Признак сменяемости: ротируемая — фоссилизируемая власть. Ограничению произвола, привнесению элемента трезвости в характер власти способствует ротируемость — формальный лимит на вершение, отправление властных функций. Сбои в чередовании, замещаемости, обновлении властного корпуса влекут утрату самокритичности (самовозвеличение, тяга к орденским лентам), насаждают атмосферу холопского раболепия (верноподданический идеализм с подобострастным клише — «как хорошо при...», где «...» — именная переменная), потворствуют бюрократическим извращениям и перерождениям институтов власти. Как обеспечить, защитить подвластным свои интересы от собственных же правителей —депутатов, чиновников?
Первоначально в теории и практике политики отрабатывалась идея независимой от государства свободной личности (Декларация прав человека-гражданина эпохи Великой французской революции, американская Декларация независимости и т. д.). Вскоре, однако, выявились существенные издержки политической модели «laissez faire, laissez passer» (свобода предпринимательства), связанные с эскалацией эгоистических начал человеческой натуры в ходе всеобщей конкуренции друг с другом, борьбы за выживание. Уточняя эту модель, Б. Дизраэли и О. Бисмарк как практики настаивали на централизованной регуляции данной борьбы с помощью законотворческих инициатив государства. Мотив централизованного вмешательства во властное устроительство жизни утвердился в качестве различных гарантий прав личности, войдя в своды законов ряда стран.
Главное, что заслуживает здесь быть выделенным, — это тема защищенности человека индивид и его свобода есть предел поползновений власти интересы гражданина святы и ненарушимы: личность не саможертвенна. Рычагами защиты социального достоинства личности выступают кон-
Власть
ституционно закрепляемые правила, препятствующие зависимости уровня допускаемой в социуме свободы от реальных должностных лиц. Центральное место в кругу этих правил традиционно занимают статьи о ротации персонального состава властных структур (регламент выборности, сменяемости, подотчетности, подконтрольности, конституирование депутатских, парламентских, сенатских, президентских мандатов и т. д). На фоне целенаправленной, сосредоточенной кампании за приток кадров на политическом поприще на Западе вызывает удивление и недоумение контрастирующее с ней (кампанией) движение к консервации институции власти на Востоке. Обратимся к отечественному опыту. Как, скажем, понимать наделавшую много шуму анахроническую 6-ю статью последней Конституции СССР, фактически закреплявшей вековечное водительство страны партией безотносительно к степени ее готовности к этой судьбоносной миссии?
На протяжении 74-летней истории у нас складывался и креп странный тип некоего политического патрициата, а именно: оформился, утвердился в себе и для себя самозамкнутый слой (номенклатура), властное положение которого оказывалось привилегированным, обеспечиваясь не политическими качествами, а социальной ролью. Номинально сменяемость состава органов власти у нас соблюдалась: в тех же Советах практиковалось периодическое обновление депутатского корпуса. Вся соль, однако, в том, что обновление выполнялось лишь в отношении квоты для лиц «из народа», когорта же высших должностных иерархов, которым «полагались» депутатские эполеты, изменений не претерпевала. Отсюда — ротация по-советски: несменяемость «незаменимых» (номенклатуры), сменяемость «заменимых» (простолюдинов).
Признак концентрируемости: интегральная (централизованная) — интеркурсивная (дифференцированная) власть. Существует три типа централизованной власти: царство — династический абсолютизм; деспотия — личностный или групповой авторитаризм; этатизм — государственно-бюрократический авторитарный абсолютизм. Отличительная особенность централизованной власти — жесткая социальная навигация: динамический контроль общественных взаимодействий (обмена деятельностью, обработки людьми друг друга) сверху; подавление частной инициативы — дисциплинарная канализация устроительства жизни; свертывание институтов гражданского общества, ущемление прав и свобод народа; цивилизационное пер-вопроходчество, пионерство (тенденция сознательно писать историю с красной строки, отталкиваясь от «чистого листа»). Негативные следствия и последствия централизма слишком хорошо известны, чтобы разбирать их в очередной раз, посему остановимся на механизмах предотвращения, профилактики пагубной эволюции власти в сторону централизма. Раздел IV
Централизм как строго субординированная система управления, надзора и исполнения, сосредотачивающаяся в одном месте и в одних руках и подчиняющаяся правилу — «выигрыш в оперативности— проигрыш в демократичности», хорош в обстоятельствах чрезвычайных, где требуется полная, безоговорочная мобилизация общественных сил: при нехватке людских, производительных ресурсов, сырья, вынужденного нарушения самоорганизации жизни, в ситуации экологических, экономических, демографических, энергетических, этнических кризисов, угрозы войны, порабощения, агрессии. Во всех иных обстоятельствах чрезмерный, неоправданный централизм влечет динократию.
Борьба с централизмом, навеваемым им иерархизмом, закрытостью, изоляционизмом, уходит в глубь веков. В числе противников централизованно зарегулированной власти — преторианцы и республиканцы, монта-нисты и монархомахи, демократы и анархисты, либералы и консерваторы. Люди разных убеждений, темперамента, ориентации, они солидарны в одном — резко негативном отношении к культивируемому централизмом горячечному вибриону социальной механизации.
Противоядие централизму находится в четком, демократическом разделении властей, поддержании конструктивной оппозиции. Попытки блокирования опасных самопроявлений централизма просматриваются и в советской истории. Достаточно указать на настойчивые стремления сформировать альтернативные структуры власти в большевистской политической монокультуре: ленинская идея реорганизации Рабкрина, хрущевские планы разделения партаппарата на две фракции и др.
