Управляемые законом сопричастия 5 страница

Тот процесс мышления, который логики обозначают софизмом post hoc, ergo prorter hoc, может помочь составить некоторое пред^ ставление об этой сопричастности. Допустим, что необычный сбор ви­нограда пришелся как раз на год, когда летом видели комету, или что война разразилась после полного солнечного затмения. Даже для мышления обществ более высокого типа подобные совпадения не ка­жутся случайными. В связи событий во времени усмотрят не просто случайную последовательность, будет установлена не поддающаяся ясному и отчетливому анализу связь между виноградом и кометой, войной и затмением. Перед нами живой пережиток того, что мы на­звали сопричастностью. Мышление обществ совсем низкого типа, ко­торое совершенно не знает случайных связей, т. е. приписывает мистическое значение всем отношениям, какие даны в его представ­лениях, с такой же охотой утверждают: juxta hoc, ergo prorter hoc (подле этого, следовательно, вследствие этого), как и «после этого, следовательно, вследствие этого». Смежность в пространстве так же [223] является сопричастностью, как и смежность во времени, и даже боль­ше, поскольку пра-логическое мышление уделяет пространственным определениям больше внимания, чем временным.

Таким образом, в сложных связях мистических партиципаций, ко­торые в пра-логическом сознании соответствуют в общем тому, чем выступает причинная зависимость для логического мышления, рядо-положность играет иногда ту роль, которую мы скорее приписали бы последовательности. Гэтчет, например, говорит: «Общераспространен­ный некогда у индейцев обычай допускал как будто, что разрешается напасть на соседей и убить их в случае, если сыч или сова ночью станет кричать близ хижины этих несчастных людей». Точно так же в одном кратком рассказе, записанном у индейцев кламатов, «собака воет к смерти близ хижины сейчас же после заката солнца: появля­ется индеец, который нападает, ранит и убивает хозяина собаки». Пе­ред нами процесс мышления по принципу «подле этого, следовательно, вследствие этого», выражающаяся в смежности в про­странстве партиципация между индейцем, у порога которого воет зловещее животное, и несчастьем, возвещаемым, следовательно, в из­вестном смысле причиняемым этим животным. Замечательно, что почти во всех индоевропейских языках предлоги, обозначающие «вследствие», «по причине», — слова, которые первоначально относи­лись к отношениям в пространстве, а не во времени. Быть может, для пра-логического мышления отношения во времени представлялись первоначально как отношения положения или, вернее, рядоположно-сти и, следовательно, партиципаций по смежности, ибо для этого мышления не существует отношений, которые не имели бы мистиче­ского смысла. Поэтому пра-логическое мышление обращает главное внимание на смежность. Вопрос о том, какое место во времени зани­мает то или иное из связываемых явлений, предшествующее ли оно или последующее, играет второстепенную роль, а возможно, и совер­шенно безразличен.

В Торресовом проливе «неудачи и неприятные случайности рас­сматриваются как предостережение или знамение, указывающее, что где-то произошло или должно произойти какое-нибудь несча­стье... В 1888 г. Номоа, вождь из Мабуйяге, который убил, быть мо­жет, больше дюгоней, чем любой из его соплеменников, хвастал однажды предо мной, что он никогда не знал неудачи. Спустя очень немного времени он отправился на охоту за дюгонями и потерпел неудачу: он не только промахнулся, но и сломал наконечник гарпу­на. Я думаю, что на следующий день он снова вернулся с пустыми руками. Дня через три или через четыре после этого в селении умер ребенок, а затем две женщины. Тотчас же Номоа сказал мне, что неудача его объяснилась; он счастлив при мысли, что если он потерпел [224] неудачу с дюгонями, то в этом была не его вина». Таким образом, между неудачной охотой и несчастьями, которые случают­ся через несколько дней, оказывается мистическая связь, которой удовлетворяется пра-логическое мышление. Было бы, однако, трудно указать, что здесь причина, а что следствие, если брать причину в смысле антецедента (т. е. предшествующего явления): с одной сто­роны, неудачная охота объясняется смертями, которые случаются после нее, а с другой стороны, неудачная охота является предвест­ницей, т. е. в известном смысле и причиной последовавших смерт­ных случаев.

