Похороны

Это было много летъ тому назадъ, именно въ апреле 1877 года предъ объявленiемъ турецкой войны. Я жилъ въ то время въ Петербурге и уже заканчивалъ понемногу свои дела, чтобы „отбыть", по обыкновенiю, на все лето въ деревню.

До моего отъезда оставалось не более двухъ-трехъ дней,—и я поехалъ проститься съ однимъ прiятелемъ.

Навестивъ своего знакомаго и попрощавшись съ нимъ, я потихоньку пошелъ домой и решилъ сесть въ конку, и именно наверхъ, въ виду великолепной погоды, которая была въ тотъ день. Еще хорошо помню, что это было какъ разъ на Пасхе, въ четвергъ или въ пятницу и улицы Петербурга были запружены гуляющимъ народомъ.

Вагонъ нашъ ехалъ, по обыкновенiю, не особенно скоро; наконецъ, мы миновали какую-то больницу, под-

540 ПОХОРОНЫ.

нялись на мостъ, выехали къ Царскосельскому вокзалу— и вдругъ остановились...

— Посмотрите-ка, братцы, жалость какая! — кто-то
проговорилъ за моей спиной.

Я невольно оглянулся: человекъ, проговорившiй эти слова, былъ, судя по платью, простой рабочiй съ какой-нибудь фабрики или завода; онъ на что-то указывалъ рукой... Я посмотрелъ по направленiю его руки и увидалъ, действительно, „жалость".

Шагахъ въ двадцати отъ вагона, по одному съ нами направленiю, ехалъ обыкновенный ломовой извощикъ, то есть, ехалъ, собственно одинъ возъ, а извощикъ шелъ рядомъ съ своею лошадью, держа въ рукахъ возжи и управляя ею. На ломовой телеге стоялъ простой сосновый гробъ, прикрытый на половину самымъ дешевенькимъ и потертымъ церковнымъ покровомъ, а на гробу сиделъ ребенокъ, мальчикъ летъ пяти-шести, не более, и горько, горько плакалъ, всхлипывая по временамъ навзрыдъ... За гробомъ—никого, буквально ни одной души... Все сняли шапки и набожно перекрестились.

— Эхъ сердешный... видно, онъ, парнишка-то, отца хоронитъ!—заметилъ кто-то изъ моихъ соседей.

— Знамо, отца, а то кого же? По чужому не сталъ бы такъ убиваться,—былъ ответъ.

Вагонъ нашъ, между темъ, стоялъ и не двигался далее; наконецъ, изъ него стали выпрягать лошадей: оказалось, что въ вагоне испортилось или совсемъ сломалось—уже не помню теперь хорошенько—колесо, и вагонъ нашъ далее двигаться не могъ вовсе. Мы все, пассажиры верхняго яруса, живо стали слезать внизъ. Я сошелъ съ конки и поровнялся съ ломовымъ извощикомъ, везшимъ гробъ.

Я хорошо помню коротенькiй и безсвязный разсказъ, который мне довелось выслушать отъ ломового возницы и отъ несчастнаго ребенка, сидевшаго на гробу.

Въ гробу лежалъ, действительно, его отецъ—простой

ПОХОРОНЫ. 541

рабочiй съ чугуннолитейнаго завода, находящагося вблизи Царскосельскаго вокзала. Онъ умеръ лишь накануне, въ какомъ-то темномъ и холодномъ чулане подъ лестницей; умеръ онъ ночью, когда ребенокъ спалъ. Утромъ, прос­нувшись, мальчикъ спросилъ, по обыкновенiю, отца: „Не дать ли, тятя, тебе испить"?

Ответа не было. Ребенокъ окликнулъ отца еще раза два-три и, не получивъ ответа, подумалъ, что отецъ уснулъ, и побежалъ на улицу резвиться и гулять.. Потомъ, когда, часа черезъ два, онъ вновь сталъ окликать отца и не получилъ ответа, то испугался, заплакалъ и побежалъ къ хозяйке сказать.

Такимъ образомъ и узнали о смерти его отца. И вотъ, на другой день состоялись эти незатейливыя похороны. Почему его отецъ умеръ въ чулане какомъ-то, а не въ больнице,—этого ребенокъ не могъ объяснить какъ следуетъ, а извозщикъ разсказалъ только, что его договорила хозяйка той квартиры, где жили рабочiе, свезти покойника на кладбище; что его хотели проводить „товарищи-земляки", да, видно, позамешкались придти ко времени, а дело-то праздничное — „известно, народъ гуляетъ, отдыхаетъ".

