Сиротка

(Святочный разсказъ).

Плохо, горько имъ жилось, но у нихъ была мать. Молодая вдова—мать изъ силъ выбивалась, питая своихъ сиротокъ, а ихъ у ней было трое. Горемычная то была семья! Но и въ этой семье бывали счастливыя минуты. Измается, бывало, вдоволь наработавшись, мать, но она приголубитъ, приласкаетъ своихъ детокъ,—и хорошо имъ. Вотъ одинъ примостился у ея ногъ и улыбается ея голу-

554 сиротка.

бинымъ речамъ; другой на коленяхъ у ней,—запрокинулъ онъ свою курчавую головку и смотритъ умильно въ ея глубокiя, задумчивыя глаза. А третiй обвилъ своими худыми рученками шею матери и все твердитъ: „мама, милая мама"!... Славно бывало въ эти минутки деткамъ! отдыхала съ ними и мать оть своихъ непосильныхъ трудовъ...

Но совсемъ вдова выбилась изъ силъ, слегла въ постель и... сошла въ могилу. Не стало у детей любящей матери и любимой. Помнитъ сиротка—Ваня отчаянные крики старшихъ братишки и сестренки: „умерла родная, голубка наша"... Помнитъ Ваня, какъ потомъ положили ихъ матушку въ гробъ, какъ выносили ее изъ дома, какъ отпевали въ храме, какъ, наконецъ, страшно застучали мерзлыя комья земли о крышку гроба... Мама, ихъ дорогая мама, была въ могиле, сокрылась отъ нихъ навсегда...

Пришли круглыя сиротки домой, обнялись все трое, да такъ и замерли въ объятьяхъ... Наконецъ, опомнились. Вотъ кто-то изъ нихъ сказалъ: „а ведь после завтра у насъ Рождество".—„Да, Рождество", сказали все грустно. Грустно было сироткамъ, а прежде, при матушке, оне съ восторгомъ по-детски кричали: „Рождество! Рождество"!...

Сдали сиротокъ на руки одному ихъ родственнику, а у того самого была куча ребятишекъ. И началась сирот­ская жизнь, жизнь какую знаютъ только круглыя сироты... Родные ихъ, дядя и тетка, не были злыми людьми, но у нихъ самихъ была нужда: они едва-едва прокармливали свою семью. И сироткамъ приходилось нередко голодать, потому что голодали и сами прiютившiе ихъ...

— „Эхъ! доля ты наша горькая! скажетъ иной разъ дядя: хоть изъ кожи вылезь вонъ, а все ничего не поделаешь! А тутъ еще навязали этихъ"... Слышитъ это Ваня и чуетъ онъ своимъ детскимъ сердцемъ, что дядя вовсе не сердится на нихъ, а такъ, съ горя, говоритъ такiя слова. Въ ответъ на такую думу Вани какъ бы отвечаетъ тетка.—„Полно, Филипычъ! скажетъ она мужу: грехъ роптать на свою судьбу, а сиротъ еще грешней обижать:

сиротка. 555

сиротки—Божьи детки", и тетка ласково погладитъ по головке Ваню... Дядя отъ словъ жены повеселеетъ, возьметъ своего меньшаго сынишку на руки, подыметъ его высоко и скажетъ: „эхъ! вы—малыши, выростайте скорей; заживемъ тогда, Богъ дастъ"...

II.

Въ избе дяди Филипыча голосили, и было по чемъ голосить! Пала кормилица—лошадушка, а остаться крестьянину безъ лошади—„остаться безъ рукъ". Убивалась съ горя вся семья.— „Богъ не оставитъ насъ, Филипычъ"! сказала жена.—„Да какже я теперь безъ лошадушки-то"?— „Станешь въ городъ ходить въ поденщики".

— „Плохая это работа!" — „Дядя, а я теперь умею
корзинки плести: будемъ продавать", сказалъ старшiй
братъ Вани.—„Ай да молодецъ"! — сказалъ дядя и, махнувъ рукой, вышелъ изъ избы.

Сталъ Филипычъ работать въ городе поденно. День работаетъ, а вечеромъ идетъ домой въ свою деревню, которая была всего въ трехъ верстахъ отъ города. Весь свой дневной заработокъ Филипычъ употребляетъ на хлебушко своимъ деткамъ да сироткамъ. Племянникъ сдержаль слово и продаетъ сплетенныя имъ корзинки въ городе. Но заработка дяди и племянника хватало лишь на пропитанiе; а подходила зима. Тому надо шубенку пере­шить, этому шапченку купить, одному — то, другому это, а всего много надо было. Знаетъ все это Филипычъ, идетъ онъ изъ города и думаетъ: „зима пришла: надо дровишекъ запасти, вотъ лошадушка-то и нужна.., Жене вотъ не въ чемъ и къ колодцу за водой сходить: шубенка совсемъ развалилась... Эхъ ты нужда"!... И крепко задумался Филипычъ... А дома его ждала новая беда. Отъ плохого ли корму, отъ плохой ли защиты, или такъ ужъ тому быть,— пала последняя коровенка... Опустилъ Филипычъ руки...