То же мы видим и в Северной Америке. «Они принимают затме­ние за предвестие смерти, войны или болезни. Знамение, однако, не всегда предшествует тому несчастью, которое им возвещается, иногда оно следует за ним: дикари, видя лунное затмение, бывшее в 1642 г., заявили, что их не удивляет больше избиение, учиненное ирокезами над некоторыми их соплеменниками зимой этого года, т. е. они виде­ли в лунном затмении знамение этого бедствия, несколько, однако, запоздавшее для того, чтобы они могли принять меры предосторож­ности».

Подобные верования встречаются и в других местах. В Китае, на­пример, «духи неодушевленных предметов проявляют очень часто свое зловредное существование путем возвращения неприятных собы­тий, что для простых и нелогичных умов равносильно подготовке и причинению этих событий. В книгах мы находим множество случаев смерти, пожара и других бедствий всякого рода, которые произошли вследствие того, что предметы падали друг на друга без видимой при­чины». И здесь также пра-логическое мышление не интересуется от­носительным положением двух событий во времени: все его внимание устремлено на сопричастность, связывающую эти события.

У лало «существует три вида дурных вещей, причиняющих бо­лезни и всякие беды: 1) духи тех, которые умерли нечистой смер­тью; 2) демоны; 3) сло-та — так называют необыкновенные, противоестественные явления, которые не только возвещают, но и причиняют бедствия (рождение уродов, кур, поющих по-петушино­му, и т. д.)». Такие же верования и обычаи существуют в Южной Африке, где негры пытаются вести борьбу против этих необычных явлений, стараясь их уничтожить. Они называют их тло-ло или, согласно переводу Ливингстона, грехом. Альбиносов обычно убива­ют. «Ребенка, у которого верхние молочные зубы выпадают раньше нижних, убивают в племени бакаа и, может быть, также у бакваи-нов. У некоторых племен из двух близнецов в живых оставляли од­ного (возможно, что здесь есть другие основания). Убивают также быка, который, лежа в своем стойле, бьет по земле хвостом. [225] Туземцы верят, что он приглашает смерть посетить племя. Когда я был проездом в Лонда, мои люди несли с собой огромное количество кур, принадлежавших к породе, более крупной, чем та, которая во­дится на их родине. Если какая-нибудь из них начинала петь до полуночи, то ее, как повинную в тло-ло, убивали».

Таким образом, всякое необычайное явление рассматривается как знамение и одновременно как причина неприятного происшествия, долженствующего случиться. Однако неприятное происшествие с тем же основанием может рассматриваться как причина необычного явле­ния. Очевидно, мы искажаем коллективные представления, истолко­вывая их в духе закона причинности, который предполагает неизменное и необратимое временное отношение между причиной— антецедентом и вытекающим из него следствием. В действительности эти представления подчиняются закону сопричастности, основному закону пра-логического мышления. Необыкновенное явление и несча­стье, знамением которого оно становится, соединены между собой ми­стической связью, не поддающейся логическому анализу.

Но эти явления, которые играют иногда с трудом поддающуюся ис­толкованию роль предостережений, случаются очень редко, а мир, в котором живет человек — член общества низшего типа, содержит в себе бесконечное множество связей, мистических партиципаций. Не­которые из них постоянны и известны (сопричастность личности и ее тотема, связь между некоторыми животными и растительными вида­ми). Но сколько других связей подобного рода возникает и исчезает, оставаясь неведомыми, тогда как они заслуживают величайшего вни­мания, и познание их имеет такой жизненный интерес! Но если связи не обнаруживаются сами собой, то, следовательно, необходимо, заста­вить их проявиться каким-нибудь путем. Таков источник или по край­ней мере один из главных источников гадания. Вспомним, что для пра-логического мышления представления о внешнем мире ориенти­ровано иначе, чем наше. Восприятия носят мистический характер, т. е. элементы восприятий, которые, с точки зрения логического мыш­ления, объективны и единственно реальны, окружены недифференци­рованным комплексом мистических элементов. И, однако, именно мистические элементы, так же как и их сочетания, невидимые, не­осязаемые, недоступные чувствам, наиболее важны. Между тем необ­ходимо быть о них осведомленными, этой цели и служит гадание.

