2015-06-24
358
Сторонники польского гетмана князя Романа Ружинского, находившиеся в лагере Лжедмитрия II, прекрасно были осведомлены об истинных целях полковника Валевского: последний, «зная, что их (Мнишков. – В. К.) возвращение принесет нам только лишние хлопоты, нарочно их не догнал» [223]. Но они не знали того, что воевода Юрий Сандомирский сам не стремился покинуть пределы Московского государства.
Во главе следующего отряда, посланного за Мнишками, стоял полковник Александр Зборовский. Он действовал решительно и быстро и смог добиться «возвращения» самозванцу его «царицы». Польских наемников, давно служивших самозванцу вместе с гетманом князем Романом Ружинским, подвело стремление рассорить «царика» с инфляндскими солдатами Брестской конфедерации. Это были отряды, воевавшие в Ливонии, но не получившие за свою службу жалованья в Речи Посполитой; они самовольно захватили в Бресте королевские имения и заключили собственный союз, чтобы сообща добиваться получения денег от короля Сигизмунда III. Пока у них не было перспективы дома, «инфляндцы» искали место, где могли понадобиться их военные навыки. Тут очень кстати возобновилась кампания «царя Дмитрия». В мае 1608 года гетман инфляндского войска усвятский староста Ян Петр Сапега написал письмо Лжедмитрию II с предложением принять на службу более 1200 человек, составивших Брестскую конфедерацию [224].
|
|
|
17 (27) июля 1608 года «инфляндцы» пересекли границу Московского государства и направились к «царю Дмитрию». Одним из полковников этого войска и был Александр Зборовский, перехвативший «царицу» Марину Мнишек на ее дороге из Москвы в Речь Посполитую. «Инфляндцы» не вмешивались в междоусобицу между королем и рокошанами, а только добивались уплаты жалованья за службу в Ливонии. Против воли короля Сигизмунда III и канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги они заключили новую войсковую конфедерацию для поддержки «царя Дмитрия» и его «жены» [225].
Полковника Александра Зборовского отправляли из тушинского войска тогда, когда казалось, что уже не было никакой надежды догнать Мнишков по дороге в Речь Посполитую, Но сторонники гетмана князя Романа Ружинского сами пали жертвой своей интриги, так как сапежинцы оказали «царю Дмитрию» неоценимую услугу и получили возможность поторговаться относительно своих условий поступления на службу к самозванцу. «Царица» Марина Мнишек сразу же стала не более чем разменной монетой в счетах польских наемников между собой. Хотя она, откликаясь на письмо самозванца, отправленное с войском полковника Александра Зборовского 12 (22) августа 1608 года (к сожалению, это письмо не сохранилось), сама ожидала «скорого радостного и приятного свидания». Автор «Вельского летописца» приписал возвращение Мнишков действиям посланного из Тушина отряда князя Василия Литвинова-Мосальского, а также «умышленью» самого сандомирского воеводы [226].
|
|
|
Обычно считается, что Марина Мнишек сразу приняла правила игры и «признала» самозванца своим мужем. Но источники прямо свидетельствуют об обратном, противореча распространенному мнению о ее готовности жертвовать всем ради одного честолюбия и сохранения царских почестей. Присутствие Марины Мнишек в Тушинском лагере было выгодно прежде всего тушинскому «царю Дмитрию». Оно подтверждало в глазах остальной страны истинность и «легитимность» снова чудесно спасшегося царя Дмитрия Ивановича. Это Лжедмитрий II, впрочем при очень благосклонном отношении воеводы Юрия Мнишка, добивался того, чтобы его так называемых «родственников» вернули с дороги в Речь Посполитую в подмосковные таборы. Он больше других заботился о том, чтобы вся история выглядела как можно более правдоподобной, и намеренно привлекал к ней внимание. Конрад Буссов, оказавшийся к тому времени в лагере второго самозванца, писал, что, как только в Тушине было получено известие о перехвате «царицы» посланными для этого людьми и о том, что она находится на пути под Москву, был устроен салют: «Дмитрий… обрадовался и развеселился, приказал выпалить несколько раз из больших пушек, а все ратники во всем лагере должны были в знак радости 3 или 4 раза выстрелить из мушкетов и других ружей» [227].
