Книги: друзья или враги

ВОПРОС звучит с немалой долей эпатажа. Неужели книги могут вредить делу? О каком серьезном научном поиске можно вести речь, если этот поиск не оснащен кипами книг, журналов, документов? Да и корректно ли называть книги врагами сейчас, когда даже в нашей стране, славившейся культурой чтения, стали читать прискорбно мало? И тем не менее книги могут стать препятствием научному творчеству в целом ряде случаев.

Соблазн увлечься книгами, отдохнуть с книгой в руках известен многим творческим натурам. «Но присутствия книг в своем рабочем кабинете боится и тот писатель, кто их чрезмерно любит. До чего же легко поддаться искушению, отложить перо и потянуться за наркотиком, притаившимся в кожаном переплете. <...> Много лет кружит по Варшаве рассказ, как жена Реймонта отбирала у него книги, чтобы он не отрывался от писательского труда» (Я. Парандовский. Алхимия слова. — М.: Прогресс, 1972. — С. 87).

Плохо, когда чтение заменяет исследовательскую работу, становится заслуженным отдыхом, от которого трудно оторваться, а отдых от напряжения преподавательской и административной работы, от обилия домашних дел разве внутренне не заслужен? Только где тот таинственный отдыхомер, который остановит нас в отдыхе и заставит вернуться к письменному столу?

Плохо, когда книга не оставляет никакого следа на будущее, следа в виде конспекта, выписки, хотя бы просто фиксации выходных данных книги.

Память коварна. Среди аспирантов нашего выпуска самой большой театралкой была немолодая женщина из Читы, именно она увлекла нас театром. Теперь, когда я перебираю коллекцию театральных программок, то думаю, что целые спектакли напрочь были бы забыты, если бы не эти небольшие печатные свидетельства, подтверждающие, что спектакль был и я на нем тоже была. Даже отдельные сцены вдруг вспомнятся, пока держишь в руке программку.

Бумажная бюрократия на службе памяти. Не одна красота [46] требует жертв. За все — плата. За хорошую память — плата бумажными знаками памяти — конспектами.

Продолжим перечень недостатков в общении ученого с книгой.

Плохо, когда чтение специальной литературы не сопровождается сбором фактов и написанием собственных работ.

Плохо, когда чтение осуществляется только по теме исследования. В таком случае ученый попадает в плен господствующих теорий, и логический гипноз будет мешать ему прорваться в новые зоны знания.

В разные годы я была подвержена всем перечисленным порокам общения с книгой. Вспоминаются годы запойного чтения. В толстых журналах печаталось тогда все новое и животрепещущее. Хотелось читать и читать. Обильное чтение стало напоминать уход от жизни.

Сами книги, однако, и остановили меня, напомнив, что кроме них есть жизнь. Как будто «стоп» прозвучало в душе. Я не бросила чтения, но вчетверо, вшестеро сократила его объем, а главное, вернулась к исследовательской работе.

Поразительно, как изменилось при этом само чтение. При параллельном научном творчестве оно получило смысловую ось. Я знала, зачем читаю, что ищу в книге. С каждым месяцем крепла уверенность, что во внутреннем расширяющемся интеллектуальном пространстве ничто не пропадает, все рано или поздно идет в дело, лишь бы дело присутствовало в жизни. С одной стороны, профессиональному лингвисту полезна любая книга, поскольку книга — это прежде всего язык, читать книгу — значит наблюдать за жизнью языка в творческом его использовании. С другой стороны, любая книга пестует способности, учит грамотно вести себя в сложных ситуациях, защищает психологически, вдохновляет, то есть опять-таки служит делу. Было бы дело.

Читатель уже обратил внимание, как много цитат из других источников в нашей книге. Можно было бы их и подсократить, но все они, эти отрывки из книг, журнальных статей (моя особая благодарность самому любимому журналу «Знание — сила»!) — все эти цитаты мне помогли в жизни, почему и возникло желание передать этот золотой запас начинающим исследователям, стать референтом, проводником чужих идей и наблюдений, а не только своих.

Широкое чтение чрезвычайно полезно для ученого. Культура зиждется на многообразии форм, это касается и культуры мышления. До двадцати процентов времени можно уделять книгам из Других областей знания. На ассоциативном уровне мозг работает превосходно, и ученый, читая и думая «около», сможет увидеть свою тему в новом, редкостном, радостном освещении. [47]

Игорь Евгеньевич Тамм каждый четверг приглашал к себе своего аспиранта, ныне известного физика Юрия Ивановича Кулакова.