Таким образом, гадание в обществах низшего типа — продолже­ние восприятия. Подобно тому как мы имеем инструменты для улав­ливания явлений, которые слишком тонки для нашего восприятия [226] или для восполнения чувств, которых нам не хватает, подобно этому пра-логическое мышление употребляет первоначально и прежде всего сны, затем волшебную палочку, кристалл, косточки, зеркала, полет птиц, ордалии и бесконечное множество других приемов для улавли­вания таинственных элементов и их сочетаний, когда они не прояв­ляются сами собой. Потребность эта у них еще более настоятельна и властна, чем у нас. И в самом деле, наше общее представление о ми­ре могло бы в крайнем случае обойтись без элементов, которые даны нам инструментами современной физики. Наше представление в ос­новных чертах сложилось до того, как эти инструменты были изобре­тены. Гадание же абсолютно необходимо пра-логическому мышлению благодаря его внутренней структуре. Чем больше мистические эле­менты и мистические связи господствуют в коллективных представ­лениях, тем более необходимы мистические приемы для их обнаружения.

И действительно, нет обычаев, более распространенных, чем обы­чаи гадания. Я думаю, что мы не знаем ни одного общества низшего типа, в котором они совершенно отсутствовали бы. Конечно, лишь в обществах уже довольно развитых мы находим изощренное ведовство, дифференцированное, ставшее сложным и утонченным искусством, выработавшее корпорацию, целую иерархию гадателей. Однако и на самой низкой стадии культурного развития, какая только нам изве­стна, гадание практикуется, хотя бы при посредстве снов. Оно знако­мо и австралийцам, и наиболее отсталым племенам обеих Америк. Чтобы ограничиться одним примером, укажем, что в племени Восточ­ной Бразилии «к вечеру вождь, по имени Кониан Бебе, обошел всю стоянку туземцев в лесу, обращаясь с речью к своим людям, и объ­яснил им, что теперь они близко подошли к стране неприятеля, что каждый из них должен запомнить сны, которые он увидит в насту­пающую ночь, что все должны постараться иметь хорошие сны...».

Истолковывать обычаи гадания как предназначенные просто для того, чтобы открывать будущее, значило бы давать им очень узкое определение. Действительно, среди мистических связей, которые пы­таются обнаружить, наибольший интерес имеют те, которые опреде­ляют будущее. Ими будут руководствоваться при совершении действия или при воздержании от него, смотря по обстоятельствам. Однако гадание, рассматриваемое само по себе, имеет в виду прошлое в той же мере, что и будущее. Об этом свидетельствует та роль, ко­торую оно играет в расследовании преступления. В колдовском про­цессе, например, племя и личность преступника почти всегда выявляются путем ведовских приемов. Точно так же поступают, ког­да нужно выяснить, кто навел злые чары на больного, какой злой дух вошел в него, где находится потерянный предмет, жив ли человек, о [227] котором нет вестей, и т. д. «Чем больше проникаешь в интимную жизнь этих племен, тем больше поражаешься, — говорит Жюно, — тому огромному месту, которое в ней занимает гадание на косточках; они непременно фигурируют во всех более или менее заметных со­бытиях на жизненном пути человека, в любом событии народной жизни». Де Гроот отмечает то же самое в отношении китайцев. Ис­следователи вообще постоянно подчеркивают, что дикари весьма су­еверны. На наш взгляд, это значит, что они действуют сообразно пра-логическому и мистическому мышлению. Было бы поразительно и даже непонятно, если бы они не были суеверны.

