2015-07-04
223
Все было, в конце концов, не так уж и плохо, если бы не две вещи: кошмары — и тот факт, что рана на груди никак не заживало.
Вздор, конечно. Если бы я могла посмотреть правде в глаза, то поняла бы — нет причин, чтобы все не было плохо.
Думаю, я не понимала, как тяжело мне было тем первым утром. Я приняла ванну раз, потом другой. (Господи, благослови хозяек с ненормально огромными водонагревателями!) Я вымыла волосы трижды во время первой ванны и дважды — во время второй. Горячая вода, мыло и шампунь причиняли адскую боль — но это была чудесная, человеческая, нормальная, непотусторонняя боль. Одеться оказалось не слишком трудно, потому что в моем гардеробе состоят мягкие, приятные и удобные вещи, но найти туфли и носки, которые не создавали бы ощущения, будто ноги режут на части, оказалось непросто. Затем я выпила чашку очень крепкого чая, и на кофеиновом подъеме почти убедила себя, что чувствую себя почти нормально, а если так, то и выглядеть должна почти нормально.
Дудки.
В последний момент я раздумала сжигать платье. Я кинула его в тазик вместе со всякой чепухой для ручной стирки, а потом повесила в углу и подставила миску, чтобы с него не капало на пол. Стекавшие мелкие капли подозрительно напоминали кровь, и от этого мне сделалось так дурно, что я на нервах чуть было все-таки не сожгла его. Но не сожгла.
Вот белье, бывшее тогда на мне, я все-таки спалила. Похоже, мне просто нужно было что-то сжечь. Я вынесла его — чуть ли не на цыпочках, прячась в тенях, как будто делала нечто противозаконное, на чем меня могли поймать — и запихнула в пепел и щепки на кострище в саду Иоланды. Мои руки тряслись, когда я чиркала спичкой, но в этом мог быть виноват и кофеин. Белье сгорело удивительно хорошо для нескольких лоскутов ткани, как будто мое желание испепелить что-нибудь разжигало огонь.
Ту записку я засунула в ящик, чтобы не видеть ее и не думать о ней. Или о том, кто написал ее.
Ключ от дома — бывший нож — лежал на куче книг возле дивана. Он бросился мне в глаза среди прочих вещей, когда я смогла принять вертикальное положение. Всей этой ерундой — мытьем раз, мытьем два, заправкой кофеином, сжиганием вещей — я занималась, лишь бы не решать, что делать с ним. Нет, лишний ключ от дома особой проблемы не составлял. Но этот ключ раньше был карманным ножом. И сейчас обязан им быть. И мне не хватало моего ножа. Я хотела вернуть его. А сделать это можно было только одним способом, то есть напомнить обо всем, что я пыталась забыть. Я вернулась в мир, где пекла булочки с корицей и была маминой, а не папиной дочкой. И хотела здесь и остаться.
Я уже открыла все окна и дверь на балкон: хотелось как можно больше свежего воздуха. Я намеревалась устранить даже тень любого запаха, который могла принести прошлой ночью. Укрывавшее меня одеяло отмокало в бадье. Я вычистила каждый дюйм дивана щеткой, которая и с броненосца содрала бы шкуру. Подушка, которой касалась моя голова, была обработана пятновыводителем и ждала сушки.
Я стала на балконе с закрытыми глазами и позволила солнцу и мягкому бризу омыть меня, наполнить. Я услышала — почувствовала — как шевелятся и шелестят листья на моем дереве. Бабушка учила, что после работы с магией за собой нужно убрать. Это сродни стирке (или сожжению) одежды или обработке диванной подушки пятновыводителем.
Я вернулась в комнату, взяла ключ от дома, который не должен оставаться ключом, и стала на колени на полу, в лучах солнца, достаточно близко от балконной двери, чтобы чувствовать ветерок из сада.