«Мы с ним завтракали, потом шли в его кабинет, и здесь я отчитывался за всю неделю: что я за это время сделал, о чем думал, какие книжки прочел. Кстати, читать рекомендованные им книжки следовало обязательно. Это были и философские книги, и даже средневековые мистики, то есть далеко не только специальная литература. По молодости лет я тогда не очень понимал, зачем мне нужны хотя бы те самые мистики, и однажды солгал: сказал, что читал одну книжку, а на самом деле даже не заглянул в нее. Разоблачен я был мгновенно...» (Знание — сила, 1991, № 12. — С. 62).

Если бы не это чтение вширь, разве удалось бы Ю.И. Кулакову увидеть архитектонику физического знания, разглядеть изоморфизмы и симметрии, произвести синтез знания не по горизонтали, а по вертикали, обосновать идею метаморфии?

Какие книги читал А.С. Пушкин? Естественно, художественные и исторические, но не только. Он читал книги по медицине и статистике, зоологии и языковедению, политической экономии и географии. Пушкин ни разу не был за границей, но благодаря обильному, разностороннему чтению он писал об Испании, Германии, Англии так емко и выразительно, как будто сам был испанцем, и немцем, и британцем. Это не наша мысль. Нам важно подчеркнуть, что если ученый серьезно проштудирует книгу не по теме исследования, то этой самой теме от этого будет не хуже, а лучше.

Какие книги читал Л.Н. Толстой? В 1847 году Толстой уходит из Казанского университета, поселяется в Ясной Поляне и составляет себе программу на два года. Изучить весь курс юридических наук, изучить практическую медицину и часть теоретической, изучить языки (называет шесть языков), изучить сельскохозяйственную теорию и практику, изучить историю, географию и статистику, изучить математику (гимназический курс)... В этой же программе — «достигнуть степеней совершенства в музыке и живописи», «составлять сочинения из всех предметов, которые буду изучать».

Мало ли какие программы составляем мы в молодые годы, но откройте «'Войну и мир» и по точности и энциклопедизму описания Вы убедитесь, что Толстой действительно изучил многое из того, что хотел изучить.

Пение Наташи. Да чтобы написать всего один этот отрывок, надо знать, чем отличается пение девочки от пения певицы, знать, что такое придыхание, терция, знать, наконец, текст музыкаль-[48]-кого произведения, чтобы писать не о звуке вообще, а о конкрет­ном «си».

Пушкин, Толстой не делили знания на нужные и лишние и при этом (самое-то главное!) все успели.

Великие наши соотечественники оставили нам в наследство школу чтения. Один из классов в этой школе — класс перечитывания.

В статье «Пушкин и книга» В. Мануйлов пишет: «Обладая превосходной памятью, поэт не только много читал, но и перечитывал уже знакомое ему раньше. Глагол перечитывать в заметках и письмах Пушкина встречается чаще, чем читать. Еще в молодые годы и в первую половину жизни он столько успел прочесть, что в последние 13—Ф5 лет немало времени тратил на перечитывание» (Звезда, 1975, № 6.— С. 205).

Обратим внимание на процесс перечитывания. Мы не сомневаемся, что молодой ученый, в прошлом прилежный школьник, студент (хотя бывают и исключения), прочитал многое из того, что проходили в школе и университете. Но как призывно звучит само название публикации Б.М. Теплова «Заметки психолога при чтении художественной литературы»[1]! Педагогам, философам, экономистам, географам есть прямой смысл приглядеться к художественному тексту.

И тогда окажется, что идея Т. Шанина о выборе масштаба исследования. исторических событий есть у Л. Толстого. Идея, подтвержденная экспериментами С. В. Сперанского, о реальности понятия психологическая атмосфера есть у Л. Толстого. Многие идеи К. Касьяновой об особенностях русского национального характера есть у Л. Толстого.

Речь идет не об образных параллелях (на образном уровне «пристегнуть» можно очень многое), речь идет о едва ли не дословном совпадении идей писателя с идеями ученого.

Сказанное не означает, что науке больше нечего делать, все уже представлено в художественном творчестве. Сказанное означает, что пора бы к художественным текстам отнестись заинтересованнее. Если бы зрелый, сложившийся ученый гуманитарного профиля перечитывал отечественную литературу — сколько бы интересных фактов и параллелей вошло в оборот науки со страниц художественных книг! Кое в чем опережающее открытия ученых, художественное творчество тоже может стать уникальным аспектом исследования. [49]

Разумеется, читать надо не только десятку сильнейших «призеров».

