Как вы себя чувствовали?

Не лучшим образом... Сдали лопаты в музей, пообещал вернуться через несколько дней. Но уладить дело не было никаких шансов. Тем более что меня мучило одно обстоятельство – в тот момент я не был подтвержденным профессором. Потому что только в апреле девяносто пятого года меня наш ученый совет представил на звание профессора. И подтверждения из Министерства я еще не получил. В условиях войны с Институтом археологии я понимал, что они люди киевские и не то чтобы влиятельные, но со своими концами. Мало что может произойти? Крыжицкий уже тогда был членкором. Позвонить в министерство и попросить, чтоб это дело остановили под каким-то предлогом, ему ничего не стоило. Получение профессорского аттестата было смыслом моей педагогической деятельности. Если сказать честно, я не хотел рисковать. Поэтому задумался, расстроился, отпустил студентов и пошел на пляж. Губарь тоже пригорюнился. Все на этом и закончилось.

Но ощущение прокола и неудачливости просто терзало. Звоню Горбатюку, спрашиваю, можно ли получить разрешение горисполкома. Он посоветовал самому пойти в исполком. Но я никого там не знаю, и меня с лестницы спустят. Горбатюк при самом добром отношении не мог мне составить протекцию. Так я боялся почти полтора месяца. Делать нечего, ездил на велике, целыми днями валялся на пляже. Плавал и страдал. Представить себе не мог, как я достану этих горисполкомовских. Горбатюк советовал прямо записываться на прием к зампреду, но я в это не верил. Понял, что мои Фортуна и Удача полностью растратили себя на докторскую защиту. Эти дамы явно утомились, они либо бросили меня, либо скончались в муках, не выдержав конкуренции агрессивной социальной среды.

Сижу себе дома и грущу от одиночества. А было это пятнадцатого августа. Это же День Археолога! И никто меня не поздравляет. Мама послала за хлебом. По дороге я заглянул в почтовый ящик. Достал почту. Среди прочего там была открытка из аттестационного отдела министерства, где говорилось, что решением аттестационной комиссии от такого-то числа, мне присвоено звание профессора и эта открытка является официальным документом для перерасчета моей зарплаты. Решение принято и обжалованию не подлежит... О лучшем подарке ко дню археолога я и грезить не смел! Я сунул маме открытку и понял – нет теперь такой силы, которая мне может испортить жизнь. Ничего эти ребята теперь у меня отнять не смогут, у меня уже все есть. Профессорский аттестат - в тумбочке... Настоящий. Мама чуть не заплакала от радости.

Я немедленно собрался в исполком. Даму, к которой мне советовал обратиться Горбатюк, видел до этого лишь по телевизору. Она была зампредом горисполкома по культуре. Огромного размера, обкомовского вида женщина. Сделала карьеру где-то в профсоюзах. Очень солидная, важная, серьезная, ответственная. Убедить ее в исключительной важности презерватива Пушкина для развития мировой культуры – весьма сомнительное занятие. Мягко выражаясь. Но хрупкая надежда теплилась - мне известен жанр своего обаяния. Я по опыту знаю, что нравлюсь подобным женщинам, в широком возрастном диапазоне – от 25 до 80 лет и далее. Звали ее Татьяна Георгиевна Устенко. Она пребывала именно в этом диапазоне.

Шансы полностью пролететь, как фанера над Парижем, были высочайшими. Но – дороги назад нет, все мосты сожжены. Записался к ней на прием, настроился. Меня приняли на следующий день. Я превратился в сгусток обаяния. Не помню, что ей говорил, но ровно через десять минут она забрала у меня письмо со словами: «Безобразие! Как можно травить такого ученого! Так что, надо лишь обломать эти службы?». Просила зайти завтра. Я мало поверил, но явился. Мои чары не развеялись. Из кабинета выбежал, как ошпаренный, директор Зелентреста, весь зеленый от ужаса. И говорит мне: «Как же так? Почему же вы ко мне сразу не обратились? Почему меня должны вызывать в исполком?». Я ему напомнил, что обращался - он месяц назад спустил с лестницы бедного Сережу Гизера. Директор что-то промямлил и удалился.