Наиболее достоверным свидетельством об обстоятельствах приезда Мнишков в Тушинский лагерь является «Дневник Яна Сапеги», написанный его секретарями. От них не ускользнули многие интересные детали, тем более ценные, что они представляли моментальную запись очевидцев, каждый день следивших за происходящими событиями. По свидетельству автора «Дневника», сначала полк Александра Зборовского привез Мнишков в Любеницы, рядом с Царевым Займищем, где 19 (29) августа 1608 года Ян Сапега лично встретился с «царицей» и устроил в ее честь смотр своего войска. 21 (31) августа Марина под охраной инфляндских солдат гетмана Сапеги двинулась из Царева Займища в сторону Тушина. Путь «царицы», как ее называли секретари гетмана Сапеги, лежал через Можайск и Звенигород, которых она достигла, соответственно, 23 августа (2 сентября) и 29 августа (8 сентября). И Марина Мнишек, и гетман Ян Сапега были в этот момент убеждены, что едут на встречу с бывшим царем Дмитрием Ивановичем, чудесно избежавшим смерти в 1606 году [228]. Лжедмитрий II тоже уже знал о готовящемся приезде своей «жены». 19 (29) августа он написал письма, адресованные Марине Мнишек и ее отцу «пану воеводе». Письма были получены ими 22 августа (1 сентября), «чему была царица ее милость очень рада». 29 августа (8 сентября) «царь Дмитрий» написал новое письмо воеводе Юрию Мнишку и просил «свою супругу» принять участие в православном обряде – «положении святого» в одном из звенигородских монастырей, что могло бы укрепить русских сторонников самозванца в их поддержке «царя» и «царицы» [229].
Эпистолярная игра имела смысл только до личной встречи. Первым увидел «царя Дмитрия» сандомирский воевода Юрий Мнишек. У него не могло быть сомнений, что перед ним совсем другой человек. Вполне определенно отец «царицы» высказался по этому поводу на сейме 1611 года [230]. Но тогда, на месте, Юрий Мнишек повел себя по-другому. Как записал автор «Вельского летописца», сандомирский воевода «с вором тушинским сложился заодин, и назвал того вора тушинского опять царевичем Дмитреем Ивановичем, и дочь свою Маринку отдал ему в жены место. И всей рати воровской и в Тушине поляком и литве и руским вором, и изменником и казаком, умысля с тушинским вором и забыв крестьное целованье и своего обещанья, и объявил воровски, преступя крестное целованье, что будтося то прямой царевич Дмитрей Иванович, а его зять» [231].
|
|
|
У воеводы Юрия Мнишка и посла Николая Олесницкого были свои резоны, чтобы включиться в новую опасную игру по достижению московского престола. Хорошо зная, что больше двух лет царь Василий Шуйский не может справиться с внутренними неустройствами, они явно рассчитывали на слабость Московского государства. «Царь Дмитрий» тоже давно искал подступы к сандомирскому воеводе и Марине Мнишек, без которых ему сложно было бы (если вообще возможно) убедить подданных в истинности своей легенды. Не забудем также о слухах относительно того, что этого человека, похожего на «царя Дмитрия», нашли в Речи Посполитой сами родственники Мнишков. Только если изначально новый Дмитрий был необходим, чтобы заставить царя Василия Шуйского отпустить своих польских и литовских пленников, то затем, когда прежний план сработал, у него обнаружились еще более заманчивые перспективы. При условии возвращения «царя Дмитрия» в Москву (что казалось не такой уж фантазией) воевода Юрий Мнишек мог надеяться на выполнение обязательств первого самозванца по отношению к его дочери и к нему самому. А в таком случае Мнишки становились-таки наследственными владетелями Смоленской и Северской земель и прокладывали дорогу к объединению двух государств и двух христианских церквей. Позиция посла Николая Олесницкого была несколько иной; он оставался представителем короля Сигизмунда III, но, не имея официальных инструкций, действовал по своему усмотрению, желая представить достоверный отчет в королевскую канцелярию. Но каковы бы ни были собственные расчеты посла, прежде ему нужно было пройти через такое же испытание, как и всем другим, кто знал первого самозванца: публично признать «царя Дмитрия» настоящим.