Коль скоро такое мышление налицо, то обращение к гаданию поч­ти необходимое предварительное условие для всякого предприятия, часто даже для такого, которое кажется европейцу самым обыден­ным, например для продолжения пути утром после ночной остановки. Бывает так, что утром туземные носильщики обнаруживают край­нюю строптивость и даже, если они осмеливаются, отказываются про­должать путешествие. Белый путешественник, как замечает мисс Кингсли, если только он не осведомлен о мышлении своего отряда, увидит в этом лишь лень, недисциплинированность, нарушение дан­ного слова, неисправимую недобросовестность. Дело, однако, может быть в чем-то совершенно ином. Могло случиться, что, поднявшись с постели, один из негров заметил какой-нибудь зловещий знак, пред­вещающий беду для него и отряда. Вот где может оказаться источник противодействия. В таком случае, однако, знамение явилось бы само собой, если же его не бывает, то его вызывают. Ведь если в силу не­преодолимых мистических связей предприятию суждено кончиться неудачей, то рискнуть взяться за него для туземца было бы столь же неразумно, сколь нам пойти против законов природы, например за­кона тяготения. Но как это узнать, если не путем гадания?

Точно так же недостаточно прибегать к гаданию для полного обес­печения удачи предприятия в целом: придется обратиться к предзна­менованиям и к истолкованию снов при каждой отдельной операции, т. е. в конкретный, отдельный момент. Это обстоятельство освещено многими исследователями: на войне, на охоте, почти всегда и везде, где личность или коллектив ставит себе какую-нибудь цель, что не делается без благоприятного мнения и совета гадателя, знахаря, кол­дуна. Если предприятие удается, то удача приписывается другому со­блюдению правил и предписаний. «Да, — сказал один вождь даяков радже Бруку, — мои люди в этом году довольны своим урожаем риса, ибо мы не пренебрегли ни одним из предостережений, полученных нами через предзнаменования: мы умилостивили ханту (духов), ловя аллигаторов, убивая свиней для рассматривания их сердца, и мы точ­но и правильно истолковывали наши сны. За то мы и имеем хорошую [228] жатву. Те, которые не следовали нашему примеру, остаются в этом году бедными, в будущем им придется быть внимательнее».

В походе все движения этих же даяков зависят от предзнаменова­ний. Нельзя ни идти вперед, ни отступать, ни нападать, ни менять позицию, пока не высказались гадатели. Один знакомый мне вождь был посажен воинами на целых шесть недель в свою хижину, где должен был выждать того момента, когда крики птиц раздадутся с благоприятной стороны... Туземцы верят, что белый, командующий отрядом, имеет птицу и приносящий удачу талисман, дающий ему возможность вести свой отряд вперед. Даяки питают к этому огром­ное доверие. «Ты — наша птица, — говорили они, — мы следуем за тобой». Кроме того, целый день во время похода они обсуждают и ис­толковывают свои сны, к которым относятся с величайшем бла­гоговением. Я знаю названия их птиц, я узнаю их по пению, и я научился истолковывать и узнавать добрые и дурные предзнаменова­ния. Действие знамений на меня самого было часто весьма явствен­но... В моей комнате висела голова орангутанга, и даяки были убеждены, что она и руководила мной в удачных экспедициях».

Согласно Кэшингу, многие игры у зуньи имели ведовский харак­тер. Например, «в игре в спрятанный мяч играют две стороны, одна из них представляет восток, другая — запад либо одна — север, дру­гая — юг. Каждая сторона состоит из членов соответствующих кла­нов... То или иное предсказание связано с исходом игры. Точно так же военная пляска является либо предварением, либо воспоминанием о сражении, которое разыгрывается наперед в форме драматического представления, в целях определения того, на чьей стороне будет по­беда. Так и игра, изображающая мифическое сражение между бога­ми, особенно между богами ветра и богами воды, — средство, чтобы вопросить судьбу о том, какая сторона одержит верх — боги ветра или боги воды, т. е. будет ли время года сухим или дождливым. По количеству очков, выигранных каждой стороной, определяют, следует ли ждать засухи или дождливой погоды. Участники игры, с одной стороны, представляют север и зиму, ветреное и бесплодное время года, другая сторона олицетворяет юг и лето — летние ливни и пло­дородие. Туземцы, таким образом, в полевых работах будут сообра­зовываться с выигранными той или иной стороной очками. Они будут сажать зерна более глубоко и в местах лучше орошенных, если побе­дит сторона, представляющая ветер, или если на этой стороне будет удача в последовательных фазах игры».