Мать этого беднаго ребенка умерла съ годъ назадъ въ больнице, а отецъ хворалъ недолго — всего только „одну Страстную недельку похворалъ, да вотъ половину Святой", какъ объяснилъ возница. Хотели было его свезти тоже въ больницу, такъ самъ не захотелъ: въ ноги поклонился хозяйке, просилъ не отвозить: „дайте-де мне умереть на квартире: пущай парнишка мой при мне будетъ въ мой смертный часъ"...

— Больно ужъ любилъ онъ, сказываютъ, вотъ этого самаго сынишку-то своего!—прибавилъ извозщикъ, указывая на худое и бледное, но очень умненькое и добренькое личико ребенка.

Это былъ прехорошенькiй мальчикъ съ кудрявою русою головой и голубыми глазами, которые, на этотъ разъ, были

542 похороны.

красны и опухли отъ горькихъ и продолжительныхъ слезъ. Онъ и теперь все еще продолжалъ плакать, не унимаясь. Одетъ онъ былъ очень бедно и плохо: грязная ситцевая рубашка, коротенькiя нанковыя панталончики, такая же, вся изодранная, курточка, безъ рукавовъ, и дырявые сапожки, сквозь которые просвечивали голые пальцы. Когда я спросилъ его, не холодно ли ему, то ребенокъ простодушно ответилъ:

— Нетъ, не холодно...

А потомъ, немного какъ будто подумавъ, прибавилъ:

— А у меня дома рубашка есть...

„Дома"—это означало тотъ темный чуланъ, где умеръ его отецъ.

Въ утро этого дня, какъ оказалось, мальчикъ не резвился и не игралъ: онъ все утро просиделъ у трупа отца и проплакалъ... Наконецъ, хозяйка взяла его за руку, вывела на улицу, поставила на углу соседняго дома и велела, протягивая рученку, просить милостыню—„на похороны отца"...

Ребенокъ стоялъ такимъ образомъ, часа два-три, пока проголодался и усталъ стоять на одномъ месте.

Тогда онъ вернулся къ хозяйкъ и отдалъ ей собранныя имъ семь копеекъ и одинъ грошикъ... Этихъ денегъ было, понятно, недостаточно на похороны, и вотъ хозяйка и товарищи-земляки покойнаго сделали складчину и со­брали около пяти рублей, за которые купили гробъ и подрядили ломового отвезти покойника на кладбище и вырыть ему тамъ же и могилу. Изъ этихъ же денегъ заплатили рубль священнику за отпеванiе тела, за венчикъ и церковный покровъ, который лежалъ теперь на гробе.

— А не знаешь ли ты, куда они денутъ теперь мальчика?—спросилъ я у ломового возницы.

— Какъ — куда?... известно, сбирать пошлютъ... а потомъ, какъ подрастетъ, отдадутъ, Богъ дастъ, въ какую науку аль ученье...

БОЖЬЕ ДИТЯ.543

— Я не пойду сбирать... Меня тятя никогда не посылалъ сбирать,—проговорилъ сквозь слезы ребенокъ, вслушиваясь въ нашъ разговоръ.

— Вонъ, ведь онъ какой! ишь ты!.. „Не пойду сбирать"!...—отвечалъ ломовой и потомъ добавилъ, обращаясь къ мальчику:—И радъ бы, милый, не идти, да пойдешь— хозяйка заставитъ... ведь пить-есть тебе, тоже, надо...

На этомъ месте я разстался тогда съ печальными похоронами: они повернули направо, а я пошелъ налево своею дорогою...

До сихъ поръ меня мучаетъ раскаянiе, что я не принялъ участiе въ судьбе этого сиротки...

Где-то теперь этотъ бедный мальчикъ?... Сталъ ли онъ попрошайкой - нищимъ, теребящимъ прохожихъ за полы, или мелкимъ воришкой котораго таскаютъ по камерамъ мировыхъ судей, или же, наконецъ, действительно, судьба дала ему возможность попасть въ какую-нибудь „науку" или „въ ученье".

