никак. Я начинаю нести, что памятник гибнет, его нужно срочно спасать, и это не совсем моя инициатива. Заодно поинтересовался, почему мой отчет оказался плохим спустя такое количество лет. Был хорошим, а стал плохим. Странно. Он был опубликован, на него имелись положительные рецензии. Таня ответила, что обнаружились существенные ошибки. Но она не в курсе деталей. Все очень серьезно, помочь ничем не может, комитет требует исправить отчет.