Объяснение Кэшинга весьма ценно во многих отношениях. Оно не только наглядная «иллюстрация» для утверждения, что игры имеют ведовское значение, но и показывает, как гадание служит для полу­чения откровения о будущем, а также точных указаний относительно [229] образа поведения. Конечно, в первую очередь индейцам зуньи необ­ходимо знать, будет дождь или нет. Это для них вопрос почти жизни и смерти, и известное количество игр наряду со многими другими обычаями, ныне хорошо изученными в деталях, преследует цель, од­новременно религиозную и магическую, — вызвать дождь. Однако им, кроме того, необходимо узнать, в каком количестве, в какой мо­мент, в течение какого времени будет идти дождь. Вот о чем осве­домляет гадание, когда они истолковывают, одновременно с результатом игры в собственном смысле, и отдельные перипетии иг­ры, в мистическом порядке разыгрывающейся между силами засухи и дождя, и число очков, выигранных каждой стороной. Гадание слу­жит, таким образом, продолжением восприятия. Точнее говоря, оно — антиципация, предварение восприятия. Пра-логическое мыш­ление доверяет ему, по крайней мере в той же степени, что и самому восприятию.

Доверие покоится на представляемых и ощущаемых партиципа-циях между участниками игры, их соответственными кланами, час­тями пространства, адекватными этим кланам, их мистическими животными, цветами, богами, ветрами и, наконец, собственно до­ждем и засухой.

Переход от гадания к магии совершается незаметно. И то и другое покоится на одних и тех же коллективных представлениях о мисти­ческих отношениях: гадание занимается главным образом обнару­жением отношений, а магия — их использованием. На практике, однако, эти две категории целей объединяются между собой, так как магическое действие нуждается в знании мистических отношений, а обнаружение мистических отношений, к которому стремится гадание, предназначено для их использования. Можно пойти еще дальше и ут­верждать, что все обряды, о которых шла речь до сих пор, обряды, относящиеся к охоте, рыбной ловле, войне, болезням, смерти и т. д., и вообще многочисленные обряды, соответствующие коллективным представлениям низших обществ, носят магический характер. Я пред­почел назвать их мистическими потому, что это выражение подчер­кивало их теснейшую связь с мышлением, которое я назвал пра-логическим и мистическим, а также потому, что слово «магия» приобретает более или менее широкое значение, в зависимости от то­го, рассматриваем ли мы ее в обществе более или менее низкого со­циального типа.

Так, у австралийцев или у южноамериканских племен (в Брази лии и на Огненной Земле) большинство обрядов, соответствующих наиболее важным коллективным представлениям, имеют магический характер. Однако в обществах несколько более дифференцированного типа (у большинства племен Южной и Экваториальной Африки) собственно [230] магические обряды отличаются от обрядов религиозных и их уже нельзя смешивать, объединяя одним названием. Возникает диф­ференциация функций, которая живо ощущается коллективным со­знанием группы.

«Постоянно смешивают, — говорит Жюно, — ведуна-гадателя, кудесника, знахаря, заклинателя бесов и т.д. (у баронга)... На мой взгляд, это является грубой ошибкой, и африканская этнография дол­жна тщательно остерегаться путаницы. Несомненно, одно и то же ли­цо может быть одновременно жрецом, «доктором», гадателем и т. д. Однако эти функции различны сами по себе, и язык туземцев наде­ляет каждую из них специальным названием... наиболее общим вы­ражением является название монгома, которое обозначает «доктор», но прилагается оно главным образом к кудесникам, к исцеленным одержимым, которые получили посвящение и могут исцелять других.

Нганга — это лекарь, поскольку он лечит при помощи более или менее тайных снадобий, которыми располагает. Это изготовитель ле­карств, ва-мори. На нем лежит обязанность приготовлять также чу­десные травы, которые делают неуязвимым на войне. Нганга и монгома, как мы видим, весьма родственны друг другу.

Гобелла — это заклинатель, изгоняющий духов, духов зулу или нджао. Здесь также имеются две категории, в зависимости от того, идет ли речь об одержимости и о влияниях севера или юга.

Ва-була — обладатель гадательных костей, ведун-гадатель, по преимуществу советник рода, истолкователь судьбы.

Шинуза — тот, который гадает через посредство галлюцинаций или экстаза.