Устенко протягивает мне письмо, заверенное всеми визами необходимых городских служб. Но в последний момент заколебалась, взяла меня за руку и отвела к мэру. Видимо, чтобы избавить себя от ответственности. Замотанный Гурвиц выслушал меня необычайно невнимательно. И тут говорит: «Какой класс! Это очень интересно». Я ему говорю, как честный человек: «Будет атака, меня станут соскребать с раскопа». Он спрашивает: «Что ты хочешь?». Я отвечаю: «Защиты. Дайте нам время». «Сколько?». «Два месяца». «Два месяца я обещаю. Молодец! Только не тяните». Пожал руку и отпустил.

Поиски презерватива Пушкина были санкционированы, можно было начинать. Из сотни Семчука, после взятки Ванчугову, у нас оставалось восемьдесят долларов. Я намеривался их честно отработать, и категорически не желал возвращать. Мы с Олегом их поделили. Деньги за книжку Горбатюка я отдал жене, чтобы в доме было тихо. Профессорское подтверждение, лежавшее в тумбочке, создавало комфортное ощущение безопасности и безнаказанности - теперь мне море было по колено. А также меня согревала мысль о неожиданном успехе в горисполкоме. Это было чудо. Все мои гонители не могли даже представить, что я осмелюсь копать клумбочку около Оперного театра...

Студенты после истечения официального срока практики были распущены. В конце августа они сидели по своим селам и весям. Разрешение-то на руках, но у меня не осталось никакой рабочей силы. И взять ее негде. Отчасти, я покрыл этот дефицит за счет старых концов в доме пионеров. Нашел там своих бывших коллег-кружководов - Мишу Кордонского и Раю Галяс. Они пообещали привести детей на раскоп. В первые дни нас было трое – мы с Губарем, а также Володя Носырев, оперный певец. Он тогда был изгнан с работы из Оперного театра, потому что слишком хорошо пел – куда лучше директора. Такое не прощается. И Володя пришел к нам. На всякий случай мы основали «Клуб городских сумасшедших» и провели организационное собрание - в случае неудачи все можно было превратить в шутку. Я также попросил у Чумака студентов на подмогу. Он пообещал снять студентов факультета физвоспитания.

Начался учебный семестр, и я должен был как раз читать археологию студентам первого курса, первого набора. Я попросил разрешения читать этот курс прямо на клумбочке. Это мне было позволено. Тем более что у нас не хватало аудиторий, и мы договорилась с Ванчуговым, что лекции по археологии будут проходить в первобытном зале археологического музея. Там были стулья. Меня это устраивало, потому что студенты приходили на лекцию, а затем плавно перемещались на клумбочку и становились на лопаты. Точно второго сентября, в день рождения города, как и обещали в прессе, начали раскопки. Работали мы довольно истерично, чтобы максимально углубить раскоп – тогда его труднее остановить. Телекомпании и корреспонденты у нас просто поселились, нас показывали едва ли не ежедневно в сводках городских новостей.

Надо заметить, что противники спохватились. Татьяна Львовна немедленно атаковала все инстанции – горисполком и все подчиненные структуры. Но поздно ей было пить боржоми. Власти от нее отмазывались казуистически. Она жаловалась, что мы копаем памятник без открытого листа и нарушаем этим закон. Однако археологического памятника под названием «Одесса» или «Театральная площадь» не существует, их культурные слои не зарегистрированы и не взяты никем под охрану. Ей и ответили, что копаем мы, безусловно, без открытого листа. Но закон никто не нарушает. Остановить раскопки они не могут, пока не будет предъявлена охранная документации на Театральную площадь как памятник археологии. Нужно доказать, что именно там находится археологический слой. Самойлова говорит, что у нее пока нет такой документации. Раз нет, значит нечего звонить. Когда будет, тогда и заходите.

В горисполком поступила в общей сложности целая папка жалоб с разных сторон. Не знаю, кто их писал, мне Устенко не докладывала. Разведка доносила, что к этому руку приложил и Владимир Никифорович, который был тоже страшно раздражен этой деятельностью. Его ведь тоже не спросили.