Для всех нас отечественная литература начинается с XIX (отчасти с XVIII) века, до этой черты мы уже ничего для себя, для собственного удовольствия и наставления не читаем. Японцы знают свою литературу едва ли не с IX века. И не только свою. Один наш соотечественник в 1937 году писал о японце, который способен «беседовать о Пушкине часами и безошибочно читает наизусть его стихи, страница за страницей. При этом давно заметил я — питает особое пристрастие не к знаменитым пьесам и строфам <...> но цитирует по преимуществу малоизвестные отрывки, черновые наброски, неоконченные стихотворения — вообще какое-нибудь такое мелкое и «незаконченное», что и не во всяком полном собрании сочинений найдется». (Знание — сила, 1994. № 3. — С. 96).

Собственно, любой человек, тщательно что-либо читающий и потому глубоко проникающий в определенную тему, может чувствовать себя ученым, давать консультации, увлекать молодежь предметом своего изучения. Будем беречь и ценить таких людей. Не из их ли числа появились знаменитые создатели и хранители музеев? Выборочность и тщательность чтения делают человека потенциальным экспертом, консультантом, в каком-то смысле слова ученым де-факто. Такие люди есть среди нас.

Вернемся к «школе чтения». Вопрос «что читать?» напрямую Л связан с вопросом «как читать?». Есть два, на первый взгляд, противоположных высказывания.

Д.С. Лихачев предостерегает от опасности диагонального чтения. «Скоростное чтение» создает видимость знаний. Его можно допускать лишь в некоторых видах профессий, остерегаясь создания в себе привычки к скоростному чтению, оно ведет к заболеванию внимания». (Д.С. Лихачев. Заметки и наблюдения: Из записных книжек разных лет. — Л.: Советский писатель, 1989. — С. 340).

Наоборот, о необходимости «массированного чтения» для «снятия сливок» с опубликованных данных пишет Г. Селье: «Но в то же время, если вы хотите быть на уровне последних достижений <...>, вам необходимо предаваться массированному чтению. Это уже совершенно иной умственный процесс: вы просто перелистываете страницы в поисках информации, которая может оказаться полезной». По своей сути позиция Г. Селье полностью совпадает с позицией Д.С. Лихачева.

«Вот мой совет: никогда не пытайтесь читать быстрее, чем вы считаете нормальным для себя, всегда отводите время для размышлений над прочитанным и на аналогичные темы. Для меня чтение — это своеобразный каркас для размышлений об основной [50] работе и о будущих экспериментах. Никогда не скажешь себе: «Ну, теперь думай об интересном эксперименте». Идеи приходят сами по себе по мере того, как вы соединяете чьи-то мысли со своими собственными, неторопливо читая чужой текст». (Г. Селье. От мечты к открытию. Как стать ученым.— М.: Прогресс, 1987. — С. 326).

Исследователю надо владеть обоими приемами чтения: приемом массированного просмотра многих и многих книг, когда мысль работает цепко, осваиваясь и осматриваясь в амбивалентных слоях, и приемом сверхмедленного, сверхвнимательного чтения, когда мысль работает глубоко, взрывая слои банального, превращая изученное в псевдоизученное.

Акцент на количестве сделанного и акцент на качестве сделанного не могут совмещаться, как нет слова, имеющего два абсолютно одинаковых по силе ударения. Акцент на то и акцент, чтобы главенствовать, почему и полезно менять акценты.

Когда человек берет книгу для качественного, сверхтщательного ее изучения, ему нелишне вспомнить, как Пушкин относился к книгам Хвостова и Боброва. Не только широта чтения, не только стремление к перечитыванию книг, но и умение взять полезное от любой книги отличают талант Пушкина как читателя. В.Б. Шкловский пишет об этом:

«Восхищался Дельвигом и Кюхельбекером. Почему? Они ему больше давали, чем нам. Способность усваивать, его внимательность к книге больше, чем у нас. И он умел от всякого взять полезное. Он даже к Хвостову относится не иронически. Он понимает, что это плохой писатель, как и Бобров. Но и их книги — материал для мысли» (Вечные спутники. Советские писатели о книгах, чтении, библиофильстве. — М.: Книга, 1983.— С. 31).

Отношение Пушкина к книге — это отношение ученого, который не ставит ответ перед вопросом, оценку события перед изучением события. «Я не знаю многого, поэтому отнесусь с почтением и вниманием к этой книге, идее, этому совету», — такой всему открытый подход практически всегда себя оправдывает.