Слухи о возникших в свите Мнишков сомнениях в происхождении тушинского «царика», похоже, быстро распространились. Одна лишь Марина продолжала оставаться в неведении и беззаботно веселилась, думая, что ее судьба поворачивается к лучшему. 5 (15) сентября секретари гетмана Яна Сапеги с плохо скрываемой иронией записали в «Дневнике» о поездке «пана воеводы» в тушинские обозы самозванца – «узнавать царя, тот или не тот». На следующий день, 6 (16) сентября, состоялась первая встреча «царицы» Марины Мнишек и тушинского «царя Дмитрия». Показательно, что Лжедмитрий II сначала сам приехал в обозы гетмана Яна Сапеги, справедливо сомневаясь, что будет «узнан» Мариной Мнишек. Все так и произошло. По записи секретарей Яна Сапеги, «царица не очень охотно с царем поздоровалась» [232]. Секретари отметили, что Марина не стала благодарить «Димитрия» за то, что тот вызволил ее из плена, на что «царь» вполне мог рассчитывать, если бы действительно был ее мужем.
|
|
|
Конрад Буссов привел более драматичную версию о встрече Марины Мнишек и «царя Дмитрия». Он рассказал о судьбе некоего «молодого польского дворянина», предупредившего Марину об обмане с Дмитрием и поплатившегося за это жизнью. «Дорогой, приблизительно за 18 миль до лагеря, – рассказывал Конрад Буссов, – когда царица в карете радовалась и пела, один молодой польский дворянин набрался духу, подъехал к карете и сказал: “Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой”. Плохо это для него обернулось, лучше бы ему промолчать и предоставить все своему течению, ибо когда царица из-за этого сообщения так огорчилась, что ее радость и пение сменились на печаль и слезы, тот польский вельможа, которого Димитрий послал с ратниками за ней, заметил, что она огорчена и не так весела, как прежде, а потому спросил, отчего она так молчалива и печальна, когда она по справедливости должна еще больше радоваться, чем раньше, так как скоро приедет к своему государю. Она ему ответила: “Это верно, сударь, но я узнала кое-что иное”. В конце концов, по его неотступному настоянию она не смогла умолчать о том, кто с ней говорил и о чем…» [233]
Имел ли место этот эпизод и существовал ли в действительности этот несчастный польский юноша, указавший на допросе, что «не он один об этом говорит, а большинство в лагере об этом хорошо знает», навсегда осталось тайной. Очевидно, что современникам и хронистам приходилось искать причины, объясняющие поведение Марины Мнишек, не признавшей в самозванце своего мужа. Гордость Марины была уязвлена тем, что новый «царь Дмитрий Иванович» оказался совсем не тем, за кого себя выдавал, и она не умела и не хотела скрыть своего разочарования. Да и не она одна. Польский сторонник Лжедмитрия II Николай Мархоцкий позднее вспоминал: «Это возвращение принесло нам больше вреда, чем пользы, так как царица и другие персоны, знавшие Дмитрия в столице, увидев нашего, не захотели его признавать, и скрыть это было невозможно. А москвитяне воспользовались этим, чтобы отвратить от Дмитрия своих людей» [234].