На этот раз все получилось так просто! Я почувствовала изменение, почувствовала, как суть предмета перетекает из ключности в ножевость. Все равно как тесто месить — чувствуешь, как вещь под твоими руками становится тем, чем ты хочешь ее видеть, как она отвечает тебе, как меняется в результате твоих усилий. Твоей силы. Твоего знания. Не понравилась мне эта легкость.
Но я была рада получить обратно свой нож. Он лежал в моей ладони, такой же, как всегда.
— С возвращением, друг, — прошептала я, и не собиралась чувствовать себя глупо оттого, что разговариваю с ножом. Возможно, эта фраза адресовалась и мне самой.
Затем я положила нож в карман и пошла искать благовония. Никогда не использую их в своей пекарской жизни — предпочитаю запах свежего хлеба, — но есть такие штуки, которые дарят люди, когда ничего о тебе не знают, но желают облагодетельствовать. Тетка Эдна, еще одна мамина сестра, каждый год на одно из солнцестояний дарит мне пакет благовоний — последний писк моды на данный момент. Посему в глубине шкафа они должны были найтись — и нашлись. Я зажгла палочку «Мировой гармонии с жасмином», поставила ее в стакан и произнесла слова, которым научила меня бабушка. Их не пришлось вспоминать, слова были рядом, как мое дерево.
Затем я позвонила в кофейню сказать, что вернулась — и разверзся ад. Особенно после того, как мама, узнав, что машины у меня больше нет, примчалась на квартиру подвезти и впервые меня увидела.
Много об этом рассказывать не буду. Не лучший эпизод в наших дочерне-материнских отношениях.
Я вынуждена была съездить к доктору, потому как все утверждали — надо. Доктор сказал, что со мной, за исключением небольшого обезвоживания и истощения, все в порядке. Сделал мне укол от столбняка и дал мазь обработать ноги и грудь. Еще он спросил, как я получила рану на груди, потому что, как он сказал таким спокойным докторским тоном, выводящим из себя: «выглядит она несколько неприятно». Но я еще не решила, какую долю правды стоит кому-либо рассказать, а волнение всех, кто до сих пор меня видел (кроме доктора — тот вел себя на диво спокойно, будто контуженный), не вселяло уверенности. Потому я сказала, что не помню. Он сказал: «мм-м, хм-м» и наложил несколько швов, чтобы рана заживала ровно, бормоча что-то о синдроме посттравматического шока. Затем предложил направить меня к кому-то, кто все знает насчет запоминания и забывания, и мы расстались. Дальше меня повез Мэл. Он одолжил машину Чарли, так что не пришлось мне ехать на заднем сиденье мотоцикла. (Не знала, что Мэл умеет водить машину. На мотоциклах он ездит в любую погоду, даже в метель или грозу.) Он же отвез меня в кофейню.
Мысль вернуться в квартиру казалась заманчивой только на первый взгляд. Я хотела вернуться к своей жизни — а моя жизнь, к лучшему или нет, протекала в пекарне. А еще я хотела покончить с этой нервотрепкой, не возвращаться к ней больше, и знала, что мама еще не успокоилась. Чарли пришлось чуть ли не связывать ее, чтобы к доктору меня повез Мэл. Мама склонна принимать все слишком близко к сердцу. Но Мэл, когда впервые увидел меня, сразу как-то осунулся, глаза, казалось, запали на милю в глубину, и я вдруг поняла, что знаю, как он будет выглядеть в девяносто лет. И он не сказал ничего вообще — а это, наверное, было хуже всеобщей суеты.
Мама пыталась настаивать, чтобы я осталась дома — переехала обратно к ней, Чарли и братьям. Я сказала, что ничего такого делать не намерена. Это было моим искренним намерением, но положение осложнялось тем, что я осталась без машины. Ее так и не нашли. А мне она нравилась... В тот день, после разговоров с доктором и чуть ли не сорока семью разными копами, мы с мамой устроили продолжительное состязание по воплям, окончательно истощившее мои силы, после чего я расплакалась и заявила, что, если придется, стану ходить домой пешком. Тут мама тоже разрыдалась, и это было жутко неприятно. Здесь Чарли (он все порывался погладить меня по плечу и сразу же отдергивал руку — я честно объяснила, что на мне живого места нет) справедливо заметил, пользуясь довольно удачной подделкой спокойного голоса, что спальни для меня не найдется: свободная комната и кладовая исчезли, когда снесли все стены на первом этаже, а Кенни перебрался из детской в мою бывшую спальню наверху. От его слов мама только заплакала сильнее.