Богъ весть!...

Божье дитя.

(Разсказъ инокини).

Былъ канунъ Крещенья. Вечерня только что отошла въ церкви женскаго монастыря.

Храмъ опустелъ. Тихо, неслышно скользили монахини взадъ и впередъ по каменному полу. Некоторыя лампады и свечи были уже затушены, другiя слабо мерцали предъ образами. Пахло ладономъ и воскомъ. За конторкой, где продавались свечи, слышались голоса. Где-то загремели ключами.

Совсемъ незаметно, прижавшись въ уголке, предъ большимъ образомъ Богоматери, стояла на коленяхъ бедно-одетая девочка. Она пристально глядела на кроткiй ликъ Богоматери, и шептала молитву. По щекамъ ея текли слезы.

544 БОЖЬЕ ДИТЯ.

— „Прiюти меня, бедную, Царица Небесная, — шептала девочка, заступись за меня".

Высокая, старая монахиня, собравшись уходить изъ храма, еще разъ обходила всю церковь, оглядывая, все ли въ порядке. Вдругъ она едва не вскрикнула. Она заметила въ углу маленькую, незаметную фигурку.

Монахиня подошла ближе, и, при свете лампады, увидела бледное, худенькое, заплаканное лицо молящейся девочки. Девочка, казалось, не слышала ея шаговъ! Она, попрежнему, молилась, и глядела на образъ.

— „Что ты тутъ делаешь, девочка?—обратилась къ
ней монахиня. Что же не идешь домой! Ведь пора храмъ
запирать"!

Девочка подняла на монахиню глаза, въ которыхъ блестели слезы, и прошептала: — „не гоните меня, ради Бога, отсюда... мне некуда идти"!

— „Какъ некуда? Где же твой домъ? Откуда ты пришла"?

— „Некуда мне идти...—повторила девочка. Дому у меня нетъ"!

— „Откуда же ты пришла? Чья ты?"

— „Я—ничья, Божья“! — твердо ответила девочка, продолжая стоять предъ иконой. Монахиня удивилась и молчала, разглядывая страннаго ребенка.

Подошли другiя монахини.

На все вопросы ихъ, девочка отвечала коротко и твердо.

— „Мне некуда идти...—говорила она, у меня нетъ
дома! нетъ никого. Я пришла просить прiюта и защиты
у Царицы Небесной, и Она не оставитъ меня"!

Монахини совершенно не знали что делать, и, молча, глядели на девочку. А она попрежнему стояла передъ ликомъ Пресвятой Девы, и шептала молитву.

Наконецъ, решили сходить за игуменьей.

Тихо вошла въ храмъ высокая, статная игуменья, съ строгимъ, умнымъ лицомъ, и глубокимъ взоромъ.

БОЖЬЕ ДИТЯ. 545

Она перекрестилась на икону, и пристально взглянула на девочку. Ея сердце сжалось глубокимъ состраданiемъ. Девочке, казалось, было не более 12 летъ. Она была одета въ поношеное, дырявое платьишко и старый платокъ.

Ея худенькое, болезненное лицо поражало страннымъ, почти старческимъ выраженiемъ. Въ светлыхъ глазахъ ея светилась глубокая, тайная скорбь и мука.

Запекшiеся губы шептали молитву.

Долго глядела игуменья на девочку. Женское сердце подсказало ей, какъ много перестрадалъ этотъ бедный ребенокъ, какъ онъ глубоко несчастливъ!

Она тихо отошла къ двери, и позвала девочку.

— „Пойди сюда, девочка, пойди, не бойся меня! Подойди, моя бедная"!

При звукахъ ласковаго, мягкаго голоса игуменьи, девочка подняла на нее глаза, и сделала движенiе пойти къ ней, но вдругъ остановилась.

На лице ея отразился страхъ.—А что если выгонятъ?— мелькнуло въ ея детскомъ уме.

Игуменья поняла ея опасенiя.

— „Не бойся, Царица Небесная защититъ тебя.
Здесь ты подъ Ея Святой охраной! Тебе никто не сделаетъ вреда".

Тогда девочка робко подошла къ игуменье.

Та обняла ее и крепко прижала къ себе.