По записям «Дневника Яна Сапеги», в следующие несколько дней после первой несчастливой встречи Марины Мнишек и «царя Дмитрия» 6 (16) сентября шли какие-то переговоры, в которых активно участвовал посол Николай Олесницкий. Ему вместе с отцом Марины и удалось убедить «царицу» сыграть навязанную ей роль. Во имя чего? Высших ли политических расчетов, блага ли Речи Посполитой? Или, может быть, во имя чести семьи Мнишков? Ответа на этот вопрос мы не знаем.
Можно, однако, оценить последствия такого решения для самой Марины Мнишек. До сих пор она оставалась в тени своего могущественного и влиятельного отца. Расставание с ним во время свадебных торжеств ничем хорошим для «московской царицы» не завершилось. Она едва не погибла вместе с мужем, объявленным в Москве самозванцем. С тех пор отец надежно защищал Марину Мнишек и добился того, чтобы его отпустили из плена вместе с дочерью. Но это не значит, что Марина думала только о собственном спасении. Она имела все основания рассчитывать на то, что титул московской царицы принадлежит ей по праву. А вместе с ним и те царские почести, и, конечно, те наряды и украшения, которые у нее имелись. Достаточно ей было пересечь границу Речи Посполитой, и все обаяние ее царственного положения исчезло бы навсегда. Психологически Марине было сложно смириться с тем, что «царь Дмитрий», которого она так и не видела мертвым, действительно погиб. Надежда, возникшая из рассказов 1606 года о его чудесном спасении, благополучно дожила до встречи с тем, кто в Тушине выдавал себя за ее мужа. Марине предстояло выйти наконец «из тени» своего отца. Сандомирский воевода сам хотел этого и гарантировал дочери безопасность своим присутствием в Тушинском лагере.
9 (19) сентября «царь Дмитрий» вместе с послом Речи Посполитой Николаем Олесницким снова приезжали в гетманский обоз к «царице». В этот раз должны были быть объявлены все условия, на которых Марина Мнишек соглашалась приехать в Тушино. Договор этот предстояло подтвердить действующему представителю короля Сигизмунда III в Московском государстве. Можно предположить, что выход был найден в новой присяге Марине Мнишек в Тушине. Это позволило бы оправдать ее присутствие там для всех сомневающихся и, главное, для нее самой. 10 (20) сентября 1609 года посол Николай Олесницкий отвез «царицу» Марину «в царский обоз».
* * *
…Здесь самое время вернуться к изображению шатра на «коронационной» картине и «вишневецком» портрете Марины Мнишек. Если предположение о второй присяге верно, то на картине, возможно, изображен ключевой момент в биографии Марины Мнишек – ее переход в Тушинский лагерь. Из самой же картины, подпись на которой говорит о «коронации», видно только, что речь идет о публичном возложении короны на Марину архиепископом греческой церкви. Действие происходит в присутствии гусарских рот и зрителей в польских, русских, немецких и татарских костюмах. Толпа, изображенная вокруг шатра, могла находиться отнюдь не на кремлевской площади в Москве, а скорее в Тушине.
Сам шатер и люди вокруг него выписаны с большим количеством подробностей. Присмотримся к ним попристальнее и попробуем отыскать на этой картине соответствия известным нам письменным источникам, рассказывающим о судьбе Марины Мнишек после ее прибытия в Тушино.
