Декорация эпохи

Мы вступили в полосу нового развития исторического и биографического романа. Это естественный результат эстетического интереса к мемуарной литературе, к исторической экзотике. Современный быт должен предварительно пройти сквозь литературное оформление вне фабулы, в виде очерков и фельетонов, чтобы стать сюжетоспособным. Недаром наши газеты заполняются сейчас своего рода «письмами русского путешественника», в которых описываются «глазами проезжего» не только страны далекие, как Ташкент, Сибирь, Кавказ, но и хорошо нам знакомые — Псков, Киев, Полтава, Волга. Целый поток этнографических и нравоописательных очерков — и в лодке, и пешком, и на лошадях,

Попытки строить роман на нашем современном бытовом материале неизменно оканчиваются неудачей, потому что материал этот слишком однозначен — он еще не звучит литературно, еще не влезает в сюжет, сопротивляясь своей злободневностью. Настоящее ему место пока в очерке, в фельетоне или в фельетонном, сатирическом романе, с установкой не на героя, не на сюжет, а на злободневность как таковую.

В такие моменты роман, ставящий себе задачей дать людей и быт, естественно превращается в «исторический»,меняя свои обличья соответственно литературным потребностям дня. Ведь исторический роман может быть биографической хроникой, и социальной эпопеей, и авантюрным «детективом» и т. д.

Для современности характерно развитие именно биографической хроники, в центре которой — вопрос человеческой судьбы. Преобладающим материалом являются не исторические события, а выдающиеся люди, строящие

Первая публикация — в «Красной газете», вечерний выпуск, 1926, 31 октября. Печатается по книге Б. М. Эйхенбаума «Мой временник», Изд-во писателей в Ленинграде, 1929_. стр. 126 — 127. — Ред.

свою судьбу, — писатели, музыканты, художники. Целые серии таких историко-биографических романов появляются сейчас и во Франции и в Германии. То же явление заметно и у нас.

О. Форш работает последние годы по обеим отмеченным мной линиям: мы читали ее московские очерки, до некоторой степени возрождающие старый жанр «физиологических» очерков, и ее исторический роман «Одеты камнем» (фильма «Дворец и крепость»). Новый ее роман, «Современники», уже скорее, биографический или историко-культурный: Гоголь, Иванов, Зинаида Волконская, Герцен. Но проблему такого романа О. Форш разрешила своеобразно.

Во-первых, роман этот построен не как биография и не как хроника; это роман с фабулой, сюжетной основой для которой является неосуществленное преступление («Флакон Борджиа»). При таком замысле основным героем пришлось сделать вымышленное, не «историческое» лицо — некоего Багрецова, который и несет на себе все бремя необходимых для сюжетного романа экспозиции, завязки, интриги и развязки. Во-вторых, эпоха дана не через детали жизни и быта, а через стилизованные диалоги и стилизованный же комментарий автора. Гоголь и Иванов говорят цитатами из писем — высоко риторических, философских трактатов. В таком высоком, отвлеченно-символическом плане они и взяты автором. Не просто Гоголь, а именно — «Гоголь и черт»¹ (роль последнего и поручена Пашке-химику). Автор не повествует, а только сопровождает диалог комментарием, явно стилизуя его: «Вдруг он выпрямился, глаза его чудно сверкнули... Слезы брызнули из прекрасных глаз «северной Кориниы»... Лицо знойное, прекрасное в своей простоте, как лицо молодой богини... В бесчисленные ниши Колизея глядело пурпурное небо».

Итак — определенная система, определенный принцип, явно противопоставляемый принципу исторической хроники. В этой попытке главный литературный интерес романа. Но попытка не вполне убедительна. Гоголь и Иванов оказываются фоном, на котором развертывается

¹ «Гоголь и черт» — заглавие книги Д, С. Мережковского (1906). Б. М. Эйхенбаум подчеркивает этим символистские традиции романа О. Форш «Современники». — Ред.