Ласка глубоко повлiяла на бедную девочку. Она вдругъ горько заплакала, и, съ слезами, заговорила: — „не гоните меня отсюда, ради Царицы Небесной. У меня теперь нетъ дома... никого нетъ... я не пойду домой; отецъ пьетъ и забылъ обо мне, мачеха ругается... дети ея смеются надъ мной, что я худая, да слабая... Мама моя родная давно спитъ въ сырой земле... Не дала бы она меня въ обиду... Мученье и не жизнь мне дома... Вчера такъ исколотили меня, что я думала—умру... Я и ушла къ Царице Небесной, сюда! Она меня не обидитъ! Буду лучше здесь молиться за отца, можетъ, онъ и бро-

546 БОЖЬЕ ДИТЯ.

ситъ пить, и одумается... буду за всехъ молиться... и за мачеху... Богъ велитъ прощать врагамъ! Я прощаю врагамъ, буду молиться здесь за нихъ... и знаю, что Царица Небесная защититъ меня. Она мне вместо матери будетъ. Не гоните меня ради Нея"!

Игуменья задумчиво слушала девочку.

— „Но, скажи, какъ же тебя звать? Чья же ты? Кто твой отецъ"?

— „Мама всегда называла меня Лизой... Я теперь ничья—Божья"!

Игуменья ничего не сказала, только снова обняла девочку.

— „Ну, пойдемъ ко мне, Лиза, отдохни у меня...
Тамъ подумаемъ"!

Игуменья взяла девочку за руку и вышла изъ храма.

У порога, девочка остановилась.—„Погодите немного, вдругъ сказала она, я только прощусь съ Ней"!

Она быстро подбежала къ св. иконе, сделала несколько земныхъ поклоновъ, поцеловала св. ликъ, снова пошла къ двери.

— „Вотъ чистая, детская, непоколебимая вера! —
думала игуменья, глядя на девочку. „И вера твоя спасетъ тя" — сказалъ Господь! Надо поберечь это чистое,
верующее сердечко"!

Вследъ за игуменьей, вышли изъ храма монахини. Церковь опустела. Только кое-где неугасимыя лампады слабо мерцали передъ образами.

Большой образъ Божiей Матери былъ слабо озаренъ светомъ большой лампады. Кроткiй ликъ Св. Девы, съ божественной любовiю въ очахъ, казалось, светился тихимъ светомъ. Казалось, что святая заступница грешнаго мiра тихо молится за страдающихъ и угнетенныхъ...

Съ того дня, девочка осталась въ монастыре.

Думали и ждали, что кто-нибудь явится за ней, справится, где она, сделали заявленiе, кому следовало, но, никто не приходилъ за девочкой, никто не искалъ ея.

БОЖЬЕ ДИТЯ. 547

Точно, она, действительно, была одна во всемъ мiре... Игуменья приголубила, и отъ души пожалела бедняжку.

Лиза, „Божье дитя" какъ ее звали въ монастыре, чувствовала себя совершенно счастливой. Она удивляла всехъ. Незаметная, тихая, она ранее всехъ, съ зарей, вставала къ службе, горячо и усердно молилась въ своемъ любимомъ уголке, передъ образомъ Царицы Небесной. Никогда не пропускала она ни одной обедни, вечерни или всенощной, усердно работала, усердно училась въ монастырской школе.

Даже старыя монахини дивились молчаливой серьезной девочке, и предрекали въ ней будущую „подвижницу".

Игуменья часто, съ жалостью, вглядывалась въ худое, почти прозрачное лицо ребенка.

— „Лиза, побереги себя, ты мало ешь, утомляешь
себя службами, никогда не отдыхаешь... пожалей свое
здоровье"!

Лиза тихо и печально качала головой.

— „Я должна молиться...—говорила она, я дала обещанiе Царице Небесной молиться за родныхъ, за отца...
Она прiютила здесь меня... Какъ же мне не молиться"?

Но слабый, надорванный организмъ девочки не выдержалъ. Она худела и бледнела съ каждымъ днемъ. А когда въ воздухе запахло весной, съ горъ потекли ручьи, и показалась первая травка, Лиза тихо умерла. На монастырскомъ кладбище, подъ тенью густой, душистой липы, спитъ „Божье дитя".

548 СЛЕЗЫ СИРОТСКIЯ ВОПIЮТЪ КЪ НЕБУ.