Затем Мэл, оставленный управляться с кофейней почти в одиночку, пока в кабинете разворачивалась драма, принялся гнать в шею персонал, который столпился у двери офиса, активно играя роль греческого хора, выражающего идею ужаса. Одного за другим он эскортировал их за шиворот на рабочие места, поясняя, что неплохо бы вспомнить о посетителях, пока те не вздумали прийти посмотреть, что же происходит; зная клиентов Чарли, скажу, что они вполне были на такое способны. Проложив ко мне дорогу, он вручил Чарли лопаточку, которую до сих пор держал в другой руке, как бегун эстафеты, вручающий факел в Фермопилах, и сказал: — Можешь минутку присмотреть за кухней? После чего быстро повел меня в пекарню. Мою пекарню. Мне стало лучше уже оттого, что я снова вступила в свой собственный домен, где была королевой «Булочки-с-Корицей», «Овсяного Печенья», «Апельсиново-Финикового Хлебца к Чаю», а также «Карамельного Катаклизма» и «Лавины Каменистой Дороги». Пришлось погасить спонтанный порыв надеть чистый фартук и проверить запасы муки. Здесь было слишком уж чисто для четверга...
— Никто не заходил сюда с тех пор, как ты пропала. Мы дали Паули отгул.
Паули — мой новый ученик. Я ненадолго прекратила плакать, но это известие снова наполнило мои глаза слезами.
— Ох...
— Послушай, мы не знали, что делать. Не имели ни малейшего понятия, — голос Мэла был мрачен, но деланно спокоен. Только тут до меня дошло, как на всех подействовало мое исчезновение. Я же не из тех, кто исчезает просто так. Они боялись худшего. И правильно боялись. Исходя из того, что могло произойти, я, наверное, выглядела гораздо хуже, чем чувствовала себя, потому что каждый, глядя на меня, соотносил мой вид с тем, что переполняло их сны последние два дня.
— Любимая... Я застыла.
— Эй-эй! Успокойся. Это ведь я, о'кей? Я видел, что ты не взяла у доктора адрес — адрес кого-то, с кем можно поговорить. Можешь не говорить со мной, если не хочешь. Можешь не говорить ни с кем, включая Чарли и твою маму. Но, если скажешь мне, чего хочешь, я помогу. Если позволишь.
Спасибо всем богам и ангелам за Мэла! Мне так трудно объяснять словами, что я всегда была склонна к одиночеству, избегала говорить о том, что важно для меня, что занимало мои мысли. Но для меня важно иметь возможность уйти домой, к себе домой, в свое личное пространство. Немедленно. В одиночку. Туда, где не нужно лгать.
Я не забыла все настолько, насколько притворялась. Имейте в виду: я по факту забыла многое. Посттравматический чего-то там, как сказал доктор. Копы тоже упоминали посттравматическое что-то. У копов пришлось отметиться, ведь мама и Чарли, конечно, сообщили о моей пропаже. Я сказала, что-де поздно вечером в понедельник приехала к озеру, а потом ничего не помню. Нет, не помню, где была. Нет, не помню, как пришла домой через два дня. Нет, не помню, почему так избита. Мэл поехал со мной и туда, хотя на копов у него аллергия. Чарли, пытаясь пошутить, сказал, что уже много лет столько не занимался готовкой. Может, я хочу, чтобы Мэл еще куда-то меня отвез? Во Флориду? К Кэтскиллским акведукам?