— „Теперь по мiру придется пустить малышей", думаетъ Филипычъ. И действительно, какъ ни бился Фи-

556 сиротка.

липычъ, какъ ни усердствовалъ племянникъ въ плетенiи корзинъ, а пришлось таки малышей пустить по мiру... И снова плакала семья, и горевали отецъ съ матерью! Одели они, какъ потеплее, своего десятилетняго сынишку—Петю да племянника сиротку—Ваню, перекрестили ихъ да и пустили малышей въ городъ просить у православныхъ „Христа ради" милостыньку.

Подходило Рождество. Филипычъ целую неделю работалъ въ городе, не приходя даже домой. Онъ хотелъ побольше заработать къ празднику и накупить кое-чего. За день до Рождества Филипычъ съ своими весьма дешевыми покупками возвращался домой.

Дома ребятишки ждали батьку съ покупками... Но что это за покупки? Если бы увидело ихъ дитя богатыхъ родителей, отвернулось бы оно отъ нихъ. А эти, беднота— дети, рады были и темъ. Вонъ старшiй сынишка напяливаетъ на себя весьма поношеный, весь заплатанный, тулупчикъ, который ему по-выше коленъ; вонъ поменьше сынишка надеваетъ плохую шапченку, а шапченка чуть носа ему не закрываетъ; тамъ девочка примеряетъ полусапожки, которыя годятся на ногу ея матери... Бедны обновки къ празднику, также бедны и съестные припасы, но бедняки и тому рады, они благодарили Бога и спокойно уснули.

III.

Канунъ Рождества Христова... Петя и Ваня въ городе за милостынькой. Подъ великiе праздники хорошо подаютъ милостыньку. Да, все добрые православные жалеютъ нищую Христову братiю и даютъ, кто что можетъ, ей. Вонъ въ богатой булочной щедро оделяютъ нищихъ белымъ хлебомъ; тамъ, у подъезда богатаго дома раздаютъ деньги, везде, на всехъ улицахъ и углахъ вы увидите прохожихъ, торопливо сующихъ монетки въ протянутыя руки бедняковъ... Подавали добрые люди и Пете съ Ваней. Петя еще съ полдня ушолъ домой, въ свою де-

СИРОТКА. 557

ревню, съ полнымъ мешкомъ подаянiй. Ваня припоздалъ. Къ вечеру поднялась погода. Ваня поспешилъ домой; спешитъ онъ: а погода все сильней и сильней... Усталъ Ваня: мешокъ оттянулъ плечи, руки затекли и начали остывать; приселъ Ваня отдохнуть... Стемнело почти... Ваня не боится темноты: не впервой ему! а вотъ погода совсемъ разыгралась... Поднялся Ваня и снова спешитъ. Спешитъ бедный иззябшiй мальчикъ, а ветеръ, резкiй, холодный ветеръ, режетъ ему щечки, валитъ его съ ногъ. Выбился изъ силъ Ваня, вотъ-вотъ упадетъ. И правда: сильный порывъ ветра свалилъ его съ ногъ. „Замерзну, думаетъ Ваня, а ведь осталось близко, и огоньки было показались".—Попробовалъ Ваня подняться, чтобы снова спешить, а силъ нетъ.—„Вишь, какъ спать-то хочется, думаетъ Ваня: а ну-ка усну: погода занесетъ, замерзну, а завтра Рождество Христово". И снова хочетъ Ваня подняться, и снова падаетъ.—„Усну... замерзну... Рождество... Петя дома"...—проносятся въ головъ мальчика несвязныя мысли... Вотъ-вотъ заснетъ, заснетъ и не проснется тогда...

Но вотъ, къ счастью Вани, во всю прыть мчится ли­хая тройка. Звенятъ подъ дугой колокольчики. Ваня чуть-чуть ихъ слышитъ. Прозвенели колокольчики.—„Должно, уехали", проносится въ голове замерзающаго мальчика... Но зоркiй взглядъ кучера—ямщика заметилъ Ваню.—„Баринъ! обращается ямщикъ къ седоку: тамъ что-то чернелось, какъ ехали".