романтическая фабула. Мы раздваиваемся между интересом к детективу (преступление и наказание Багрецова) и интересом к «современникам» как таковым, В сущности говоря, эти две линии романа остаются совершенно самостоятельными и даже теснят друг друга — стилизация не помогает. Фигура Багрецова вышла чересчур схематичной, образы Гоголя и Иванова — слишком отвлеченными, Рим — слишком декоративным. Несмотря на огромный материал, использованный автором, роман кажется написанным бегло, общо — нет графики, есть только мазки. Это происходит потому, что автор решил дать эпоху не через характеры, не через детали жизни, а через стилизацию — сюжетную и языковую. Декорация эпохи налицо, но людей нет — есть актеры. Отсюда — общее впечатление театральности, поддельности. Даже пафос кажется стилизованным — и «жуткие» места оставляют холодным: «Забился в хохоте Гоголь, клюя носом над чуть видными в шарфе усами. Метель рвала, ухала. Метель хотела скрутить в смерч этот дом. Хлопал слетевший ставень, и по крыше топали то босые, то медные ноги. Завыл пес». Декорация! Декорация! Постановка метели (пес устроен за кулисами!), а не метель!

Да, я возражаю против принципа. Если строить исторический роман на фабуле и тем самым делать главным героем вымышленное лицо, то эпоха должна оставаться фоном — и только. Пусть Багрецов — но зачем тогда Гоголь и Иванов? Какой же он им «современник»? Историческая эмоция читателя насилуется этим сопоставлением. И второе: стилизация требует внутренней мотивировки, которой в романе нет. И получается — подделка.

Да, я настаиваю на историческом романе «мемуарного» стиля — с деталями жизни, с вещами, с человеком, без стилистической напряженности, без декораций. Таков, мне кажется, литературный смысл современного интереса к историческому материалу. Мы хотим спокойного, сухого повествования о человеческой судьбе. Если Гоголь, то без нарочитого черта, без декоративных метелей.

ПРИЛОЖЕНИЕ

«ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА» М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА

(Комментарий)

«Историю одного города» Салтыков-Щедрин начал писать в 1868 году, а закончил в 1870 году. Однако подготовка этого произведения относится к более ранним годам.

В очерке «Гегемонией» (сборник «Невинные рассказы», 1859) есть ироническое описание того, как славяне призвали варяжских князей. Из этого эпизода и выросла впоследствии та пародия на легенду о призвании варягов, которую мы находим в «Истории одного города».

Название города Глупова впервые встречается уже в очерке «Литераторы-обыватели» (1861), а в подробностях этот город описан в очерке «Наши глуповские дела» (1861), который вошел в сборник «Сатиры в прозе». Здесь дана общая характеристика жителей этого воображаемого города, здесь же сделано и краткое описание некоторых глуповских губернаторов. О городе Глупове Щедрин сообщает: «У Глупова нет истории... Рассказывают старожилы, что была какая-то история, и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии ни-то крысами съедена, ни-то в пожар сгорела». О губернаторах говорится: «Были губернаторы добрые, были и злецы; только глупых не было — потому что начальники!». Далее описаны отдельные губернаторы: губернатор Селезнев, который как добрался до Глупова, уткнулся в подушку, да три года и проспал; губернатор Воинов, который позвал глуповцев, да как затопочет на них: «Только пикните у меня, говорит, всех прав состояния лишу, на каторгу всех разошлю!». А то был губернатор рыжий, губернатор сивый, губернатор карий и т. д.

Впервые опубликован в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин), История одного города. Редакция текста и комментарий Б. Эйхенбаума, Детиздат, Л. 1935, стр. 221 — 272. Впоследствии комментарий перепечатывался в сокращенном виде. — Ред.

Работая в следующие годы над очерками, изображающими русскую провинциальную бюрократию («Помпадуры и помпадурши»), Щедрин писал П. В. Анненкову: «У меня начинают складываться «Очерки города Брюхова», но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет»¹.

От частной, бытовой сатиры Щедрин хочет перейти к сатире широкой, захватывающей самую суть русской общественной жизни. Город Брюхов был бы всего только карикатурой на провинциальный быт, а в воображении Щедрина возникла уже другая идея города, гораздо более широкая и глубокая, непосредственно связанная с коренными вопросами человеческого общежития. Этот новый замысел был близок к той «идее города», которая возникла у Гоголя, когда он писал «Мертвые души». Но Гоголь ставил себе задачу нравственного исправления людей безотносительно к условиям их социального и исторического бытия. Город Гоголя — символ людской «пустоты и бессильной праздности» вообще². Город Щедрина — это воплощение царской России, всего ее общественного и политического уклада.

Для осуществления такого замысла надо было отойти от частных подробностей быта и дать сгущенную, сжатую систему сатирических образов, воплощающих исторические основы русской жизни.