Коповский психиатр, с которым меня заставили поговорить, начал все сначала. Смысл в том, что с тобой остается столько воспоминаний, сколько ты можешь выдержать. Если повезет, когда окрепнешь, сможешь выдержать чуть больше воспоминаний, и в конце концов выздоровеешь, восстановишь всю картину, и это перестанет портить тебе жизнь. Такова теория. Много они понимают!
Я не произносила слова «вампиры», хотя уж про них точно не забыла. Скажи я, ООД не ограничились бы разговором — меня бы задержали. Люди не убегают от вампиров.
Я от вампиров все-таки убежала, но ООД об этом знать незачем, посему будем делать вид, что я и не сбегала. Посттравматический шок, блин. Казалось, травма шагала рядом, будто мы — хозяин и собака, гуляющая на поводке. Причем собака здесь — я.
С ООД пришлось поговорить, потому что в любом загадочном случае могли быть замешаны Другие, а ООД — полиция Других. Но я им тоже сказала, что ничего не помню. К моменту разговора с ООД я уже хорошо натренировалась говорить «Ничего не помню». Я могла смотреть им в глаза и говорить это, как чистую правду. Они построили разговор поумнее копов. Выспрашивали всякие мелочи, вроде того, как выглядело озеро той ночью, где именно я сидела на пороге домика. Они пытались не выманить у меня сведения, а помочь вспомнить, возможно, к нашей общей выгоде; пытались помочь мне открыть путь к воспоминаниям. Я делала вид, что путь наглухо закрыт, то бишь никакой двери нет, а если есть, то на ней шесть замков, четыре засова, железная решетка, и вообще — она заложена много лет назад.
Ссылаться на потерю памяти было проще. Так я отгородилась от всего, включая всеобщую настойчивость и доброжелательный интерес. И оказалось легко — даже слишком — заливаться слезами, если кто-то опять пытался задавать вопросы. Бывают прирожденные пьяницы, а я — прирожденная плакса.
Первые прошедшие дни постепенно превратились в первую неделю. Синяки сходили, царапины — заживали, и я уже немного меньше походила на беглеца из ада. Во второй киновечер понедельника у Сэддонов люди снова начали смотреть мне в глаза без очевидного напряжения.
А я пекла хлеб, булочки с корицей и вообще вела себя как нормальный безумный пекарь кофейни, тем самым спасая бедного Паули от надвигавшегося нервного срыва. Из него выйдет толк — но пока он зелен и медлителен от недостатка опыта. Горя желанием получить этот опыт, он несколько недель старательно изучал с моей помощью соковыжималку и пятискоростной миксер промышленной мощности, а потом я исчезла, а на него все кричали — его присутствие напоминало, что меня здесь нет — и отсылали домой. Хотелось ободрить мальчишку, и я посвятила его в секрет «Горькой Шоколадной Смерти», и он впервые приготовил ее самостоятельно — получилось здорово. Это так оживило Паули, что он начал напевать за работой. Охо-хо... Достаточно плохо уже то, что со мной в пекарне время от времени кто-то бывает: этого кого-то приходилось учить, приглядывать, пока он работает самостоятельно; напевание только усугубляло ситуацию. Так ли мне необходим радостный ученик?
Чарли нашел кого-то, кто мог одолжить мне машину на время, пока я не заменю потерянную. Затем нашел другого, когда первый вынужден был отказаться. Получение страховки заняло целую вечность, но, наконец, и это удалось. Их агент хотел было пожаловаться на мою забывчивость, но был сразу же затоплен персоналом и завсегдатаями кофейни, которые предлагали себя в поручители; доктор и полицейский психиатр, которых я посетила, подтвердили мою искренность. А потом мама села писать письма. Компания еще могла отбиться от остальных, но никто не способен долго выдерживать маму, когда она начинает одну из своих эпистолярных кампаний.