— „Пошелъ живей! опоздаемъ къ празднику".— Поспеемъ, баринъ: троечка, Богъ дастъ, донесетъ, а ужъ дозвольте посмотреть туда: не человекъ ли это?" — „Ну, смотри, да живо?"... „Такъ и есть, послышался изъ-за бури голосъ ямщика: мальченокъ—нищенка... бедный... къ Рождеству, должно шелъ". — Баринъ встрепенулся, „тамъ, дома, дети въ тепле, подумалось ему".—„Давай сюда, скорей! закричалъ онъ кучеру, не спасемъ ли? Это будетъ лучшiй подарокъ детямъ на елку"... Баринъ завернулъ въ свою теплую шубу мальчугана и крикнулъ:

558 сиротка.

„живо! огни видать: должно деревня“. — Помчались лошади. А баринъ третъ Ване виски, руки, дышетъ ему въ лицо... Лошади влетели въ улицу.—„Стой! въ первую избу"... Отворили барину хату, и онъ занялся замерзшимъ, у него нашлось вино, и онъ сталъ усердно растирать мальчика. Прибегъ онъ и къ другимъ средствамъ, и чрезъ часъ Ваня открылъ глаза и началъ дышать. Пока баринъ приводилъ Ваню въ чувство, бабы, хлопотавшiя тутъ же, все повторяли „да ведь это Ванюша—сиротка! бедный! подъ Рождество-то! Богъ спасъ"... Баринъ узналъ, где живетъ Филипычъ, дядя Вани, и самъ повезъ его туда. Пока Ваню везли на другой конецъ деревни, онъ все смотрелъ вправо отъ барина, тамъ ему виделась чудная женщина и на рукахъ у нея прекрасный ребенокъ.— „Какъ это онъ, такой маленькiй, не замерзъ, думалъ Ваня: я вотъ большой, а чуть было не замерзъ".

Баринъ сдалъ Ваню на теплую печь и ужаснулся бедности Филипыча. Онъ разспросилъ Филипыча про все и сказалъ! „завтра Рождество Христово: прими же Христа ради, милый, вотъ это", и баринъ протянулъ ему сторублевую ассигнацiю. Филипычъ повалился было барину въ ноги, а баринъ уже вылетелъ изъ избы и мчался онъ на лихихъ коняхъ къ празнику къ своимъ милымъ детямъ, которымъ онъ завтра, въ день Рождества Христова, разскажетъ, какъ спасъ онъ отъ смерти беднаго сиротку.— „Сегодня, думалъ баринъ, для меня самый радостный день въ моей жизни: Богъ далъ мне спасти человеческую жизнь"...

Въ день Рождества Христова Ваня разсказывалъ, какъ хороша была барыня и ея прекрасный ребенокъ. — „Да, ведь, баринъ былъ одинъ", говорили ему.— „Нетъ, уверялъ Ваня: я виделъ и барыню, и ребенка".—Потомъ онъ задумался и сказалъ: „а какъ барыня съ ребенкомъ похожи на Божiю Матерь съ Христомъ, что у насъ въ церкви"! — Тогда все поняли, какую Женщину и какого Ребенка виделъ Ваня...

РОДНАЯ МОГИЛКА.559

Филипычъ, благодаря помощи барина, живетъ теперь хорошо. Детки его и сиротки подросли и помогаютъ ему. Филипычъ, сберегая понемногу, отложилъ сто рублей. — „Это сиротскiя деньги,— говорилъ онъ жене: это имъ Богъ послалъ, а черезъ нихъ и мне грешному. Какъ станутъ на ноги, такъ и отдамъ имъ эти сто рублей".

— „А ты еще вздумалъ было на судьбу свою роптать", говорила ему жена.—„Да, грешенъ я въ томъ. И кто знаетъ, что было бы съ нами, если бы не сиротка— Ваня"!...

Каждый годъ, въ день Рождества Христова, семья Филипыча служитъ молебенъ о здравiи своего благодетеля.

Родная могилка.

Вася, любименькiй ангельчикъ мой,

Слышишь ли ты въ небесахъ, какъ рыдаетъ

Мама твоя у могилки родной?...

Видишь ли ты, какъ горючей слезой

Мама могилку твою обливаетъ?...

Красное солнышко былъ ты мое!

Легче съ тобой мне жилось и страдалось,

Личико мне улыбалось твое,

Легче съ тобой мне сиротство мое,

Вдовье сиротство мое доставалось.

Бросилъ меня твой безпутный отецъ!

Сколько я горя за нимъ принимала

Съ самаго дня, какъ пошла подъ венецъ!

Сколько я, бедная, слезъ проливала,

Бога молила, придетъ ли конецъ.

Къ бедной груди моей больше не льнетъ

Милое дитятко... Ночь ли настанетъ,

Все мне не спится, все кажется—вотъ

Мальчикъ мой въ люльке проснется и встанетъ,

560 РОДНАЯ МОГИЛКА.