Что касается слова колдун, то его следовало бы сохранить для обозначения балойи, насылающих порчу, если угодно — чародеев, словом, тех, которые ночью сеют чары и убивают своими колдовски­ми кознями. Эти люди не имеют никакого отношения к предыдущим.

Наконец, жрец — это мухахли. Каждый отец семейства является таким мухахли для домашних. Он может быть только таковым, но возможно, однако, также, что он случайно с этой ролью совмещает и другие».

Если бы мы продолжали на этой стадии развития обозначать все обряды, без разбору, названием «магические», то нам пришлось бы различать магию, так сказать, официальную и общественную, рели­гиозную, частную и дозволенную и, наконец, тайную и преступную. Совершенно ясно, что лучше не объединять одним общим термином представления, которые в конце концов взаимно исключают друг друга. У кафров, например, «приветствуя, назвать изангому (гадате­ля) именем умтакати (колдуна) значило бы нанести ему кровное оскорбление. Это равносильно тому, чтобы в Европе вора назвали [231] полицейским агентом. Для кафрского сознания гадатель — защит­ник общества, и долг его заключается именно в том, чтобы обнару­живать преступников и колдунов для суда над ними и последующего наказания. В то время как колдун применяет свое искусство из лич­ной корысти для запретных целей, гадатель должен работать совер­шенно легально ради общего блага, в качестве своего рода должностного лица; вот почему он пользуется большим почетом у кафров». Тем более там, где укрепляется религия в собственном смысле слова, с культовыми обрядами и организованным клиром, противоположение между религиозными церемониями, публичными и частными и магическими операциями, которые происходят более или менее тайно и являются более или менее преступными, это противоположение становится все более резким. Я не предполагаю здесь проследить процесс дифференцирования. Достаточно показать, что пра-логическим и мистическим представлениям могут соответст­вовать лишь такие же мистические, традиционные обряды. Послед­ние по необходимости ориентированы так же, как и представления. Соотношение выступает тем яснее, чем ниже тип рассматриваемых обществ; вот почему я именно из обихода последних предпочтитель­но брал факты, служившие доказательствами.

Тем не менее под противоположением продолжает сохраняться и сродство. Обряды, сделавшиеся весьма различными в социальном от­ношении, предполагают тем не менее коллективные представления одного характера, т. е. относящиеся к пра-логическому и мистическо­му мышлению, еще различимому в тех видоизменениях, которым оно могло подвергнуться. Так, собственно религиозные обряды, церемо­нии, молитвы, при помощи которых жрецы надеются склонить богов, являющихся владыками дождя, основаны на коллективных пред­ставлениях того же порядка, что и представления, лежащие в основе церемоний интихиума. Мы можем констатировать даже посредствую­щие стадии, например, у зуньи. Антагонизм между обрядами собст­венно магическими и законными, религиозными, антагонизм, существующий в большинстве обществ довольно развитого типа, вов­се не означает того, что одни основаны на пра-логическом и мисти­ческом мышлении, а другие имеют иной источник. Напротив, именно это мышление в более или менее чистом виде обнаруживается нами под всеми этими обрядами, и возможно, что именно общность проис­хождения и объясняет ту столь изменчивую многосмысленность, ко­торая придается слову «магия». Если разуметь под «магической» операцией всякую операцию, которая предполагает мистические от­ношения, приведение в действие тайных сил, то не окажется почти ни одного акта даже в относительно развитых обществах, который не носил бы в некоторой степени магического характера. Пока мышление [232] более или менее подчинено закону сопричастности, виды и спо­собы действия определяются этим же законом.