Мое университетское начальство позволило мне использовать студентов по моему усмотрению. Фактически это была археологическая практика. Мы вымахали довольно большой котлован. Все время, реально на раскопе трудилось человек семь, восемь. Стал образовываться костяк нашей команды. Пришел коллекционер Сережа Маевский, да так и остался. Навсегда. Тогда же пришел архитектор Сасонкин, он профессионально делал нам чертежи. Потом на углу Дерибасовской и Ришельевской я случайно встретил после нескольких лет разлуки Толика Индрицанина – своего старинного приятеля. Он спросил как дела. Я стал рассказывать, как мне плохо и денег нет. В свое время Толик работал директором лакокрасочного завода и, в советские времена всегда ездил на персональной машине. Толик – ныне директор какой-то брокерской конторы - мне тут же подкинул сотнягу на лопаты. По старой дружбе. Я его спросил, сколько он может в день заработать. Ответ меня поразил: «сколько хочу».

На эти деньги мы продержались два месяца. Мы сами дома чуть ли не сухари ели. У Олега тоже ничего не было в кармане. Наши жены и дети мужественно перетерпели этот презервативный дурман, посетивший почтенных отцов их семейств. Все об этом знали и поэтому носили нам на раскоп еду. Весь город видел, воочию и по телевизору, что мы сидим голодные. Таня Донцова, автор книжки «Молдаванка» таскала какие-то бутерброды. А на деньги мы покупали пиво и всем ставили. Фотохудожник Сережа Гевелюк нам фотографировал раскоп. Понимая наше положение, он помогал нам бесплатно. День на раскопе стоил не меньше десятка баксов. С пивом и едой. Вот и раздели наши бабки на два месяца.

Разумеется, нам сильно повезло с легкомысленной благосклонностью мэрии. Я не знаю, что подействовало на Устенко и на Гурвица. Они запросто могли остановить работы в любой момент, но не делали этого. Я все время этого ждал, каждое утро собирался на раскоп, как на войну – любой день мог оказаться последним.

Наши идиотские идеи с презервативом, естественно, развеялись, как сон. В пушкинское время не было каучука, и презервативы делали из бычьих пузырей. Археологически там ну никак не могло быть презерватива. Все это было нам совершенно ясно заранее, но сама идея должна была раздражать врагов своим заведомым идиотизмом. И действительно раздражила. Так, Самойлова публично возмущалась, что «эти проходимцы» изгадили дивный архитектурный облик нашего города из-за грязных подштанников Пушкина. Она, кажется, решила, что я и в самом деле не в своем уме.

Чтобы победить, нам хотелось найти действительно что-нибудь эффектное. Главное – провести сенсационные раскопки. В советской археологии не принято копать современность. Особенно если это двадцатый век. И даже девятнадцатый. Зато наши раскопки необычайно ценили краеведы. Они к нам липли толпами. Приносили картинки и старые фотографии этих мест. Все профессиональные коллекционеры города побывали на раскопе. Патриарх одесского краеведения Чарнецкий лично время от времени посещал наш раскоп. Он все знал наизусть. Показывал нам где, когда и какой фундамент был построен. Консультации у нас были самого высокого класса.

Вниманием широкой публики мы также обделены не были. Как то утром, выходя из здания музея, я увидел, как у памятника Лаокоона снимается группа «Маски-шоу». Они вымазали головы змей и полуотбитые причинные места жреца и сыновей в ядовито-зеленый цвет. Вокруг толпились поклонники. Было смешно и весело. Я позавидовал популярности этих ребят. Пришел на раскоп – а там еще большая толпа. Стоят в очереди за освободившимися лопатами. Молодожены из дворца бракосочетаний приходили к нам сниматься. Многие просто благодарили нас зато, что мы этим занимаемся. Самый трогательный случай произошел у меня под домом. Я утром вышел и садился на велосипед, чтобы ехать на раскоп. Ко мне подходит человек и спрашивает. «Вы профессор Добролюбский?». Я киваю. Тогда он протянул мне десять долларов и говорит. «Спасибо, это все, чем я могу помочь». И не пожелал представиться. А через несколько дней меня бесплатно постриг незнакомый парикмахер – отказался брать деньги «у такого человека». С тех пор я стал его постоянным клиентом – впрочем, деньги за стрижку он уже давно и исправно берет.