Тихо заплачетъ, меня позоветъ!...

Въ комнатке нашей стоитъ тишина.

Бродитъ сестренка твоя одиноко,—

Съ кемъ поиграть ей? Тоскуетъ она...

„Где же нашъ Вася"?—„Далеко,, далеко"...

Ей отвечаю, и плачу сама.

Добрый дружокъ мой, ты долго страдалъ,

Можетъ-быть, лучше, что беднаго сына

Богъ къ Себе въ детки отъ матери взялъ...

Только меня все терзаетъ кручина...

Былъ ведь... любилъ... и навеки пропалъ.

Мальчикъ мой миленькiй, видишь ли ты—

Мама цветочковъ тебе натащила:

Пахнутъ такъ сладко степные цветы...

Ягодъ кругомъ насадила кусты,

Крестъ на могиле веночкомъ обвила.

Ты не одинъ: тутъ съ тобою подъ рядъ

Детскiе крестики грустно белеютъ...

Часто здесь матери, плача, сидятъ,

Въ дальнее небо съ молитвой глядятъ,

Детокъ своихъ вспоминаютъ, жалеютъ.

Видятъ ли детки сквозь райскiе сны

Нашу печаль, наше горькое горе?

Нетъ ужъ, пусть лучше не видятъ они,

Божьи счастливчики, Божьи сыны,

Слезъ материнскихъ бездонное море!

Снохи и свекрови.

Снохи въ семье.

Въ житiи преподобнаго Макарiя Великаго есть такой разсказъ: однажды во время молитвы Преподобный услышалъ голосъ, говорившiй ему: „Макарiй! Ты не достигъ еще въ меру двухъ женщинъ, которыя живутъ въ такомъ-то городе". Смиренный старецъ взялъ свой посохъ, пошелъ въ указанный городъ, отыскалъ домъ этихъ женщинъ и постучался у дверей. На стукъ вышла женщина и съ радостiю встретила старца, какъ дорогого гостя. Ея подруга была дома. Тогда Преподобный обратился къ нимъ съ такими словами: „ради васъ я не поленился придти сюда изъ далекой пустыни, я желаю знать ваши добрыя дела; не скройте ихъ отъ меня ради Господа". —,,Ахъ, отецъ нашъ", отвечали праведницы старцу Божiй:,,какiя ужъ захотелъ ты найти добрыя дела у мiрскихъ жен­щинъ? Живемъ мы въ суете мiрской, постоянно заняты житейскими попеченiями; греховъ у насъ много, а добрыхъ делъ за собой не знаемъ никакихъ".—Но старецъ настаивалъ на своемъ, желая знать ихъ образъ жизни. Тогда оне сказали ему:,,мы две снохи, жены двухъ братьевъ родныхъ; пятнадцать летъ живемъ мы вместе подъ одной кровлей, и за это время ни одна изъ насъ не слыхала отъ другой слова досаднаго. Детей у насъ нетъ, а если бы Господь далъ ихъ, то мы стали бы умолять Его объ одномъ,—чтобы помогъ Онъ намъ воспитать ихъ въ вере и благочестiи. Не разъ мы сговаривались между собой въ монастырь уйти, чтобы для Господа Бога потрудиться; но какъ ни упрашивали своихъ мужей отпустить насъ,

562 снохи въ семье.

никакъ не могли упросить. Понятное дело—они любятъ насъ, и мы порушили не покидать ихъ до смерти и служить для нихъ утешенiемъ. А чтобы жизнь наша хоть сколько-нибудь походила на жизнь святыхъ пустынницъ, мы дали предъ Богомъ сердечное обещанiе — до самой смерти избегать пустыхъ мiрскихъ разговоровъ, сидеть больше дома да заниматься деломъ". — Выслушалъ Преподобный этотъ разсказъ и сказалъ: „поистине Богу угодно паче всего сердечное произволенiе на добрыя дела: стяжи каждый человекъ такое произволенiе, и спасенiе близъ тебя, кто бы ты ни былъ и где бы ты ни жилъ".