Такое соответствие действительно имеется. В поле, оканчивающемся морской бухтой и горами, видна какая-то красная полоса. Разглядывая эту полосу при большом увеличении, можно увидеть, что на полотне изображен марш пехоты в красных одеждах. Именно эта деталь, которую трудно было «домыслить» художнику и невозможно оценить в черно-белых иллюстрациях, находит соответствие в современных источниках. В грамоте Лжедмитрия II гетману Яну Сапеге от 3 сентября 1608 года говорится о том, чтобы тот, «оставив при наияснейшей супруге нашей сто гусаров, сто пятигорцев, 200 человек пехоты в красной одежде (выделено мной. – В. К,)», ехал в лагерь в Тушино. 7 (17) сентября Ян Сапега устроил смотр своего войска для «царицы» и, оставив пехоту в ее обозе, со всей конницей пошел под Москву, немало обрадовав «царя» Дмитрия [235]. Получается, что именно эта охрана и изображена вокруг шатра! А перед шатром стоит пестрая толпа, в которой по костюмам можно узнать и польского шляхтича (его благородное происхождение подчеркнуто меховой накидкой из рыси), и немца в костюме с брыжами (кружевным воротником), и москвича в неизменной шубе и почему-то в шлеме. Гусары из охраны Марины Мнишек на «коронационной» картине узнаются легко – это конники, одетые в панцирные доспехи с «крыльями» и вооруженные саблями. Гусарские хоругви везут с собою знамена с «крыжем» (католическим крестом) и другими геральдическими знаками. Совпадение таких деталей трудно назвать случайным – перед нами действительно момент перехода Марины Мнишек в стан второго «царя Дмитрия Ивановича» 10 (20) сентября 1608 года. Или, по крайней мере, то, как Мнишки хотели бы представить это событие в Речи Посполитой.
Остается определить, что же происходит внутри шатра, на этом почти театральном возвышении, держащемся на шести колоннах. На просцениуме, к которому ведут ступени, расположены шесть фигур. В центре Марина Мнишек стоит на коленях на подушке, а некий православный иерарх с крестом и в митре держит над ней корону. Все остальные участники полуприкрыты колоннами, но имена действующих лиц можно попытаться расшифровать. Справа от двух главных фигур – православного архиепископа и Марины Мнишек – легко узнается царь Дмитрий Иванович, стоящий без короны и прячущий руки под шубой. Действительно, у самозванца могла быть корона, по слухам, вывезенная в майской суматохе 1606 года Михаилом Молчановым. (Исаак Масса записал распространившийся сразу же после убийства Лжедмитрия 1 слух, что при бегстве Михаила Молчанова «пропали скипетр и корона»; в Москве «не сомневались, что он взял их с собою» [236].) Возможно, именно ее в этот момент и возлагали на Марину. Остальные регалии царской власти – скипетр и державу – художник деликатно показывать не стал. Он расположил фигуру тушинского «царя» в профиль и закрыл его руки. За следующей колонной и прямо за спиной Марины Мнишек изображен какой-то седой человек, одетый в длинную шубу. Хотя он и не похож на воеводу Юрия Мнишка, изображенного на другой картине в польском костюме, все же можно предположить, что это именно отец «царицы». Его русский костюм может быть объяснен тем, что он почти два года провел в ссылке в Ярославле. Очень скоро сандомирский воевода будет поражать воображение участников сейма 1609 года своим «московитским» обликом и даже закажет специальный портрет в русском платье. В левой части шатра на переднем плане стоит человек в польской одежде с выбритым затылком и чубом. Он держит руку на поясе так, как держал ее посол Николай Олесницкий, ведя под руку царя Дмитрия Ивановича во время первой коронации Марины Мнишек в Москве. Думаю, что и в этом случае участие хотя и бывшего, но все-таки посла короля Речи Посполитой придавало всей церемонии более весомый характер, выводя ее за рамки внутреннего дела московитов (не случайно это подчеркивалось в латинских подписях к картинам). Не найденное пока продолжение посольского отчета Николая Олесницкого и Александра Госевского тоже, вероятно, могло содержать свидетельство о «коронации» Марины Мнишек. И наконец, последний из людей, стоящих на «сцене», очень похож на гетмана Яна Сапегу, под охраной которого и находилась в этот момент «царица». Как и самозванец, он не носил бороды.
Вторая присяга создавала условия для легитимного присутствия «царицы» в Тушинском лагере. Самое интересное, что Марина Мнишек сама заявляла об этом, и не кому иному, как королю Речи Посполитой Сигизмунду III. «Всего лишила меня превратная фортуна, – писала она в письме к нему от 15 января 1610 года, – одно лишь законное право на московский престол оказалось при мне, скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов (выделено мной. – В. К.)» [237].
