Песнь шестая

Второй уступ Предчистилища (окончание)

Когда кончается игра в три кости,

То проигравший снова их берет

И мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;

Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,

Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;

Подаст кому, – идти уже вольней,

И так он понемногу всех разгонит.

Таков был я в густой толпе теней,

Чье множество казалось превелико,

И, обещая, управлялся с ней.

Там аретинец был, чью жизнь так дико

Похитил Гин ди Такко;^[594] рядом был

В погоне утонувший;^[595] Федерико

Новелло,^[596] руки протянув, молил;

И с ним пизанец, некогда явивший

В незлобивом Марцукко столько сил;^[597]

Граф Орсо^[598] был средь них; был дух, твердивший,

Что он враждой и завистью убит,

Его безвинно с телом разлучившей, –

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,

Пока жива, с молитвами своими,

Не то похуже стадо ей грозит.^[599]

Когда я, наконец, расстался с ними,

Просившими, чтобы просил другой,

Дабы скорей им сделаться святыми,

Я начал так: «Я помню, светоч мой,

Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,^[600]

Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.

Иль их надежда тщетна, или мне

Твои слова не озарились светом?»

Он отвечал: «Они ясны вполне,

И этих душ надежда не напрасна,

Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,

Чтоб огнь любви^[601] мог уничтожить вмиг

Долг, ими здесь платимый повсечасно.

А там, где стих мой у меня возник,^[602]

Молитва не служила искупленьем,

И звук ее небес бы не достиг.

Но не смущайся тягостным сомненьем:

Спроси у той, которая прольет

Свет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идет

О Беатриче. Там, на выси горной,

Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной;

Уже и сам я меньше утомлен,

А видишь – склон оделся тенью черной».

«Сегодня мы пройдем, – ответил он, –

Как можно больше; много – не придется,

И этим ты напрасно обольщен.

Пока взойдешь, не раз еще вернется

Тот, кто сейчас уже горой закрыт,

Так что и луч вокруг тебя не рвется.

Но видишь – там какой-то дух сидит,

Совсем один, взирая к нам безгласно;

Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно

Ты ждал, ломбардский дух,^[603] и лишь едва

Водил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова,

Нас, на него идущих озирая

С осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какая

Удобнее дорога к вышине;

Но он, на эту речь не отвечая –

Спросил о нашей жизни и стране.

Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

P73

Встал, и уста его проговорили:

«О мантуанец, я же твой земляк,

Сорделло!» И они объятья слили.

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

Здесь доблестной душе довольно было

Лишь звук услышать милой стороны,

Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войны

Твои живые, и они грызутся,

Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянуться

На берега твои и города:

Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил повода

Юстиниан, когда седло пустует?

Безуздой, меньше было бы стыда.^[604]

О вы, кому молиться долженствует,

Так чтобы Кесарь не слезал с седла,

Как вам господне слово указует, –

Вы видите, как эта лошадь зла,

Уже не укрощаемая шпорой

С тех пор, как вы взялись за удила?^[605]

И ты, Альберт немецкий,^[606] ты, который

Был должен утвердиться в стременах,

А дал ей одичать, – да грянут скорой

И правой карой звезды в небесах

На кровь твою, как ни на чью доселе,

Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

Затем что ты и твой отец терпели,

Чтобы пустынней стал имперский сад,^[607]

А сами, сидя дома, богатели.

Приди, беспечный, кинуть только взгляд:

Мональди, Филиппески, Каппеллетти,

Монтекки, – те в слезах, а те дрожат!

Приди, взгляни на знать свою, на эти

Насилия, которые мы зрим,

На Сантафьор^[608] во мраке лихолетий!

Приди, взгляни, как сетует твой Рим,

Вдова, в слезах зовущая супруга:

«Я Кесарем покинута моим!»

Приди, взгляни, как любят все друг друга!

И, если нас тебе не жаль, приди

Хоть устыдиться нашего недуга!

И, если смею, о верховный Дий,^[609]

За род людской казненный казнью крестной,

Свой правый взор от нас не отводи!

Или, быть может, в глубине чудесной

Твоих судеб ты нам готовишь клад

Великой радости, для нас безвестной?

Ведь города Италии кишат

Тиранами, и в образе клеврета^[610]

Любой мужик пролезть в Марцеллы^[611] рад.

Флоренция моя, тебя все это

Касаться не должно, ты – вдалеке,

В твоем народе каждый – муж совета!

У многих правда – в сердце, в тайнике,

Но необдуманно стрельнуть – боятся;

А у твоих она на языке

Иные общим делом тяготятся;

А твой народ, участливый к нему,

Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

Ликуй же ныне, ибо есть чему:

Ты мирна, ты разумна, ты богата!

А что я прав, то видно по всему.

И Спарта, и Афины, где когда-то

Гражданской правды занялась заря,

Перед тобою – малые ребята:

Тончайшие уставы мастеря,

Ты в октябре примеришь их, бывало,

И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз меняла

Законы, деньги, весь уклад и чин

И собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,

Поймешь сама, что ты – как та больная,

Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.