Какъ поучительно это сказанiе, особенно для васъ матери и жены-христiанки! Въ самомъ деле: что больше всего отравляетъ семейную жизнь, какъ не сплетни, да ссоры женскiя? Что нарушаетъ тишину и миръ въ семье, что заставляетъ родныхъ братьевъ расходиться врознь, какъ не перебранки женъ, счеты да укоры, безконечныя жалобы мужьямъ, а иной разъ и прямо—домашняя война? Сегодня не поделили одно, завтра побранились изъ-за другого,—терпятъ, терпятъ бедные мужья, смотрятъ, смотрятъ на эти бабьи раздоры, да и решаютъ межъ собой: „нетъ, братъ, видно нашимъ бабамъ мирно не ужиться, надо положить конецъ этой войне,—разойдемся-ка лучше мирно да любовно, чтобы имъ было нечего делить"... И расходятся, а въ конце-концовъ и въ правду бываетъ нечего делить, не къ чему рукъ приложить; ведь легко сказать—новое гнездо себе свить, домкомъ обзавестись, хозяйство устроить!... Пока вместе живутъ, все спорится, спеется, видимо Богъ семью благословляетъ; а разойдутся—и тотъ и другой стали нищими... А изъ-за чего разорили отцовское гнездо? Отчего не пожилось мирно— однимъ домкомъ, одною семьею? Правда, нередко и мужья бываютъ не правы: одинъ запьетъ, а другой работать за него не хочетъ: но право же гораздо больше вины ложится на ихъ безразсудныхъ женъ! И ничемъ столько не грешатъ женщины, какъ своимъ злымъ языкомъ! Обо всемъ

снохи въ семье. 563

оне судятъ и рядятъ, до всего имъ дело, редкiй день всехъ соседей не переберутъ по косточкамъ, всемъ и всему отъ нихъ достается!... Такъ и въ семейныхъ делахъ: где бы помолчать, а безразсудная женщина на одно слово скажетъ десять; где бы уступить, — она ни за что; свекровь, какъ старшая въ доме, даетъ ей дело по хозяйству, а она начинаетъ ей грубости говорить... А сколько греха бываетъ у нихъ между собою, между снохами—и не перечтешь! Не даромъ сложилась пословица: „чемъ больше бабъ въ семье, темъ больше греха въ избе". И почему бы, кажется, не жить мирно да ладно? Ужъ если бы делить что въ доме, то никакъ не женамъ, а мужьямъ ихъ": ведь они хозяева въ доме, они настоящiе скопидомы, а жены—знай каждая свой уголъ, знай своихъ детей да слушайся старшей въ доме хозяйки! Такъ нетъ же,— каждой хочется наибольшей быть, каждая хочетъ распоряжаться другими: „ты умна, а я умнее тебя; а вотъ же не пойду, не сделаю, поставлю на своемъ"... А не удалось, въ слезы да къ мужу съ жалобой!—Бедные мужья! Усталые они пришли домой съ тяжелой страдной работы полевой; потъ льетъ ручьями съ ихъ загоревшаго лица, рубахи на нихъ—хоть выжимай, ноги едва плетутся, только бы отдохнуть да подкрепиться трудовымъ кускомъ, а ихъ встречаютъ жены съ жалобами: горшки не поделили, свекровь забижаетъ, изъ-за ребятъ перессорились. Неразумныя! пожалейте хоть мужей своихъ—тружениковъ, пощадите ихъ, дайте имъ вздохнуть хоть немного: посмотрите, какъ они устали — измучились! А вы пристаете къ нимъ еще съ своими ссорами да раздорами, съ жалобами да укорами... Да если бы и не поладили вы въ чемъ между собою: не доводите дела до мужей своихъ,—право же имъ не до вашихъ ссоръ; помиритесь сами, какъ знаете, не тревожьте ихъ — своихъ тружениковъ! Если жена крепко любитъ своего мужа, то и виду не подастъ ему, что огорчена чемъ-нибудь: она встретитъ его ласково—приветливо, постарается успокоить его, чтобы вышелъ онъ завтра

564 снохи въ семье.

на работу съ новыми силами, съ душою спокойною. Ведь тогда онъ и сделаетъ-то за двоихъ, да и тебя-то вдвое крепче будетъ любить: ведь сердце сердцу весть подаетъ. Подумайте еще, какой вы примеръ подаете своимъ детямъ? Будутъ ли они уважать и любить своихъ бабушекъ и тетушекъ, съ которыми вы то и дело ссоритесь? Будутъ ли они дружно и мирно между собою жить, когда ихъ матери то и дело перебраниваются? Ведь вы и за себя и за нихъ, и еще больше за нихъ Богу ответъ дадите! „Горе тому, кто малое дитя соблазнитъ", говоритъ Спаситель нашъ: а разве вы не соблазняете ихъ дурнымъ примеромъ своимъ, разве они не учатся, смотря на васъ, ссорамъ да брани? Пожалейте же ихъ, пожалейте себя, пожалейте мужей своихъ! Живите между собою такъ, какъ жили те две праведницы, которыхъ преподобный Макарiй нашелъ; живите дружно да любовно, и вы будете истиннымъ утешенiемъ, настоящими помощницами въ жизни своихъ мужей. Кротость, молчаливость, послушанiе мужу— вотъ лучшее украшенiе доброй жены—христiанки, вотъ ея нетленная красота, которую восхваляетъ и святой апостолъ Петръ, называя ее драгоценною въ очахъ Божiихъ (1 Петр. 3, 34). Кротость, молчаливость и любовь къ мужу— вотъ ваши сильныя средства, при помощи которыхъ вы можете много, много делать добраго! Чего не можетъ сделать доброе слово любящей жены? Чего не сделаетъ мужъ для любимой подруги? Если ужъ онъ, не жалея души своей, часто решается на грешное дело, только бы угодить жене, то ужели онъ не послушаетъ ея добраго совета на доброе дело? Да только бы она сама стоила любви его, только бы съумела заслужить эту любовь, и уговорить мужа, чтобы онъ бросилъ пьянство, принялся за хозяйство, помирился съ братомъ — добрая и умная жена съумеетъ... Матери и жены-христiанки! Къ вамъ нынешнее слово мое. Помните: вы сестры между собою, семья—вашъ улей, будьте же мирными пчелками Божiими трудолюбными! Свекровь — это мать ваша, не могите ее