Пока вопрос с наймом машины оставался открытым, Мэл возил меня на своем излюбленном на данную неделю мотоцикле (немногие услуги могут быть серьезнее, чем прокатить кого-нибудь в четыре часа утра), а потом я надумала воспользоваться велосипедом Кенни. Кенни вошел в тот возраст, когда велосипед — уже не круто, и не скучал по нему. Деловая часть города, где находится кофейня, велосипедистов не любит — машины и автобусы сначала сталкивают тебя с дороги, а затем обдают выхлопом. Но кататься возле дома Иоланды — сплошное удовольствие, к тому же поездки порядком утомляли, и я могла спать по ночам. Хотя теперь приходилось вставать в три тридцать, чтобы вовремя успеть в пекарню. Ужас. А еще мама была решительно против моих поездок на велосипеде после заката (или до рассвета). Возможно, она была не так уж не права, пусть даже сама о том не подозревала, пусть даже в Новой Аркадии не слыхали, чтобы кого-то сдергивали с велосипеда. Притом о приозерных кровопийцах не было ни слуху, ни духу.
В общем, пришлось купить новую машину — «развалину». Несмотря на имя, она ездила. Я купила ее у друга Мэла, который любил возиться с машинами, как Мэл — с мотоциклами, и этот друг гарантировал, что машина будет работать — ровно до тех пор, пока я не захочу чего-то сверхъестественного, скажем, перейти на третью передачу, которой не имелось по факту, или дать скорость более сорока миль в час. Мне это отлично подходило. К этой машине я вряд ли привяжусь, а случайное отсутствие третьей передачи было интересным новшеством.
Доктор снял швы с моей груди. Ноги зажили. Внешне жизнь снова начинала выглядеть нормальной. Однажды, глубоко вдохнув, я рискнула спросить Паули, как он относится к предложению раз в неделю вставать в четыре утра, чтобы испечь булочки с корицей. Он был в восторге. Еще одна головная боль во внутреннем кадровом составе кофейни. Он выбрал четверг. Теперь мне уже дважды в неделю не нужно было вставать до солнца. Теоретически. Я не сказала мальчишке, — если он внимателен, то и сам уже должен был заметить, — что расписанный на бумаге график работы выглядит здорово, однако никогда в точности не реализуется. Но возможность выбора, даже кажущаяся, могла поднять дух — дух мальчишки. А даже непредсказуемые, но периодические неподъемы в четыре утра поднимут настроение мне.
Мы с подружкой Эймил снова стали ходить по книжным развалам. А когда выбрались с Мэлом в поход, то пошли в другую сторону от озера. Неспособность решить, что и кому говорить, переросла в привычку не говорить никому ничего. Забавно, но больше всего шансов услышать правду оказалось у Иоланды. Что-то располагающее было в том, как она усаживала меня за стол, заваривала чай, садилась напротив и говорила — о погоде, о последнем городском скандале или о книге, которую мы обе прочитали. При этом она не только ничего не спрашивала, но и, казалось, не сдерживала желание спросить.
Второй раз я чуть не проговорилась Мэлу. Однажды ночью меня выдернул из сна очередной кошмар, я вскочила с кровати и добежала до противоположной стены, прежде чем поняла, что у тела в кровати рядом — моя голова лежала у него на груди — бьется сердце. Мэл не сказал никаких глупостей. Двигаясь чрезвычайно неторопливо, он сел, включил свет и сделал мне чашку чая. К тому времени я уже не шарахалась от каждой тени, но слишком кипела нездоровым адреналином, чтобы заснуть. Мэл повел меня вниз и дал в руки кисточку. Он уже не раз заговаривал о заказной работе, которую делает на одном из спасенных байков. До того он, бывало, поручал мне накладывать грунтовку и первый слой, полировать законченное, но не более. А той ночью я закрашивала контур мелких дубовых листьев. Когда пришлось остановиться и идти готовиться к булочному дежурству, я снова чувствовала себя почти, нормально. Нет, не нормально. Как-то иначе. Будто я случайно вернулась в бабушкин мир, куда не хотела идти. Но, если я была именно там, он пошел мне на пользу. Мне было интересно, кому предназначен байк, зачем заказчику понадобился дуб. Мэл никогда бы не взялся рисовать стандартные штуки — рычащих демонов, молнии, сверхгероев, сплошь челюсти, бицепсы и языки пламени; одна из немногих глупостей, способных поколебать его спокойствие — байк, украшенный изображением летящего волшебника. Но дерево было... ну, странным символом для штуки с колесами, созданной нестись во весь опор. С другой стороны, деревья — символ стойкости, верно? Они не подвержены никакой темной магии. Да вот, вряд ли обыкновенный байкер будет особо интересоваться такими тонкостями.