Слезы сиротскiя вопiютъ къ

небу.

Разсказъ.

Холодный осеннiй вечеръ. Съ мрачнаго свинцоваго неба мороситъ мелкiй дождь. Угрюмо и печально выглядываетъ маленькая деревушка, построенная въ котловине. Словно убитыя непосильнымъ горемъ и нуждою, скривились и почернели маленькiя избушки. На самомъ краю деревушки, ближе къ лесу, стоитъ полуразвалившаяся лачуга. Стекла въ окнахъ повыбиты и заткнуты тряпками, ворота развалились, убогое деревцо около избушки ползаетъ своими мокрыми ветками по сгнившимъ бревнамъ,— тоска, горе, нужда!

Снаружи горько глядеть на эту избенку, а внутри еще хуже, еще больнее. На лавке, въ переднемъ углу лежитъ умирающая. Тоскливыми, мутными глазами обво­дитъ она сырыя, черныя стены, развалившуюся печку, изломанный столъ. Все это она привыкла видеть во всю свою недавнюю, горькую жизнь, все это ей хорошо знакомо.

Шестнадцати летъ выдали ее замужъ въ ближнюю деревню за молодого крестьянина Абрама. И сколько она съ нимъ горя видела, сколько муки пережила, какъ только все вынесла! Исхудала въ щепку, извелась въ одинъ годъ когда-то круглолицая полная Анисья. Словно не живая, а машина, продолжала она ходить и работать.

Въ доме была бедность да горе постоянное! Родились двое детей, еще горче стало житье Анисьи. Измучилъ онъ, до нищеты довелъ свою семью, и померъ отъ пьянства.

Осталась бедная Анисья съ двумя ребятками въ своей лачуге. Тихо догорала ея жизнь. Съ разбитой грудью, больная, она билась и работала изо всехъ силъ для своихъ детей, и съ каждымъ днемъ таяла, какъ свеча. Злая ча-

СЛЕЗЫ СИРОТСКIЯ ВОПIЮТЪ КЪ НЕБУ. 549

хотка въ конецъ свалила ее, она не могла встать и работать. Холодъ и голодъ въ бедной лачуге! Горькiе стоны больной да плачъ ребятишекъ!

Эти слезы детскiя надрываютъ сердце больной, въ клочки рвутъ и терзаютъ измученную душу. Каждую каплю крови отдала бы несчастная за своихъ детишекъ; какъ волъ работала бы она, не покладая рукъ, чтобы только согреть и накормить бедныхъ малютокъ, — нетъ, она теперь уже не можетъ встать, не можетъ двинуть рукой, не можетъ отъ слабости вымолвить слова. Она только глядитъ на своихъ ребятокъ и — какъ глядитъ! Есть ли на свете что-нибудь ужаснее, отчаяннее, горче этого взора умирающей! Сколько въ немъ любви сердечной, сколько муки и страданiя, сколько горя, сердце надрывающаго, въ этихъ потухающихъ глазахъ! Не радостна была ея жизнь, — она бы рада умереть и отдохнуть если бы не ребятишки. На кого она кинетъ ихъ? Кто приласкаетъ, приголубитъ горькихъ сиротъ? Что съ ними будетъ?

Ея братъ Андрей обещалъ ей призреть и устроить ребятокъ,—онъ мужикъ богатый, и ему ничего не будутъ стоить бедныя сироты.

Болитъ и надрывается за детей сердце матери. Плохо, веритъ она въ хорошую жизнь бедныхъ сиротокъ. Плохо, тяжко имъ будетъ безъ матери! Вся ея надежда на Бога! Онъ Милосердный, побережетъ бедныхъ, беззащитныхъ детей! Онъ оградитъ и защититъ ихъ.

Умирающая съ тоской глядитъ на белокурыя головки детей; сухiя, посиневшiя губы ея тихо и невнятно шепчутъ святую молитву за своихъ детей...

Глухой стонъ вырывается изъ измученной груди...

— Тяжко тебе, маменька? — тихо говоритъ дочка, белокурая девятилетняя Таня. Водицы что ли испить?

И девочка, худая, съ бледнымъ, не детскимъ лицомъ успокаиваетъ братишку, что горько плачетъ отъ голода и холода...