ЗЛАЯ СНОХА. 565

оскорблять чемъ-нибудь!—Кто родителей почитаетъ, тотъ во векъ не погибнетъ, слушайтесь ея, любите, какъ любила свою свекровь оная древняя Руфь, которая и по смерти своего мужа не захотела разстаться съ его матерью, ушла съ нею на чужую сторону:—„куда ты пойдешь, туда и я пойду", говорила она свекрови своей, „где ты будешь жить, тамъ и я буду жить, твой Богъ будетъ моимъ Богомъ, твой народъ—моимъ народомъ, одна смерть разлучитъ меня съ тобой"! И за то наградилъ же ее Господь: она была праматерью Царя Давида, а отъ Давида — вы знаете — произошелъ Самъ Господь нашъ Iисусъ Христосъ. Вотъ чемъ наградилъ Господь верную сноху за то, что не покинула своей свекрови въ несчастiи, разделила съ нею ея долю сиротскую!...

Злая сноха.

Братъ отъ брата вспомоществуем, яко градъ твердъ.

Въ селе Юрьевскомъ жили два брата: Федоръ и Евстафiй Афиногеновы. Федоръ былъ старшiй и давно ужъ женатъ; Евстафiй—младшiй и недавно женился, Федоръ былъ крестьянинъ съ прямою и честною душою, но только упрямъ и грубоватъ. Евстафiй занимался извозомъ, бывалъ въ Москве и за Москвою, когда не было еще железной дороги; виделъ много такого, чего крестьянинъ не увидитъ и не узнаетъ въ своей деревне. Онъ на чужой стороне, какъ говорится, пообтерся, сталъ половчее и поизворотливее Федора; но въ душе былъ прямой и честный человекъ.

Жена Федорова, Авдотья, была женщина бойкая и небезгрешная предъ мужемъ. Господь вразумлялъ ее за такую жизнь. Авдотья очень любила детей; бывало, когда увидитъ на улице чужого ребенка, она не налюбуется имъ; но Господь ей на давалъ детей. Да и Федоръ не очень

566 ЗЛАЯ СНОХА.

горячо ее любилъ. Авдотья не могла снискать себе искренняго расположенiя у Федора: она была вертлява, прытка, а Федоръ былъ человекъ степенный, неторопливый и прямой. Впрочемъ, Авдотья имела то достоинство, что была сговорчива и уступчива, не самолюбива и не властолюбива. Когда пошли дети у Евстафiя, она любила ихъ все равно, какъ бы своихъ родныхъ детей. Такъ точно и Федоръ: дети Евстафьевы были ему родныя дети.

Жена Евстафьева, Прасковья, взята была изъ богатаго дома; она была женщина самолюбивая и неуступчивая. Съ мужемъ жила она хорошо и родила ему пять или шесть сыновей. Когда дети были малы, Прасковья молчала; была въ доме меньшою и работала съ покорностью и послушанiемъ. Федоръ съ женою управляли домомъ; Федоръ справлялъ всю крестьянскую работу: и пахалъ, и косилъ, и молотилъ. Работникъ онъ былъ сильный и трудолюбивый; все у него шло въ свое время, все было въ порядке. А придетъ, бывало, домой, онъ не нарадуется на детей Евстафьевыхъ, и кормитъ ихъ, и ласкаетъ, и играетъ съ ними.