Я почувствовала легкий сквознячок — Мэл открыл окно, послышался шорох листьев. Мне не приходило в голову, что мое тайное дерево может быть, скажем, дубом, ясенем, буком — каким-то конкретным видом дерева, растущим в обычном лесу. Я не хотела, чтобы бабушкин мир имел с этим что-либо общее. Я не хотела, чтобы случившееся со мной на озере было как-то связано с этим миром, с этим обычным ландшафтом. Я положила кисточку, подошла к Мэлу и стала с ним рядом возле окна.
Пару недель наше с мамой общение заключалось в напряженной и звенящей тишине после ссоры и сообщениях, передаваемых через мирных посредников; потом мама начала давать мне обереги. Она появлялась в кофейне около восьми утра с очередным заговором на обычной для продавца заклинаний скрученной в трубочку коричневой бумажке. Я не хотела брать их, но брала и не спорила. Я вообще ничего не говорила, кроме «спасибо» (иногда). Мы с мамой уже долгие годы не вели легких бесед — наши отношения никогда не были легкими. Я находила заговорам применение: оборачивала их вокруг домашнего телефона — смягчать плохие новости, которые могли прийти ко мне этим путем, обклеивала ими свой ком-экран, и т.д. Такая эксплуатация быстро изнашивает заговоры. Я не поклонник заговоров — исключая основные обереги. Ими-то пренебрегать, считаю, может только дурак. А вот без всяких фетишей, талисманов, куколок, амулетов, тряпочек и прочих вполне могу обходиться. Они занимают слишком много психического пространства, и, чем быстрее эти новинки разрушатся и сгорят, тем быстрее перестанут раздражать меня. Но мама старалась вести себя хорошо, и от вручения заговоров ей, казалось, становится легче. Когда у меня снова появилась машина, я принялась складировать ее подарки в бардачке. Им это не нравилось, но заговоры созданы не для споров.
Вроде бы заживший рубец на груди снова открылся и кровоточил. Близился разгар лета, а я, всегда носившая минимум одежды, насколько позволяли приличия, — в пекарне чертовски жарко, — неожиданно стала надевать душные футболки с высоким воротом. Нельзя истекать кровью в пекарне, где всякий может тебя видеть. Я еще раз сходила к доктору — он сказал «хмм» и первым делом спросил, вспомнила ли я, как получила рану. Я ответила «нет». Он выдал мне новую мазь и отправил домой. На какое-то время рана вроде бы зажила, но затем открылась опять. Я научилась заклеивать ее марлей, не надевать одежды с вырезом и носить пестрые многоцветные лифчики — к счастью, на них была мода, и я выглядела так, будто попросту не особо удачно пытаюсь следовать моде.
Мэл, конечно, знал больше. Если бы не он, я прекратила бы ходить к доктору, но Мэл упрям как осел, когда хочет, а в этом вопросе — хотел, пропади он пропадом. Пришлось вернуться к врачу. Доктор забеспокоился и хотел отправить меня к специалисту. «Специалисту в какой области?» — хотела спросить я, но не осмелилась. Боялась проговориться, боялась, что моя совесть начнет как-то просачиваться через разрез, как кровь и лимфа продолжали сочиться сквозь разрез в коже. Я отказалась ехать к специалисту.