Казалось бы, нет ничего менее мистического для первобытного человека, чем факт удовлетворения голода, когда в его распоряже­нии имеются пищевые припасы. И тем не менее мы почти всюду видим, что он добровольно воздерживается от той или иной пищи, которая ему запрещена. Почти во всех ныне известных обществах существует более или менее значительное количество пищевых за­претов, табу. В частности, в тех, где сохранили силу тотемические институты, человек ни за какую цену, за исключением определен­ных случаев, не согласится употребить в пищу свой тотем. Однако питаться каким-нибудь животным или растением — это значит в известном смысле сопричаститься ему, приобщиться его, отождест­виться с ним; вот почему существуют виды пищи, которые нужно разыскивать, и такие, от которых следует воздерживаться. В этом, как известно, источник определенного рода людоедства. Пожирают сердце, печень, жир, мозг врагов, убитых на войне, чтобы присвоить их храбрость и ум, подобно тому как наши туберкулезные больные едят сырое мясо в целях усиленного питания. Другие виды пищи от­вергаются по соображениям противоположного свойства. «Абипоны все решительнее трепещут пред мыслью об употреблении в пищу кур, яиц, овец, рыбы, черепах; они воображают, что такого рода мягкая и нежная пища вселит вялость, слабость в их тела и тру­сость в их души. Но зато они с жадностью пожирают мясо тигра, быка, оленя, вепря... в уверенности, что, питаясь постоянно мясом этих животных, они увеличат свою силу, смелость и храбрость». В северо-восточных провинциях Индии «сова является образцом мудрости, и употребление в пищу глаз этого животного дает способ­ность хорошо видеть ночью». В Новой Зеландии «хороший оратор сравнивался с коримако, наиболее мелодичной из певчих птиц стра­ны. Для того чтобы помочь юному вождю сделаться красноречивым, его кормили мясом этой птицы». Чироки думали точно так же. «Че­ловек, который питается мясом быстроногой дичи, является более быстрым и зорким, чем человек, питающийся мясом неуклюжего медведя или глупой домашней птицы... когда-то высшие начальники и вожди очень следили за своим пищевым режимом... Более того, существовало убеждение, что, питаясь той же пищей, что и мед­ведь, человек приобретает природу медведя, если не его внешний облик. Индеец, который в течение определенного времени питался бы подобно белому человеку, приобрел бы природу последнего до такой степени, что ни лекарства, ни талисманы индейского «докто­ра» не стали бы оказывать на него какое-нибудь действие». То, что верно в отношении людей и животных, приложимо также и к богам. [233]

«Идол был очень грязен и измазан кровью. Однако с правой сторо­ны было отверстие, через которое виднелся его естественный белый цвет, странно контрастировавший с темной окраской остального те­ла. Это отверстие обязано своим существованием верованию, соглас­но которому знание таинственных вещей и способность исцелять приобретаются путем вкушения частицы священного тела бога». Факты подобного рода весьма распространены. Анализ огромного числа этих фактов можно найти в «Лекциях по религии семитов» Р. Смита.

С одеждой дело обстоит так же, как и с пищей: мистические со­ображения занимают здесь чрезвычайно большое место, а в некото­рых случаях они перевешивают и соображения пользы. Многие дикие племена до того, как они вступили в общение с белыми, совершенно не имели одежды. Однако не обнаружено ни одного племени, которое совершенно не носило бы украшений: птичьих перьев, бус, татуиров­ки, разрисовки и т. д. Но украшения, как известно, первоначально вовсе не служили просто украшением. Они имели мистический ха­рактер, были наделены магической силой. Орлиное перо наделяет че­ловека, который его носит, силой, зоркостью, мудростью орла и т. д. Наоборот, если бы внимание наблюдателей было привлечено этим моментом, то они, несомненно, обнаружили бы, что в отношении одежды, как и пищи, существовали и существуют табу: мы уже ви­дели пример одного малайского вождя, который отказался перевозить оленью шкуру в своем челноке из боязни, чтобы трусость оленя не передалась его мальчику. Вообще как первобытный человек считает себя сопричастным качествам того, что он ест, так же точно ему пе­редаются свойства того, что он носит на себе. Вот один пример из тысячи. «Однажды утром я убил на своем дворе гиену. Вождь прислал одного из подчиненных, чтобы отрезать гиене нос, конец хвоста и из­влечь из ее черепа немного мозга. Посланный сказал мне, что эти частицы весьма ценны для охотников на слонов, наделяя первых хит­ростью, тонким чутьем и способностью быть невидимыми: все эти способности приписываются гиене. Я думаю, что мозг представляет хитрость, нос — тонкое чутье, а конец хвоста — способность быть невидимым».