Когда дети стали подростать, Прасковья начала выказывать грубость и упрямство предъ Авдотьей. Досадно ей было, что Авдотья—большая въ доме, а она меньшая, тогда какъ вся земля, вся полоса идетъ на ея мужа и детей; у Федора была только одна душа, т. е. одинъ пай; а у Евстафiя съ детьми—шесть. Не подумала легкомысленная, что нужно сначала выкормить ея малыхъ детушекъ, чтобы отъ нихъ ждать помощи. А поилъ и кормилъ ихъ, растилъ и уму-разуму училъ Федоръ.

Между темъ Федору весело было работать въ поле. Силы у него много; лошадокъ три или четыре; коровушекъ десятокъ, не говоря о мелкой скотине. Дети Евстафьевы не отставали отъ него; куда онъ, туда и они: кто кошель его несетъ, кто грабли, кто кувшинъ съ молокомъ въ мясоедъ, будто пчелки вьются около матки своей, Федоръ благословлялъ Господа Бога. Возвратится братъ

ЗЛАЯ СНОХА.567

Евстафiй изъ дальняго пути,—въ доме все въ порядке, всего вдоволь, и хлеба, и скота; дети веселы и здоровы; жена всемъ обезпечена и никемъ не обижена. Онъ поживетъ дома неделю-другую, порадуется на свою семью,— и опять въ дорогу.

Еще веселее стало Федору, когда дети Евстафьевы поднялись и повыросли. Ужъ на полосе не одне его руки работали; съ нимъ рядомъ выходили на полосу два молодца, правда еще не очень крепкiе и сильные, но ужъ не ребята малые; ужъ они косятъ съ нимъ и пашутъ. А тамъ еще трое въ запасе. Работа кипела; Федоръ благодарилъ Бога.

Но зато жена Евстафьева становилась часъ отъ часу неуступчивее противъ Федоровой жены. Ужъ она и при Федоре стала поговаривать Авдотье: „Да ты что? Не твои дети, а мои. Я большая въ доме". Ужъ и мужу своему стала она твердитъ, что надо разделиться, что она одна теперь съ детьми справитъ все работы, вспашетъ и уберетъ всю полосу, если его самого и дома не будетъ; что не векъ же ей кланяться невестке.

— Полно, глупая, где тебе? скажетъ мужъ.

— Справлюсь, видитъ Богъ, справлюсь; дети помогутъ,—ужъ они не маленькiе. Ведь и все ихъ же руки работаютъ.

Прасковья прилгала. Главный работникъ былъ Федоръ; онъ всемъ правилъ; безъ него дети ступить почти не умели.

— Перестань! а съ братомъ что будетъ.

— Полно пожили на нашъ счетъ; пусть идутъ на свою долю.

Евстафiй молчалъ и уезжалъ въ извозъ; а Прасковья между темъ стала прибирать себе то холстинку, то овчинку, тайкомъ отъ снохи. Авдотья съ начала этого и не подозревала; а потомъ и увидала, да, по легкомыслiю своему, мало обращала на это вниманiя. Домъ былъ полонъ какъ чаша. А Прасковья становилась все не уступчивее, все грубее. Съ Федоромъ она еще могла бы ужиться, Федоръ,

568ЗЛАЯ СНОХА.

по ней, хоть навсегда оставайся большимъ въ доме; она его станетъ почитать, какъ свекора или отца родного, а Авдотью—ни за что. „Делиться хочу; сама хочу быть большой!“

Ужъ начались порядочныя перебранки у ней съ Авдотьей. Ужъ Авдотья сама стала мужу своему говорить: „Что-жъ, Федоръ отойдемъ отъ греха; Богъ съ ними!"

— Глупая что одинъ то я въ поле стану делать?

— Ну, наймемъ кого-нибудь.

— Наймемъ! ведь работникъ—не я: такъ не станетъ работать, какъ я самъ.

— Ну, какъ же быть то? Видишь; сладу нетъ...

— Потерпи.

— Я и такъ давно терплю; да ужъ терпенья не достаетъ.

— Отходи отъ нея...

— И такъ отхожу; да сама такъ и придирается ко всему; не драться-же намъ у печки-то!

— Ну, уступи ей большину.

— Что ты, Христосъ съ тобой, Федоръ! Ведь я большая сноха; я уже сколько летъ веду большину въ доме... ведь надъ мной да и надъ тобой все село засмеется.

— Легкое-ль дело!...

Оно и правда; самое лучшее бы дело уступить большину Прасковье, если бы Прасковья была поблагоразумнее и посмирнее. Но эта уступка не успокоила бы ея; она пошла бы все въ гору; начала бы издеваться надъ Авдотьей, и, все равно, выжила бы ее изъ дому. Лучше было разойтись.

Дошли эти непрiятности до священника. Онъ увидалъ Прасковью и говоритъ ей: „Что у васъ такое въ доме-то не ладится?"

— Ничего, батюшка.