550 СЛЕЗЫ СИРОТСКIЯ ВОПIЮТЪ КЪ НЕБУ.

— Не плачь, Ванюша, — шепчетъ детскiй голосокъ,
не бойся, маменька вотъ встанетъ... хлебушка дасть...
гулять пойдешь... рубаху тебе сошьетъ, не плачь, маменьке трудно... вонъ дядя Андрей придетъ, тебе коня
принесетъ.

Шестилетнiй Ваня тихо засыпаетъ на плече у сестры, со слезами на голубыхъ глазахъ.

А Таня смотритъ на мать, и слезы градомъ льются по бледнымъ щекамъ...

— Маменька... родная... шепчетъ девочка, горько
плача. И болитъ и надрывается ея датское сердечко.

Снова стонъ вырывается изъ груди больной... эти слезы детскiя въ конецъ убиваютъ ее. Больная судорожно поднимается... машетъ рукой... что-то хочетъ сказать, крикнуть... кровь волной льется изъ горла... она опракиды-вается на изголовье...

Еще разъ она съ усилiемъ открываетъ веки... кладетъ руку на головку Тани... губы шепчутъ последнюю молитву, молитву матери за бедныхъ, горькихъ сиротъ...

Потомъ глаза тихо закрываются, рука тяжело падаетъ вдоль тела... тяжкое хрипенье... она умерла. Перестало биться горячее материнское сердце; кончена горькая, безрадостная жизнь!

Долго не верила бедная Таня смерти матери, долго звала ее нежными именами, долго плакала надъ умершей и целовала холодныя безсильныя руки и мертвое, строгое лицо. Безъ чувствъ лежала бедная сиротка около трупа матери. Что было после,—она не видала и не помнила.

За деревней вырыли холодную, глубокую яму, въ простомъ, деревянномъ ящике снесли туда ея изстрадавшуюся мать, засыпали холодной землей... и оставили бедныхъ детей одинокими сиротами.

Плачетъ осеннiй дождикъ надъ мокрой землей, плачутъ бедные ребятки въ семье богатаго дяди. Не видятъ они привета и ласки, ждутъ бедныхъ сиротокъ одне только обиды.

СЛЕЗЫ СИРОТСКIЯ ВОПIЮТЪ КЪ НЕБУ. 551

Съ утра до поздней ночи на работе ребятки,—тяжело достается имъ чужой кусокъ! Доитъ корову, стираетъ белье, шьетъ и вяжетъ маленькая Таня, обливаясь слезами; постоянно на побегушкахъ, да на посылкахъ у всей семьи маленькiй Ваня. Слушается ребенокъ, молчитъ, да терпеливо выноситъ всякую брань. Только худы и серьезны не по летамъ детскiя лица сиротъ, грязна и оборвана ихъ одежда, да тамъ, въ глубине детскаго сердца, живетъ не детская скорбь да кручина. Уйдутъ они на дорогую могилку, упадутъ на землю, и долго, долго лежатъ. Плачетъ надъ могилкой осеннее небо мелкимъ дождемъ, тихо качаются мокрыя ветки ивы, горько рыдаютъ бедныя сироты надъ могилой матери... Печально идетъ горькая жизнь детей.

Прошла осень, наступила зима, холодная, снежная.

Родился у Андрея еще ребенокъ. Прибавилось въ семье хлопотъ, да заботъ. Много возни съ троими детьми. Косится семья на сиротъ, жалко ей куска хлеба для нихъ. Жадный и богатый дядя, со дня на день, становится злее да сварливее. Чаще сыплются колотушки на детей.

Сойдутся бедные въ уголкъ, обнимутся и долго, долго плачутъ.

Не возлюбила жена Андрея маленькаго Ваню. Что ни сделаетъ Ваня, все не ладно. Щипки, толчки, пинки такъ и сыплются на ребенка. Пошевелиться боится мальчикъ, ходитъ, какъ тень, да отъ всехъ прячется.

— Голышъ, негодяй, объедать насъ умеешь! — кричитъ Андрей на ребенка.

Ударилъ онъ разъ Ваню. Зашатался мальчикъ, на полъ упалъ. Не выдержала Таня. Измучилась бедная девочка за брата, смело подошла къ богатому дяде.