Понятно, что повторная коронация Марины Мнишек в Тушине – не более чем гипотеза, реконструкция предполагаемых событий. Перед нами все же художественный образ, а не документальная запись очевидца. Об этой «второй коронации» молчат все другие источники, а ведь такое важное действие, наполненное сакральным содержанием, не могло остаться незамеченным. Другое дело – вторая присяга, имеющая смысл политического договора. В тонкости этого ритуала мог быть посвящен только самый узкий круг приближенных к «царю» и «царице». Может быть, и здесь, как и в случае с коронацией Марины Мнишек в Успенском соборе, был использован опыт придания церемонии «двойного значения». В глазах тушинцев возложение короны на Марину Мнишек в момент ее приезда в лагерь самозванца могло выглядеть как торжество попранной и восстановленной заново справедливости. Сама же «царица» и те, кто нуждался в доказательствах легитимности ее присутствия под Москвой, могли воспринимать это как принесение ей новой присяги.
…Наличие коронационного шатра на фоне «вишневецкого» портрета заставляет, между прочим, еще раз вернуться к известным парным изображениям «императора» Дмитрия и Марины Мнишек.
Благодаря упомянутым выше ссылкам на книгу Александра Гваньини, изданную в Кракове в 1611 году, можно с уверенностью датировать коронационные полотна, равно как и «круговые» вишневецкие портреты, временем не ранее этой даты. Значит, следует несколько по-иному отнестись к тому, кто изображен на парных портретах. Обоих Дмитриев к тому времени уже не было в живых, а Марина Мнишек по-прежнему находилась в России. Это были явно не портреты с натуры, а лишь памятные изображения. И весь вопрос в том, несли ли они в себе какой-либо актуальный политический посыл или создавались для того, чтобы увековечить яркие страницы рода Мнишков, Тарлов и Вишневецких.
Портрет Марины Мнишек в коронационном платье и с царскими регалиями – короной, державой и скипетром, происходящий из Вишневецкого замка, совпадает по композиции с ее же парадным портретом в полный рост 1606 года, приписываемым кисти львовского художника Шимона Богушевича. Одна из копий этого портрета выставлена сегодня в экспозиции королевских комнат Вавельского дворца в Кракове (и даже имеет соответствующую подпись об авторстве Богушевича на раме, сделанную, правда, явно позднее) [238]. Парадный портрет был просто скопирован при создании другого, «вишневецкого». На обоих изображениях Марины Мнишек совпадают даже латинские записи: «Marianna MNISZCHOWNA Ceorgii Palatini Sandomiriensis ex Tarlowna Progenita Filia, Vxor Demetrii IMPERATORIS Moschoviae». (To есть: «Марианна МНИШКОВНА, Юрия воеводы сандомирского и Тарловны урожденная дочь, жена Димитрия ИМПЕРАТОРА Московии».) Только из-за уменьшения размеров «кругового» вишневецкого портрета он стал поясным, а имя «Marianna MNISZCHOWNA» в записи не уместилось в одну строку.
Главной деталью фона на парадном портрете Марины Мнишек «в рост» был ее новый герб. Можно попытаться расшифровать его символику. На красном геральдическом щите изображен двуглавый черный орел, на груди которого расположен щиток в форме сердца, поделенный на четыре части. Двуглавый орел – это, конечно, герб Московского государства, наследницей которого становилась Марина Мнишек. Четыре родовые эмблемы на щитке – это размещенные по классическим канонам польской геральдики знаки из гербов родителей как отца, так и матери: Мнишков (собственный герб), Тарло (герб «Топор»), Стадницких (герб «Шренява») и Каменецких (герб «Пилява») [239]. Но самое важное – это то, что в этом гербе была воспроизведена модель герба императора Священной Римской империи, в которой также присутствовали орел и сердцевидный щиток с родовым гербом.