Читать больше, шире, глубже, тщательнее — внутренний закон исследователя.

Герой романа П. Загребельного ученый Карналь «прочитывает целые библиотеки». Великие задачи требуют знаний.

«Он собирал знания, как скупой золото, он толкался в коридорах науки, надеясь со временем проникнуть в ее роскошные залы. Он хотел знать даже ненужное, ибо кто может определить пригодность или непригодность знаний, кто может установить ограничения, «то посмеет объявить запреты?». «Это был человек, в котором жили души прочитанных им книг, они светились в его [51] серых искренних глазах, они радовались и за себя и за него, им было уютно в нем, в его душе и памяти...».

Карналь — образ литературный, собирательный, но не о таком ли обильном и уважительном чтении ученых, подвижников мысли и веры свидетельствуют их биографы?

«Какую массу книг он читал! — вспоминает о Н.И. Вавилове Лидия Петровна Бреславец. — Помню, из месячной стажировки привез целый чемодан книг и, возвращая и», сказал: «Извините, что задержал, но зато все прочел». (М. Поповский. Дело академика Вавилова.— М.: Книга, 1991. — С. 61).

Святитель Феофан Затворник «выписывал многие журналы, в кабинете у него была огромная библиотека. Святитель использовал обширную литературу на русском и иностранных языках. Все прочитанное он молитвенно переживал, вынашивал, и постепенно из-под его пера выходили творения, равных которым по разнообразию тематики и глубине освещения вопросов можно указать немного». (Москва, 1991, № 8.—С. 175).

Между чтением и собственным творчеством есть важная, но не очень заметная стадия донашивания прочитанной книги. Обратим внимание; «Все прочитанное он молитвенно переживал», «Это был человек, в котором жили души прочитанных им книг». Человек некоторое время как бы остается душой в книге. Он не свою книгу вынашивает, а донашивает только что прочитанное. В психологии творчества это чрезвычайно важный этап, а в обыч­ной жизни довольно редкий тип читателя.

«Он был начитан. Но я никогда не встречал человека, который бы так много возился с понравившейся ему книгой. Он ходил с ней по кофейням, зачитывал куски и охотно одалживал ее тем, кто, по его разумению, был в состоянии ею насладиться.

— Культура,— говорил он,— это не количество прочитанных книг, а количество понятых» (Ф. Искандер. Стоянка человека. Повесть.— М.: Молодая гвардия, 1990.— С. 7.).

Одного такого человека я знала. В то время он читал исторические романы Михаила Старицкого «Богдан Хмельницкий», «Перед бурей», «У пристани» и не только обсуждал подробности романов, но выписывал и выучивал афоризмы на латинском языке, которые встречались в этих книгах, причем все шло от души, с удовольствием. А занимался этот человек вопросами экологического образования в США. Сейчас он автор книги, профессор.

Может ли чтение обернуться преступлением? Может, если читающий ищет материал для раскавычивания. Логика рассуждений при этом железная, с опорой на статистическую вероятность.

Тираж книги — сколько-то тысяч экземпляров, тираж журнала тоже достаточно велик, а тираж диссертации всего-навсего 4 (четыре) экземпляра. Если раскавычить несколько мест в несколь-[52]-ких диссертациях, кто поедет в Москву, в библиотеку, сличать и уличать? Правильно, никто не поедет. Только не надо указывать в библиографии потерпевшие, донорские работы. Ты их как бы не знал. Не видел. Совпало случайно. Поймут.

Не поймут. И запомнят. Фамилию запомнят. С отрицательным знаком перед инициалами. В магазине начинающий тать тоже уверен: не видят, однако не зря говорят: «Бог шельму метит».

Научное воровство может быть тонким, изысканным. Знающему иностранный язык что мешает перевести чужие идеи, слегка их подретушировать и выдать за свои? Есть и оправдание: идеи носятся в воздухе. Не знаю насчет идей, но что в воздухе не бу­дет доверия автору — это точно.

Раскавычивание — научная уголовщина. Не становитесь на криминальный путь. Собственная мысль поначалу занимает, кто-то пошутил, кратчайшее расстояние между цитатами, но это не шутка, так оно и бывает. Пусть вообще поначалу у Вас будет только пересказ или сопоставление. Не горюйте. Старательность плодоносна. Никуда не денутся идеи, придут и к Вам. Покажите хоть один саженец, на котором висит готовое яблоко.

«Как жалок тот, кто не умеет ждать!