Копы заявлялись в кофейню, по крайней мере, раз в неделю — «проверить, как у меня дела». Любой из наших хоть частично осведомленных завсегдатаев знал, что королева «Булочек-с-Корицей», она же главный пекарь, исчезла на несколько дней при загадочных обстоятельствах, и, что бы с ней ни случилось, событие все еще бросает тень на весь персонал «Кофейни Чарли». В общем, это знали все. А вот наши завсегдатаи из ООД осведомлены более чем частично — на то они и ООД. Потому копы приходили, оодовцы наблюдали за копами, копы — за ними. Наверно, над этим стоило бы посмеяться. Но не хотелось.
Я думаю, Пат и Джесс на самом деле догадывались о правде — хотя не могу представить, откуда. Может, они полагали, что меня порвали вурдалаки или еще кто-то, хотя вурдалаки не настолько предусмотрительны, чтобы запасать будущую еду. Но происшествие имело место, и ребята из сил поддержания порядка хотели тут у нас что-нибудь поддержать.
Они не суетились. Если преступление совершили люди, делом с радостью займутся копы. Если нелюди — делом с радостью займется ООД. Но партнера для танцев должна была выбрать я. А я не выбирала, и это беспокоило оба ведомства.
Я стала замечать интересную разницу: одни люди и впрямь беспокоились за меня — или за безопасность общества, поскольку за то им платили жалованье, а другим просто хотелось узнать больше, как бы сидя перед ТВ или читая заштатный журнал с заголовками вроде «Я съела своего ребенка-нелюдя». Жареные факты, с пивом и салатом.
Самый серьезный недостаток умолчания — оно создает вокруг случившегося ореол тайны, а природа сплетен не выносит необъясненного вакуума. Значит, скоро все будут «знать»: что бы там ни случилось — Другие точно замешаны (так история получалась интереснее). Думается, они рады будут предположить, что замешаны Темнейшие Другие — вышла бы самая увлекательная история, да только ее портит тот факт, что я еще здесь, ведь никто не спасался от вампиров.
Никто не спасался от вампиров.
Я не знаю, входили ООД в число тех, кто знал это железно, или нет, но спрашивать не собиралась.
Между тем, были еще кошмары. Они безжалостно продолжали мне сниться. Не становились лучше или легче, не являлись реже. Нет смысла их описывать — кошмары делает кошмарами то, как ты себя в них чувствуешь, а не количество трупов и крови. Эти оставляли плохие ощущения. И, конечно, в них всегда фигурировали вампиры. Иногда на меня глядели десятки пар глаз, — и я знала, что смотреть в них нельзя, да вот, куда ни посмотрю — там горело еще больше глаз, а свои я закрыть не могла. Иногда я просто понимала, что нахожусь в ужасном месте, и оно отравляет меня, и даже если я вроде как выберусь оттуда — то унесу его в себе. Еще в кошмарах так или иначе неизменно присутствовала кровь. Однажды я как будто проснулась — а моя кровать плавала в крови. В другой раз я носила клубнично-красное платье, сделанное из крови. Но худшие кошмары — те, где я сама была вампиром. Во рту была кровь, сердце не билось, и мысли занимало что-то странное и жуткое, чего раньше я себе даже не представляла; во сне я думала, что таких мыслей у меня быть не может, потому что я человек, а потом вспоминала: не человек — вампир. Будучи вампиром, я видела мир по-другому.
Я говорила себе, что те два дня у озера — просто свершившийся факт, не более. Сны — как рана на груди: мозг тоже получил рану. Синяки и царапины проблемой не являлись, — конечно, они зажили быстро. А сны о вампирах видят все; мы растем, видя их во снах. Они — первые и худшие чудовища, которые поселяются у каждого под кроватью. Пугают и оборотни, и демон, уставший притворяться человеком и не следовать малоприятному демонскому образу жизни, но большей частью — вампиры.