Корона, скипетр и держава, изображенные на портретах императора Дмитрия и его жены «Марианны» Мнишек, восходят тоже к «императорскому» типу. Как установил А. В. Лаврентьев, «императорская» корона была заказана в Вене и привезена в Москву еще при Борисе Годунове, но стала известна лишь со времени коронации Лжедмитрия I. На коронационных медалях и на всех картинах встречается именно этот тип, отличающийся от других известных царских корон – Мономахова венца, Казанской и Астраханской шапок. Характерной особенностью «императорского» типа короны является ее «приплюснутый», по сравнению с другими венцами, вид и отсутствие мехового убранства, замененного драгоценными камнями, вставленными в оправу, и крупным жемчугом, украшающим полосой верх короны, которую венчает крест. В такой короне «цесарь» Дмитрий Иванович был изображен весной 1606 года на монетах, выпущенных специально к приезду в Москву Марины Мнишек [240].
Когда создавался «вишневецкий» портрет, такие открытые претензии московской «царицы» на императорскую символику были уже, видимо, неуместны. Поэтому герб Марины Мнишек оказался нарисованным лишь наполовину. Исчезли и родовые знаки Каменецких и Стадницких, место которых заняли «страусиные перья» из герба Мнишков и «серебряный топор», указывавший на происхождение матери Марины – Ядвиги Тарло. Зато в качестве фона на портрете появился тот самый шатер, имеющий соответствие в другом, «коронационном» полотне, происходящем из Вишневецкого замка. Изображались ли при этом реальные события или «коронация» в шатре всего лишь образ, символизировавший возложение московской короны на Марину Мнишек, – вопрос остается открытым.
Другой «вишневецкий» портрет представляет самозваного «императора Дмитрия» в доспехах. Одной рукой он опирается на стол, на котором лежат рыцарский шлем и корона. Это отличает данный портрет от других современных акварелей и гравюр, на которых «царевич» Дмитрий всегда изображался в гусарской одежде. Фон этой картины не такой «говорящий», как на портрете Марины Мнишек: за спиной московского царя скачут всадники под польскими хоругвями, видны палатки и шатры, поставленные под какой-то крепостью. Почему-то для этого портрета не использовано никакой другой символики, связанной с триумфом «царевича Дмитрия», который достиг престола своих предков. Подпись на картине гласит: «Demetrius IMPERATOR Moschoviae, Ejus vxor Marianna MNISZCHOWNA Georgii Palatini Sandomiriensis ex Tarlowna Progenita Filia». (To есть: «Дмитрий, ИМПЕРАТОР Московии, супруг Марианны МНИШКОВНЫ, Георгия воеводы сандомирского и Тарловны урожденной дочери».)
Может быть, все объясняется тем, что это вовсе не Лжедмитрий I, а Лжедмитрий II, Тушинский вор? У Дмитрия на портрете из Государственного исторического музея нет «фирменной» бородавки на носу, присутствующей на гравюрах, создававшихся в период подготовки к помолвке с Мариной в Кракове в 1605 году. Между тем самозванец изображен на упомянутом портрете той самой стороной лица, где бородавка должна была быть! Что же заставляет нас тогда путать двух «императоров Дмитриев»? Возможно, то же, что и их современников, то есть их внешнее сходство – физическая основа любого самозванчества.
Глава шестая Тушинская царица
Итак, 10 (20) сентября 1608 года гетман Ян Сапега отвез «царицу» в «обозы» самозванческого войска. Марине предстояло снова воцариться в России, точнее в той части государства, которая управлялась из Тушина.
Так должно было произойти. Но произошло ли? Нельзя даже сказать с уверенностью, сама ли она принимала решение о приезде в полки нового самозванца или все опять произошло по воле ее расчетливого родителя, сандомирского воеводы Юрия Мнишка. В каком статусе, на каких условиях и с какими правами пребывала Марина Мнишек в Тушине? Что за роль была отведена ей Лжедмитрием II – Тушинским вором, чье воинство занималось, по преимуществу, кутежами, грабежами и казнями?