— Да вы делиться хотите?..

— Думаемъ, батюшка.

— Какъ тебе не грехъ, Прасковья! Ведь Федоръ-то

ЗЛАЯ СНОХА. 569

съ Авдотьей твоихъ детей вспоили и вскормили, а ты ихъ теперь гонишь вонъ изъ дома... Ведь ужъ они старики: где работать!

— Я ихъ не гоню; сами идутъ.

— Брось, Прасковья! Господь тебя накажетъ.

— Ну, что будетъ!

Делать было нечего. Прiезжаетъ Евстафiй изъ извозу; Федоръ и говоритъ ему: „Братъ, намъ надо разобраться по добру, по здорову. Между бабами сладу нетъ. Намъ ихъ теперь не переучить. Разделимся,— и будемъ жить, какъ добрые люди. Не до мiру же доходить, чтобы развели насъ".

— Я не прочь, сказалъ Евстафiй.

Помолились Богу, разобрали отцовскiй домъ по частямъ; оставили только хлебъ въ закромахъ не деленнымъ до весны, Федоръ остался одинъ въ доме съ женою; Евстафiй пошелъ въ другую избу съ своею женою и детьми.

Федоръ ночи не спалъ съ тоски; онъ остался въ доме,—где недавно еще кипела жизнь, и шумела молодость,— какимъ-то бобылемъ безроднымъ и бездетнымъ. Его пугала самая тишина въ доме, точно могила. Полоска его въ поле вышла узенькая, маленькая; скота у него тоже вдвое стало меньше; да ужъ и силы не те; выйдетъ на работу, работа не спорится; поработаетъ, поработаетъ, да такъ и опуститъ руки. Нанялъ, было, работника; но и съ нимъ работа какъ-то шла плохо.

— Нетъ, опять уйду къ ребятамъ, говорилъ онъ въ тоске жене своей.

— Этакая невидаль!... Проживемъ и безъ нихъ...— Погоди!

— Слово—олово, уйду. Ужъ очень стосковался я... А Прасковья радовалась, что отделилась.

— Да что я теперь? говорила она: — да я теперь словно барыня. Сама большая: что хочу, то и делаю. Ребята привыкаютъ къ работе... Вотъ какъ заживемъ!..

570 ЗЛАЯ СНОХА.

А добрые люди качали головой и говорили между собою: „Грехъ Прасковье! она обидела Федора, Богъ накажетъ ее".

Зимой насталъ рекрутскiй наборъ. На семье Федора съ Евстафьемъ была очередь: которому-нибудь изъ сыновей Евстафьевыхъ нужно было итти въ рекруты, Федоръ могъ бы отклониться теперь отъ этого дела; ужъ онъ давно ушелъ летами отъ рекрутства; ужъ онъ отделенъ семьи своей не имеетъ. Но онъ любилъ брата и детей его. Когда Евстафiй вернулся къ этому времени домой и сильно задумался, котораго изъ сыновей отдать въ рекруты, Федоръ пришелъ къ нему и говоритъ:

— Поди-ка, поройся тамъ, въ амбаре, въ закроме,
что съ рожью. Тамъ у меня спрятано кое-что.

Евстафiй пошелъ въ амбаръ; къ нему пришелъ и Федоръ. Въ закроме перерыли хлебъ и нашли 500 р. ассигнацiями.

— Это я спряталъ на случай. Наймемъ работника.
Ведь и хлебъ-то еще не деленъ. Коли мало денегъ продадимъ и хлебъ.—Евстафiй упалъ въ ноги Федору. Наняли работника; Евстафiй уехалъ опять въ извозъ, а Федоръ пошелъ въ свою избу, къ жене своей.

Между темъ Евстафiй уехалъ куда-то далеко въ извозъ и тамъ сильно захворалъ. Одни говорили, что его возомъ придавило,—другiе, что его пьянаго побили. Онъ захирелъ, насилу вернулся домой и скоро умеръ. Жена его тоже безъ видимой причины стала чахнуть, все жаловалась на боль подъ ложечкою; не прошло и двухъ месяцевъ после смерти Евстафiя, какъ и она померла.

Дети ихъ съ радостiю сами обратились къ Федору.

— Будь намъ отецъ родной. Пойдемъ къ намъ въ
домъ; мы безъ тебя и жить не можемъ.

Федоръ только этого и желалъ. Онъ съ радостiю перешелъ къ нимъ; жена его опять сделалась хозяйкою, и не нарадуется на своихъ племянниковъ. Все они уже выросли; двое женились и имеютъ своихъ детей. Федоръ у нихъ, какъ патрiархъ; они его чтутъ, какъ отца родного, а Авдотью—какъ родную мать.