Мне никогда не снился... Смешно, ей-ей, как я старалась забыть и его — хотя, если подумать, становилось не до смеха. Он, безусловно, спас мне жизнь, но одновременно разрушил мое мировоззрение. Хороший вампир — насаженный на кол и сожженный вампир, не так ли? Он, несомненно, использовал меня в своих интересах — но в то же время у него было чувство чести, как в какой-нибудь мелодраме девятнадцатого века с дуэльными пистолетами и героями, которые изъясняются фразами вроде «Прочь, негодяй!» Только благодаря его чести я прожила достаточно, чтобы предоставить ему возможность выказать ко мне корыстный интерес. Тем не менее, он — вампир. И все те, кого он... нет, туда я свой мозг не пущу... оставались мертвы по-прежнему. Иначе говоря, мерзкая ведьма осталась мерзкой ведьмой, ничто ее так и не исцелило. И не было причин полагать, что она прекратит кушать охотников, их лошадей и собак или откажется закусить случившимся рыцарем, который неправильно ответил на вопросы.
Не думаю, что существует термин для человека, больного настолько, чтобы спасти вампира и позволить ему быть вампиром дальше. Поскольку никто еще такого не делал — прежде.
Просыпаясь от одного из таких кошмаров, я не отваживалась заснуть снова. А они все преследовали меня. И через несколько недель я все еще оставалась дерганой и изнуренной — но уже не от страшного происшествия, а от самой дерганности и изнуренности.
В то время мне впервые в жизни расхотелось читать многочисленные свежие сообщения о деятельности Других. А их явно стало больше.
Некоторые сообщения были еще ничего. Прошли новые дебаты, продолжительные и жаркие, по поводу статистических исследований, утверждающих, будто количество жертв выросло, а также о том, являются ли инкубы и суккубы живыми существами или же нежитью (старый спор, так никем и не улаженный). Помеха для научного изучения состоит в том, что в момент обрыва психической связи ваш объект исследования исчезает, а поймав одну единицу для изучения, вы тем самым неизбежно разрываете связь. По крайней мере, пока Глобальный Совет не решит, что это нормально — использовать человеческое существо как марионетку (нынче это чрезвычайно незаконно даже в чисто исследовательских целях, хотя официальный язык говорит о материальном и нематериальном подчинении).
Причина такой популярности данной темы вот в чем. Инкубы и суккубы, они же в просторечии «уби» — проблема сравнительно мелкая, но кое-кто считает, что, поняв, как они работают, мы получим подход к вампирам — а вампиры с большим отрывом лидируют в любом списке претензий к Другим. Если уж на то пошло, бывшую марионетку медики могут вылечить — но не вампирский обед. Точнее, они обычно могут вылечить человека, ставшего марионеткой, если он не пробыл ею слишком долго.
Не так давно предложили проект со списком добровольцев, готовых стать марионетками, но дальше бумаги дело не пошло. Возможно, отчасти потому, что уби предпочитают сами выбирать жертву, и приманка на веревочке их не интересует, но в основном из-за резкого общественного протеста. Имейте в виду, наличие добровольцев должно вызывать удивление. Уби могут представлять большую проблему, чем принято считать: их марионетки обычно проводят время очень хорошо, и именно их добрые друзья и любящие домочадцы (иногда — взбешенные коллеги) начинают задаваться вопросом, почему это человек спит по двенадцать-четырнадцать часов в день, а в остальное время выглядит так, будто только что занимался потрясающим сексом.
Никто не знает, занимаются ли марионетки сексом на самом деле, или все это им только кажется. Но даже лучший секс, какой только могут вообразить нервные окончания, не стоит потери одного процента IQ за месяц, пребывания в роли марионетки. Более умные уби обрывают связь и уходят, прежде чем утечка мозгов становится очевидной, и потом, многие люди не пользуются своими мозгами и не скучают по ним. Но иногда для марионетки слишком поздно мечтать о будущем более интеллектуальном, чем развозчик товаров в супермаркете в ночную смену. Я знаю одного нищего — он обычно сидит возле местного «Мега Фуд», — который был когда-то лучшим в Новой Аркадии адвокатом-криминалистом, прежде чем одна уби заполучила его. Я читала сообщения о его выходках в зале суда и думала, что пребывание в роли марионетки намного улучшило его характер, но начисто разрушило карьерные перспективы.