Немецкий хронист Конрад Буссов так описал в «Московской хронике» метания Марины Мнишек: «…И хотя царица прекрасно поняла, что ее кормят напрасными надеждами, ей все же пришлось выказывать больше радости, чем у нее было на душе, для того, чтобы никто не заметил фальшивую игру. Однако она не поехала прямо в лагерь к Димитрию, а приказала разбить в четверти мили оттуда отдельный лагерь для себя и тех, кто был при ней, и они с Димитрием стали посылать вести друг другу и, наконец, порешили, чтобы отец царицы ехал в Польшу, а она осталась в лагере у своего супруга Димитрия… Но от супружеской жизни они должны были воздержаться, пока Димитрий не овладеет московским престолом и не сядет на него. В этом Димитрий должен был поклясться перед Богом, после чего он в радости отправился к царице: оба отлично справились со своим делом и приветствовали друг друга с плачем и слезами, очень ласково и любовно. В этот день благодаря этой комедии многих людей поразила полная слепота. Перед всем народом она оказала Димитрию надлежащее уважение, как если бы он был ее возлюбленным супругом и государем, и он ей также. Это разнеслось по всей стране, и многие поэтому решили, что он verus Demetrius [241]. Отовсюду князья и бояре во множестве шли к нему в лагерь и сдавались» [242].
Перед нами конечно же поздняя мемуарная запись о прошедших событиях. Конрад Буссов запомнил главное: принятие Мариной Мнишек самозваного тушинского царя привлекло на его сторону многих людей, «ослепив» их разум правдоподобием чудесной истории. В этом Буссов не одинок. О том же, например, откровенно пишет Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны»: «После долгих уговоров согласились все, в том числе и царица, притворяться вместе с нами, что это не другой царь, а тот самый, что был в Москве» [243].
В контексте соучастия Марины Мнишек в обмане детали, сообщаемые Конрадом Буссовым, выглядят слабым оправданием ее действий. Но стоит задержаться на приведенном им уникальном свидетельстве по самому деликатному вопросу, сопутствовавшему всей истории о «признании» Мариной Мнишек тушинского самозванца. Царица могла притвориться при первой встрече, но что дальше? Сколько раз должен был еще повториться спектакль? Как можно было обезопасить себя от многих сотен глаз, следивших за совместными выездами Марины Мнишек и нового «царя Дмитрия»? Тушинский вор, привыкший к повиновению, установленному разнузданным насилием, был лишен в случае с Мариной Мнишек своего главного оружия. Ибо она, неожиданно, своей правдивой первой реакцией, обезопасила себя от возможного покушения на ее честь.
Все те несколько дней, пока Марина до поездки в лагерь самозванца находилась под охраной гетмана Яна Сапеги, обсуждались условия новой помолвки или своеобразного «брачного контракта». В отличие от самборского договора между «царевичем» Дмитрием и воеводой Юрием Мнишком, текст соглашений, заключенных отцом Марины в начале сентября 1608 года, может быть только реконструирован на основе происходивших тогда событий. Об условии «номер один» – новой коронации или присяге – говорилось в предыдущей главе. На этом публичность заканчивалась; в дальнейших статьях договора, видимо, начинала действовать самборская модель отношений воеводы Юрия Мнишка с предшественником тушинского царя. Удовлетворение притязаний сторон откладывалось до «возвращения» «царя Дмитрия Ивановича» на московский престол. В пользу этой версии свидетельствует и то, что ее воспроизводил король Сигизмунд III, очевидно, информированный вернувшимся в Речь Посполитую послом Николаем Олесницким. Разъясняя ситуацию нунцию Клавдию Рангони, король Сигизмунд III говорил о причинах задержки сандомирского воеводы под Москвой в декабре 1608 года: «Мнишек остается при Димитрии, чтобы придать ему больше весу… он хочет женить его на своей дочери, как только новому претенденту удастся достигнуть престола. Присяга, принесенная когда-то Марине народом, должна облегчить выполнение этого плана» [244].