В 1867 году Щедрин пишет Н. А. Некрасову, издававшему тогда журнал «Отечественные записки»: «Скажите, должен ли я прислать Вам рассказ о губернаторе с фаршированной головой? Я его распространю и дам еще более фантастический колорит» (18, 199. Курсив мой. — Б. Э.). В этих словах уже намечается тот метод, которым будет написана «История одного города», — метод сатирической фантастики, дающий возможность подняться над бытом и развернуть большие общественно-исторические темы. Рассказ о губернаторе с фаршированной головой был решительным шагом к осуществлению нового замысла.

¹ Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Поли. собр. соч., т. 18, Гослитиздат, М. 1937, стр. 196. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте — с указанием тома и страницы.

² Н. В. Гоголь, Поли. собр. соч., т. 6, изд-во АН СССР, М.-Л. 1951, стр. 692.

Так явилась на свет «История одного города» — одно из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой сатирической литературы.

В очерке «Наши глуповские дела» Щедрин сообщал, что история города Глупова съедена крысами; теперь она будто бы отыскалась в глуповском архиве, — правда, изъеденная мышами и загаженная мухами.

Перед нами — летопись, в которой, как уверяет Щедрин, исправлен только тяжелый, устарелый слог. Летопись начинается сказанием о древних, доисторических временах Глупова («О корени происхождения глуповцев»). Затем читатель переходит к историческим временам, охватывающим период от 1731 года до 1825 года, когда «история, — как говорит Щедрин, — прекратила течение свое». Этими словами Щедрин явно намекает на воцарение Николая I, начавшееся казнью декабристов¹.

На основании хронологических дат, указанных Щедриным, можно подумать, что сатира его относится исключительно к прошлому России и главным образом к XVIII веку. Так поняли «Историю одного города» некоторые критики, так понимала ее и цензура. Но «История одного города» — сатира не только на прошлое России. Щедрин дает здесь сатирическое изображение всей системы российского самодержавия, соединяя и переплетая прошлое с настоящим. Его градоначальники представляют собой обобщенные карикатуры, в которых можно узнать российских царей и вельмож не только прошлого времени, но и современных Щедрину. Недаром он так часто вводит в рассказ летописца различные «анахронизмы», подчеркивая их в примечаниях (телеграф, железные дороги и пр.). Это сделано именно для того, чтобы читатель догадался, что речь идет не об одном только прошлом, что хронология этой «истории» — условная, фантастическая, что в каждом лице или факте схвачены и исторически обобщены черты современной Щедрину действительности. Историческая форма была использована Щед-

¹ В издании 1939 года (М. Е. Салтыков-Щедрин, Избр. соч., т. 2, Детиздат, М. — Л. 1939, стр. 238) Б. М. Эйхенбаум вслед за этими словами процитировал следующее место из «Истории одного города»: «В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною». — Ред.

риным как метод обобщения и иносказания. «История одного города» — не просто историческая сатира: это сатира, рисующая российский самодержавный строй в целом, как бы подводящая этому строю итог.

В ответ на критические статьи, в которых Щедрина упрекали в исторических неточностях, он сам писал А. Н. Пыпину: «Взгляд... на мое сочинение, как на опыт исторической сатиры, совершенно неверен. Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., существуют и теперь. Следовательно, «историческая» сатира вовсе не была для меня целью, а только формою» (18, 233-234. Курсив мой. — Б. Э.).

То же самое Щедрин заявил в своем «Письме в редакцию», которое при жизни Щедрина осталось ненапечатанным: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой — в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончалось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром, уже отжившим... Сверх того историческая форма рассказа

представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса» (18, 238).

Надо принять во внимание, что годы, когда Щедрин писал «Историю одного города», были годами очень напряженного и широкого интереса к русской истории¹, явившегося результатом обострения социальной и политической борьбы. Кроме больших научных работ (например, «История России с древнейших времен» С. М. Соловьева), появилось много исторических книг и статей, в которых заново освещались разные периоды русской истории — в особенности так называемое «смутное время» и XVIII век (статьи и очерки Кавелина, Костомарова, Погодина, Пыпина, Семевского, Мельникова-Печерского, Шубинского, Мордовцева и др.). Стали выходить специальные исторические журналы («Русский архив» с 1863 года и «Русская старина» с 1870 года), в которых печатались разные документы, письма, воспоминания и пр. Интерес к русской истории отразился также на беллетристике и драматургии: появилось большое количество исторических романов, повестей и драм. В эти годы А. К. Толстой написал повесть «Князь Серебряный» и трилогию об Иване Грозном, Федоре и Борисе, А. Н. Островский написал несколько исторических пьес («Минин», «Дмитрий Самозванец», «Василиса Мелентьева», «Тушино»), Л. Н. Толстой — «Войну и мир», М. П. Мусоргский — оперу «Борис Годунов».