Да разве раны заживают сразу?

Не колдовства, а разум служит нам,

А разумом неспешно правит время».

(Шекспир)

Кстати, об иностранных языках. Как хорошо знать хотя бы один-единственный! Беда диссертанта, от которого требуют включения нескольких публикаций на иностранных языках, в том и состоит, что эти работы он указывает формально, он сам в них не вжился, их не прочел, потому что, несмотря на сданный кандидатский минимум по иностранному языку, свободного владения этим языком у аспиранта (не выпускника иняза), как правило, не наблюдается.

Василий Розанов в статье «Историко-литературный род Киреевских» пишет: «Учение и образование... Состояло оно почти исключительно в превосходном изучении языков немецкого и французского как sine qua поп (непременного условия. — В. X.); большей частью — и английского; реже — итальянского и испанского; из древних — непременно латинского, и иногда греческого. Но эти языки не «учились», как теперь. Бог знает зачем, ибо теперь «выучившиеся» в гимназиях этим языкам и их основательно незнающие никогда не читают потом, в зрелую жизнь, ни немецких, ни даже французских книг (исключения не считаются). Напротив, в то время «учить язык» значило не пачкаться в его [53] грамматике и писать «экзерсизы», а — читать и знать литературу и науку соответствующих народов. Через это и получалось «европейское образование» <...> уже с 14 лет невинный еще отрок или девушка входили незаметно и сами собой в весь трепет поэзии Байрона, Шиллера, Гете, позднее Вальтера Скотта и Шатобриана <...>. Это было полное претворение поэта в себя, полное претворение себя в поэта <...>. Из этого обильного и роскошного чтения на трех-четырех языках, чтения: неторопливого, чтения наконец «художественного» по всем условиям, по всей обстановке, выходили <...> такие чудно-образованные и всесторонне развитые люди, как Пушкин». (Кодры / Молдова литературная, 1991, № 4. — С. 147).

Как мы ни сокращали цитату, она все равно получилась большой и — увы! — актуальной. Умели когда-то учить иностранному языку. Русские люди славились знанием не одного даже — двух-трех языков.

Преподаватель знаменитой гимназии К.И. Мая Брюкнер читал «с листа» из русской или французской книги по-немецки и гимназистов упражнял в этом искусстве.

При поступлении в аспирантуру будущего выдающегося филолога А.Ф. Лосева экзаменовали, требуя переводить с греческого языка сразу на латинский язык.

Дидактика на грани фантастики, не так ли? Прошлое, достойное восхищения.

В искусстве читать ученый призван подавать пример другим людям, тем более сейчас, когда у чтения появился серьезный соперник и враг — телевидение.

Когда-то в «Канадском вестнике» митрополит Виталий написал о проблеме телевидения, которое способно переносить нас в любой конец света, но при этом «делает нас как никогда ленивыми, апатичными, как бы пресыщенными знанием, безразличными». Статья эта «е случайно была вновь опубликована уже не для канадцев — для нас.

«При чтении в человеке происходит сложный психологический процесс, состоящий, во-первых, из напряжения воли. Чтобы взять книгу и начать ее читать, нужно заставить себя это сделать, тогда как никто не заставляет себя смотреть телевидение. Как бы точно ни описывал автор происходящее, наше воображение всегда параллельно чтению создает свои образы, свой целый мир. По-настоящему, мы именно и благодарны автору хорошей книги за то, что он помог нам в этом невидимом творческом усилии.

Наше воображение, эта важная часть нашей души, источник творчества и дерзновения, развивается при чтении книг и делает человека не только полезным для общества, но придает ему жизненность и радость бытия. В телевидении к нашему воображению [54] не обращаются, его даже не нужно. Все готово, все сделано, нам только нужно смотреть и принимать чужим и чуждым нам воображением созданные формы. Это есть психологическое порабощение пашей души, насилие над ней и поражение нашей творческой силы» (Москва, 1990, № 8.—С. 201).

С неменьшей остротой о проблеме телевидения пишет В. Царев:

«По-моему, хуже то, что в образовании столкнулись две культуры — книжная культура обучающих и телевизионная культура обучаемых... Телевизор создает пространство нового образования, в основании которого осведомленность всех обо всем. Телевизионное многознание отличается от книжной учености. <...> Современный книжник служит на границе между знанием и незнанием, переносить невзгоды ему помогает вера в четкое разделение между известным и неизвестным. Неизвестно то, чего нет на полках личной и общественной памяти. <...> Теле-радио рождает памятливость другой типологии и другого подчинения. Здесь нет полок, нет геометрической правильности в этой емкости. <...> В этом мире без границ царит подсознание, люди такой культуры не знают, что же они знают. Запечатленные сведения выплывают из душевных глубин как бы самовольно, помимо волевых потуг и рациональных побуждений». (Знание — сила, 1994, № 4 —С. "115).

