Введение. Когда несколько лет назад я начинал работать с умственно отсталыми

Когда несколько лет назад я начинал работать с умственно отсталыми,

дело это представлялось мне крайне тягостным, и я написал Лурии, спрашивая

совета. К моему удивлению, он ответил ободряющим письмом, в котором говорил,

что у него никогда не было пациентов дороже этих и что часы и годы работы в

дефектологическом институте остаются самыми волнующими и плодотворными в его

профессиональной жизни. Подобное отношение высказано в предисловии к первой

из написанных им клинических биографий ("Речь и развитие психических

процессов у ребенка", 1956): <i>"Пользуясь правом автора выражать отношение к

своей работе, я хотел бы отметить, что всегда с теплым чувством возвращался

к материалам, опубликованным в этой небольшой книге".</i>

Что же это за "теплое чувство", о котором говорит Лурия? В его словах

отчетливо ощущается нечто эмоциональное и личное, что было бы невозможно, не

отзывайся умственно отсталые пациенты на человеческий контакт, не обладай

они, несмотря на физические и психические расстройства, подлинной

восприимчивостью, эмоциональным и душевным потенциалом. Но Лурия говорит и о

другом. Он утверждает, что эти пациенты представляют <i>особый научный интерес.</i>

Похоже, Лурию-ученого привлекало в них нечто большее, чем дефекты и

нарушения функций, ибо дефектология сама по себе не так уж занимательна.

Итак, что же именно может интересовать нас в мире "наивного" сознания?

Ответ на этот вопрос связан с тем, что у пациентов с отклонениями в

развитии <i>сохраняются определенные умственные способности</i> -- не затронутые

болезнью и часто даже превосходящие средний уровень, и эти способности

делают неполноценных в одних отношениях людей абсолютно состоятельными и

глубокими в других. Неконцептуальные свойства мышления -- вот что можем мы

наблюдать с особой ясностью в жизни "наивного" сознания.

То же самое справедливо и в отношении детей и дикарей, хотя, как

неоднократно подчеркивал Клиффорд Гирц*, эти три группы нельзя уравнивать:

дикари не являются ни умственно отсталыми, ни детьми; у детей отсутствует

племенная культура дикарей; умственно отсталые отличаются и от детей, и от

дикарей. Но даже с учетом подобных оговорок сравнительный анализ вскрывает

важные параллели, и все обнаруженное Пиаже** у детей, а ЛевиСтроссом*** у

дикарей в особой форме заключено в "наивном" сознании и ожидает своих

первооткрывателей****.

* Клиффорд Гирц (р. 1926) -- американский антрополог, основатель

интерпретативной антропологии, занимающейся изучением различных культур и

влиянием концепции культуры на концепцию человека.

** Жан Пиаже (1896--1980) -- швейцарский психолог, основатель женевской

школы генетической психологии, исследовавший этапы когнитивного развития

ребенка.

*** Клод Леви-Стросс (р. 1908) -- французский философ, социолог и

этнограф, основатель структурной антропологии.

**** Все ранние труды Лурии связаны с этими областями: он работал с

детьми в примитивных обществах Центральной Азии, а затем перешел к

исследованиям в дефектологическом институте. Это положило начало изучению

человеческого воображения, которому Лурия посвятил всю свою жизнь. (<i>Прим.

автора</i>)

Особенно уместен здесь подход луриевской "романтической науки",

поскольку работа с такими пациентами затрагивает одновременно и рассудок, и

сердце ученого.

Итак, что же это за особые способности? Какие свойства "наивного"

сознания сообщают человеку такую трогательную невинность, такую открытость,

цельность и достоинство? Что это за новое качество, столь яркое, что можно

говорить о <i>мире</i> умственно отсталого, как говорим мы о мире ребенка или

дикаря?

Если бы нужно было ответить одним словом, я назвал бы это качество

<i>конкретностью</i>. Мир "наивного" сознания столь ярок, насыщен и подробен и в то

же время столь непосредствен и прост потому, что он конкретен: его не

осложняет, не разбавляет и не унифицирует абстракция.

В результате странного обращения естественного порядка вещей неврология

часто рассматривает конкретность как нечто убогое и презренное, как не

заслуживающую внимания область хаоса и регресса. Курт Голдштейн, величайший

систематизатор своего поколения, связывает мышление -- гордость человека --

исключительно с абстракцией и категоризацией. Любое нарушение функций мозга,

считает он, выбрасывает человека из этой высшей сферы в недостойное <i>homo

sapiens</i> болото конкретности.

Лишаясь "абстрактно-категориальной установки" (Голдштейн) или

"пропозиционального мышления" (Хьюлингс Джексон), индивидуум опускается на

дочеловеческий уровень и исчезает как объект исследования. Я называю это

обращением естественного порядка вещей, поскольку в мышлении и восприятии

более фундаментальным считаю не абстрактное, а конкретное. Именно оно делает

реальность человека <i>реальной</i> -- живой, личностной и осмысленной. На примере

профессора П., принимавшего жену за шляпу, мы уже видели, к чему может

привести потеря конкретного: человек <i>регрессирует</i> от частного к общему (в

антиголдштейновском направлении) и в результате оказывается практически в

другом мире, на другой планете.