— Ты, дядя, не моги бить братишку... ты богатъ, а
мы сироты... грешно тебе! или не помнишь, какъ маменька
умирала, да тебе завещала насъ не обижать?... Мы тебе
работаемъ, не даромь хлебъ едимъ... Богъ накажетъ тебя!..
Твердо и смело звенитъ детскiй голосокъ; серьезно и
строго глядятъ глаза ребенка...

552 СЛЕЗЫ СИРОТСКIЯ ВОПIЮТЬ КЪ НЕБУ.

Взбеленился Андрей, не перенесъ онъ детской правды, забылъ онъ совесть. Въ глухую зимнюю ночь онъ выгналъ бедныхъ ребятъ изъ дома.

Дико завывала на улице снежная вьюга, дрожали отъ холода и плакали несчастныя дети. Тихо побрели они, одинокiя и брошенныя, побрели, куда глаза глядятъ. Снегъ засыпалъ имъ глаза, ветеръ рвалъ лохмотья. Посиневшiе отъ холода, они шли по полю.

Далеко разстилалось широкое поле... мрачно и уныло было кругомъ, две маленькiя, детскiя фигурки тихо брели, утопая въ сугробахъ и дрожа отъ страха и холода.

Вотъ они за деревней, на кладбище, у могилы матери.

„Маменька, родимая, спаси насъ, помолись за насъ!" рыдаютъ несчастныя, брошенныя сироты. Глухо раздаются эти детскiя рыданiя на пустомъ кладбище.

Уселись бедные ребятки на могилку, плачутъ. Ванюша крепко прижался къ сестре и тихо дремлетъ. Обняла его девочка, а сама улыбается. — Тепло ей вдругъ стало... легко на сердце... Видитъ она свою мать... веселое у ней лицо... крепко нежитъ она и ласкаетъ своихъ детокъ... Тепло у нихъ въ избе, самоваръ кипитъ... печка топится... Ванюша смеется... славно... тепло... Тихо дремлетъ и Таня. Мирно и тихо засыпаютъ дети подъ песни вьюги и ветра... Дивные сны они видятъ... А снегъ ласково покрываетъ детокъ своимъ белымъ одеяломъ, и греетъ ихъ и погребаетъ въ снежной могилке... Спите на веки, бедныя сиротки!

Не скоро хватились въ деревне пропавшихъ детей; всемъ они чужiя, никому не были нужны.

Спокоенъ на видъ Андрей: никто не знаетъ, что сделалъ онъ темною ночью. Но, подъ часъ, не хорошо становится у него на душе: мучитъ его совесть, чувствуетъ, что не пройдетъ ему это даромъ; наказанъ будетъ онъ рано или поздно за тяжкiй грехъ свой.—Бывали минуты, когда готовъ былъ онъ все отдать, лишь бы вернуть детей; но ужъ поздно!... Где ихъ искать? Пропали они безъ вести,

сиротка. 553

съ той самой ночи, когда выгналъ онъ ихъ безжалостно изъ дому.

Настала весна; стаялъ снегъ съ полей; стаялъ онъ и съ могилокъ на погосте; две маленькiя, обнявшiяся фигурки лежали на одной. Набрели на нихъ случайно свои деревенскiе и признали пропавшихъ сиротъ. Знали на деревне, какъ жилось горемычнымъ у дяди, и поняли, что тутъ не безъ греха!...

Дошелъ слухъ и до начальства. Снарядили следствiе. Никто не сталъ стоять за неправое дело, отвернулись все отъ Андрея. Съ горя и стыда захворала, а затемъ сошла въ могилу жена его. Долго судили его, но, за недостаточностью уликъ, онъ былъ оправданъ. Но не легче ему отъ этого. Судъ Божiй—не судъ людской; и свершилось надъ нимъ наказанiе Божiе. Перемерли одинъ за другимъ, его дети, затемъ сгорелъ домъ. Рушилась семья, рушилось хозяйство—остался Андрей бобылемъ, безпрiютнымъ нищимъ. Больной и бездомный скитается несчастный по свету, питаясь подаянiемъ. Нетъ ему покоя на душе за обиду горькую, что нанесъ онъ беднымъ сиротамъ. Всю свою жизнь будетъ онъ мучиться, бродить по свету и нести наказанiе Божiе за тяжкую вину свою. „Вопiютъ къ небу слезы сиротскiя"!