Мы подробно останавливаемся на проблеме телевидения потому, что молодому человеку, преподавателю вуза, предстоит не только самому вернуться к плотному, тщательному, благоговейному чтению, но и подопечных студентов поворачивать от экрана к странице.

Пафос главы можно свести к трем лозунгам: читать! читать шире! читать внимательнее! При такой установке исследователь хотя бы частично избавит себя от того, что называется давлением научных парадигм. Приверженность модным установкам блокирует мышление.

Под давлением научной парадигмы понимается влияние установок, сложившихся в науке, на восприятие молодого ученого. Героиня повести Г. Башкировой «Рай в шалаше, или Татьянин день» рассуждает:

«В науке, как на улице, все обо всем точно известно. Известно, что верен только воспроизводимый эксперимент, все остальное мура. И на улице то же самое. Про эту женщину известно, что она гулящая, а тот примерный сын, те хорошо живут, а эти — плохо. Все просто. Телепатия — плохо, эксперимент — хорошо. Точность — критерий. Неточность подозрительна. Ничего, как в любой сплетне, не откладывается на завтра для выяснения истины» (1079 г.). [55]

Явное воздействие не самых лучших парадигм испытал автор следующих строк: «Соответственно стал возрастать престиж паранауки — всех этих уфологии, астрологии, парапсихологии, мистицизма и тому подобного, что в гротескном изобилии захлестнуло нашу сегодняшнюю жизнь. Наука, кстати сказать, мало что может противопоставить нашествию этого мракобесия: ее инструмент — кора головного мозга, а здесь адресуются в лучшем случае к подкорке...». (1995 г.).

Сопоставим даты двух последних публикаций: 1979 и 1995 гг. Галина Башкирова в художественном, кстати, произведении предупреждала, что научное заключение резкостью и скороспелостью не должно напоминать сплетню. Когда «все эти уфологии» бранит человек далекий от науки, это можно понять и принять, но когда ученый судит о том, чем не занимался, употребляя слова, которые мы выделили курсивом, когда все это говорит ученый, знающий лабиринты, спирали, зигзаги и тупики своей науки, думается, авторитета такие высказывания не прибавляют.

Не единожды в этой главе вспоминали мы Пушкина. Вот еще одна деталь: Пушкин был суеверен. К некоторым приметам относился всерьез. Над мистикой не смеялся. Поучимся образованному молчанию.

Парадигма в науке не всегда принимает характер критики. Значительно чаще это методологическое клише, ритуал обязательного цитирования, использование модного термина или метода, введенного лидером. Как в одежде мы не можем полностью игнорировать моду, так особенно в начале пути невозможно полностью отрешиться от моды в той или иной отрасли науки. Если сказать точнее — всем этим надо переболеть. Научную парадигму порождает и поддерживает автоматизм мышления, инертные свойства наших мыслительных движений, а также психология конформизма.

Если не избежать полностью, то во всяком случае приуменьшить воздействие автоматизма научной моды, давления научных парадигм поможет серьезное чтение широкого спектра охвата.

Протоиерей Владислав Свешников читает в духовной семинарии специальную лекцию о грехах ума, выделяя девять грехов:

— самость ума или своеумие с доверием способности собственного суждения;

— слабость ума;

— ложь (самообман, неориентированность и отсутствие безошибочных критериев);

— рационализм;

— идеологизм или доверие массовым идеологическим движениям;

— неискание истины с довольством пустым,и приобретениями; [55]

— сон разума;

— ложные философии как системы;

— бессистемность ума (Знание — сила, 1991, № 7.— С. 83).

От комплекта грехов ума, думается, в принципе не застрахован ни один исследователь. Только неустанная коррекция разума посредством чтения и подпитка души тоже при помощи книг сберегут творческую свободу. Только широта и тщательность чтения сделают уникальным интеллект.

Не будем стыдиться, что не читали и не собираемся читать книгу, о которой все говорят. Будем накапливать свой собственный объем прочитанного. Будем читать больше и внимательнее других, веря, что около нас, в дивных, забытых, никем давно не читанных книгах таится то, что нужно нам, нужно сейчас.

Глава 6