При повреждениях мозга, не затрагивающих "наивные" способности, гораздо

естественнее говорить не о регрессе, а о <i>сохранении</i> конкретного, так как в

этом случае пострадавший индивидуум не теряет личность, свое индивидуальное

бытие. Именно это видим мы в Засецком из "Потерянного и возвращенного мира".

Пациент Лурии в чем-то главном остается человеком и, несмотря на крах

абстрактно-категориального мышления, не утрачивает ни нравственного

достоинства, ни воображения. Здесь Лурия, в принципе поддерживая идеи

Хьюлингса Джексона и Голдштейна, наполняет их прямо противоположным

содержанием. Засецкий -- не раздавленный болезнью калека, а полноправный

человек, боец, с сохранившимися и, возможно, усилившимися духовными

способностями. Он не потерял, а <i>отстоял</i> свой мир, и даже в отсутствие

объединяющих абстракций переживает его как насыщенную и глубокую реальность.

Я полагаю, что все это -- и даже в большей степени -- верно для больных

с задержками в развитии, поскольку им вообще незнакомы соблазны

абстрактного. Они переживают реальность вне схем и категорий, целиком

погружаясь в ее первозданную, порой сокрушительную стихию.

Мы вступаем здесь в область чудес и парадоксов, связанных с загадкой

конкретного. Как врачи и терапевты, как учителя и ученые, мы неизбежно

приходим к этой загадке. В ней -- суть "романтической" науки Лурии. Обе

написанные им литературно-клинические биографии можно рассматривать как

исследования конкретного: в одной описано, как в поврежденном сознании

Засецкого оно сохраняется на службе реальности, в другой -- как, пожирая

реальность, гипертрофирует его "сверхразум" мнемониста.

В классической науке нет места конкретному -- неврология и психиатрия

считают этот уровень тривиальным. Только "романтическая" наука может по

достоинству оценить его поразительные возможности и опасности. Потенциальное

действие конкретного двояко. Развивая восприимчивость и воображение, оно

может углубить внутреннюю жизнь человека, но иногда действует и в

противоположном направлении, подавляя личность и сводя мир к набору

бессмысленных частностей.

Обе эти возможности ярко, словно под увеличительным стеклом,

проявляются у умственно отсталых. Развивая в них образное мышление и память,

природа как бы возмещает им утрату аналитических способностей. Этот процесс

может пойти двумя путями. Один из них ведет к одержимости деталями, к

гипертрофии образа и запоминания и в конце концов порождает ментальность

трюкача и вундеркинда. Такова судьба луриевского мнемониста.

Эта крайность известна с древних времен в виде культа "искусства

памяти"*. Подобные тенденции, подстегиваемые как спросом на публичные

представления, так и склонностью самих пациентов к навязчивым состояниям и

эксгибиционизму, мы видим в Мартине А. (глава 22), в Хосе (глава 24) и

особенно в близнецах (глава 23).

* См. замечательную книгу Фрэнсис Йейтс с тем же названием (1966).

(<i>Прим. автора</i>)

Гораздо более интересным, более человечным и реальным является другой

путь. Он систематически замалчивается наукой, но хорошо известен

внимательным родителям и учителям. Речь идет о правильном, естественном

развитии области конкретного. В той же мере, что и любые абстракции, область

эта может стать подлинным средоточием красоты и тайны, основой

эмоциональной, творческой и духовной жизни. Возможно, она даже ближе к жизни

духа, чем абстракции, -- именно это утверждал Гершом Шолем (1965),

противопоставляя концепт и символ, а также Джером Брунер (1984), сравнивая

схематические и сказовые формы*. Конкретное насыщено чувством и смыслом

(возможно, даже в большей степени, чем любая абстрактная концепция), и

именно отсюда проистекает его глубинная связь с красотой и смехом, с драмой

и символом -- с огромным миром искусства и духовности.

* См. библиографию в конце книги.

На формальном уровне больные с задержками развития могут быть калеками,

но если перенести внимание на их способности к восприятию индивидуального и

символического, впечатление ущербности исчезает. Никто не выразил это лучше

Кьеркегора: <i>"Приглядимся к простецу!</i> -- гласят его предсмертные слова (я

слегка перефразирую). -- <i>Символизм Священного Писания бесконечно высок... но

эта "высота" не имеет ничего общего ни с величием разума, ни с разницей в

умственных способностях... Нет, она -- для всех... Каждому доступна эта

бесконечная высота".</i>

Один человек в умственном отношении может быть гораздо "ниже" другого.

Есть люди, которые не могут даже отпереть дверь ключом, не говоря уже о

понимании законов Ньютона; есть и такие, кто вообще не в состоянии

воспринимать мир концептуально. Но интеллектуальная неполноценность отнюдь

не исключает наличия в человеке ярких способностей и даже талантов в

отношении конкретного и символического. Именно в таких талантах -- иная,

высокая природа этих особых существ, блестяще одаренных простаков, к которым

принадлежат Мартин, Хосе и близнецы.

Мне могут возразить, что подобные вундеркинды -- редкие и выдающиеся

исключения, и в ответ на это я открываю последнюю часть своей книги историей

Ребекки -- ничем не примечательной, "простой" девушки, которую я наблюдал

двенадцать лет назад. Я вспоминаю о ней с теплым чувством.