В основе этого интереса к прошлому России лежали практические, злободневные вопросы современности — вопросы социального и политического переустройства страны, особенно обострившиеся после отмены крепостного права (1861).

История была в эти годы особенно активным средством агитации и пропаганды. Совершенно понятно поэтому, что и Щедрин выбрал для своей политической сатиры на современность именно историческую форму. Самый выбор летописной формы с постоянными цитатами из будто бы найденной в глуповском городском архиве летописи подсказан был Щедрину многочисленными публикациями старинных рукописей и материалов.

¹ В 1862 году праздновалось тысячелетие России. Согласно летописной легенде, существование России как государства ведет свое начало от 862 года. В 862 году новгородские племена призвали варяжских князей «княжить и владеть» ими.

Но работая над «Историей одного города», Щедрин пользовался не только историческими материалами; он опирался также и на некоторые литературные произведения.

Самая идея — дать картину русской социальной и политической жизни в виде истории вымышленного города, в котором сменяются градоначальники, могла быть подсказана наброском Пушкина «История села Горюхина».

В «Истории села Горюхина» Пушкин описывает сначала «баснословные времена», когда горюхинцами правил староста Трифон; затем следуют «времена исторические». При этом Пушкин ссылается на найденные летописи и описывает их вид и состав.

По своему типу «История одного города» Щедрина стоит в одном ряду со старинными классическими сатирами Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль») и Свифта («Путешествие Гулливера»), представляющими собой едкие политические и социальные памфлеты.

Метод сатирической фантастики, развернутый в этих произведениях, естественно, должен был очень интересовать Щедрина. Недаром критики неоднократно называли Щедрина «русским Свифтом». Рабле был одним из любимых писателей Щедрина. Резко осуждая новых французских романистов, Щедрин писал Анненкову в 1875 году: «Диккенс, Раблэ и проч. нас прямо ставят лицом к лицу с живыми образами» (18, 324).

В годы, когда Щедрин работал над «Историей одного города», во Франции вышла книга Лабуле «Принц-пудель» (1867 — 1868) — сатира, направленная против французского императора Наполеона III. Королевство ротозеев, описанное у Лабуле, соответствует щедринскому городу Глупову.

«История одного города» содержит множество намеков на действительные факты и лица. Раскрыть эти намеки — главная задача комментария.

Еще П. В. Анненков писал как-то Щедрину (по поводу его книги «За рубежом»): «Ввиду того, что Вы один из самых расточительных писателей на Руси, комментарии почти необходимы. Сколько собрано намеков, черт, метких замечаний в одном последнем рассказе, так это

до жуткости доходит — всего не разберешь, всего но:т помнишь» (75,425).

То же самое можно сказать и об «Истории одного города». Но читатель не должен забывать, что каждый факт, описанный Щедриным в «Истории одного города», надо понимать как обобщение. Эта книга — не последовательная история и не портретная галерея, а серия карикатур и анекдотов, рисующих с разных сторон царскую Россию.

Прочитав «Историю одного города», И. С. Тургенев писал Салтыкову-Щедрину (30 ноября 1870 года): «Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, «История одного города» представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии; «имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит», — сказал бы я вместе с законодателем Беневоленским»¹.

Современная Щедрину критика отнеслась к «Истории одного города» довольно холодно и с некоторым недоумением, а впоследствии Щедриным занимались мало. Что касается «Истории одного города», то эта книга до революции находилась в особом положении еще и потому, что говорить о ней было мудрено: ее появление в печати было несомненной ошибкой цензуры, не разглядевшей сразу, куда метит своей сатирой Щедрин; тем самым и писать о ней, вскрывая ее смысл, было невозможно.

Теперь внимательное и детальное изучение этой сатиры не только возможно, но и необходимо.

Перейдем к отдельным главам «Истории одного города».