Прожекты подобного рода не просто половинчаты, они нереальны, бесплодны, бессмысленны. Главная проблема Отечества — репрессивная диктатура большевиков, узурпация ими власти ради власти. Большевистскую монополию на власть нельзя реформировать: ее можно ликвидировать лишь рядом нестандартных акций типа декретивного роспуска КПСС, легитимации политического плюрализма и т. п. (Характерное обстоятельство: централизованная инспирация плюрализма в итоге породила не плюрализм партии, а плюрализм органов власти, практику самозванства. А здесь с привычно «легкой руки» бюрократического централизма — советская версия общих мест цивилизованного мира и, разумеется, с душком патологии.) Политическая революция сверху в России — абсурд: история не знает здесь традиций выступления аппарата против аппарата. Сказанное лишний раз обнажает тщетность неуклюжих потуг реформаторского толка узкой и двусмысленной перестроечной фазы нашего существования — при наличии, если можно так сказать, малодушной астено-кратии.
Власть
Признак насильственности: легитимная — нелигитимная власть. Легитимная — законная власть, имеющая конституционные полномочия. Соответственно нелигитимная власть — власть, добытая в результате нападения, захвата, незаконного применения силы, спровоцированного изменения строя, прямой и косвенной (подрывная деятельность) агрессии, пронунциаменто, различных видов давления. У истоков насильственной агрессивной власти — Каин, восставший против брата для установления единовластия. С тех незапамятных пор опирающиеся на грубую силу, воинствующие, таящие угрозу миру, расшатывающие сложившийся status quo (существующее положение) типы власти отмечены особым знаком — каиновой печатью. Казалось бы, все однозначно. И это было бы так, если бы не некий нюанс. Традиционный легитимизм относительно просто идентифицирует случаи тривиального криминала: братоубийство, интрига, заговор, переворот, интервенция, шантаж, аннексия и т. д. Однако он практически беспомощен в ситуациях, где значима республиканская точка зрения. Нарушающий устои, рвущийся к власти ловкий царедворец-низвергатель династий (Пи-пин Короткий) — это одно. А противостоящая закону (не исключено, что и морально устаревшему) воля народа — нечто другое. В случае конфронтации законодательства с народной волей (ее выразителями) все решает сила: где ее больше, там и правда. Если одолевает законодательство — развертывается массовый террор народа (подавление восстаний, бунтов), если одерживает верх народ — трансформируется законодательство (роспуск властных структур, изменение регламента их деятельности). В силу несовершенства законодательства, а также по причине неединодушности народа, перманентно меняющего свою волю в диапазоне от «долой» до «ура», при противостоянии закона и народа идеально руководствоваться принципом наименьшего зла: с соблюдением твердости позиций уступки делаются стороне, линия которой наиболее непримирима, потенциально наиболее для всех опасна.
Признак коллективности: единоличная — коллегиальная власть. Единоличная власть — царство (монархия, империя) и хунтистско-террори-стические режимы типа клик, тираний, диктатур. В отличие от формальной (декларируемой законодательно) реальная единоличная власть имеет место при монополии на дискреции. В противном случае понятие единовластия эфемерно: абсолютизм, автократия вовсе не исключают коллегиальности как принципа деятельности — разнообразные приказы, коллегии, синоды, рейхстага, министерства, советы, «особые совещания» в максимально консервативных Германской, Российской, Японской империях.
Единоличная власть опирается либо на обряды, обычаи, традиции, законодательство (конституционная монархия), либо на откровенное его
183 Раздел IV
(законодательство) попрание. В наш просвещенный век — при развитой правовой практике и правосознании, влиятельности международных и межгосударственных движений за гуманитарность и гуманистичность — второй (силовой) способ реализации единовластия практически невозможен (изоляция режимов Зия-Уль-Хака, Менгисту Хайле Мариама, Хусейна и др.); фактическая его форма—тоталитаризм.
Признак «имущество как могущество»: плутократия. Классический вариант плутократии — власть легальных толстосумов. Неклассический вариант плутократии — власть теневиков, оказывающих закулисное воздействие на представителей официальной власти (законодателей, государственных чиновников) через систему лоббизма. Оба эти варианта достаточно распространены и эксплицированы. Между тем они не охватывают советской модификации плутократии, реализовавшей версию «служебное положение как могущество».
Раньше, а во многом и ныне политическая система у нас была не следствием, а причиной экономической, социальной и духовной жизни. Установка на примат политики над экономикой, сомнительная сама по себе, будучи экстраполирована за пределы «переходного периода» и истолкована как универсальное организационное средство, сделала свое дело, положив начало противоестественному типу общества.
Узурпация правящей партией, осуществляющей направляющую, вдохновляющую и руководящую функцию, монополии на решение всех и всяких вопросов — от строительства до культуры, от спорта до космоса — привела к формированию уникальной для истории формы социального устройства, которую иначе, как видом политической перверсии не назовешь. В разные времена и в разных обстоятельствах существовали тоталитаризм, авторитаризм, диктатура. Имевшая же место у нас партократическая плутократия культовой ориентации не существовала нигде и никогда. Власть, впитавшая наихудшие черты тоталитарно-авторитарно-диктаторских режимов, изолировавшаяся от народа и рядовых коммунистов и предводительствуемая «первым среди равных» кучки беспардонных самовоспроизводящихся партийных тузов, в своем лице поглощающих государственные, гражданские, личностные права, свободы, институты, со всех точек зрения аномальна. Какова перспектива демонтажа этой власти в наших условиях? Политический абрис реформации определяют три возможности, хорошо описанные Э. Трёльчем и М. Вебером. Принципиальная направленность нововведений — переход от отмеченного печатью патриархальности и авторитаризма традиционного типа власти к рациональному устройству властных отношений, основанному на конституционных, обезличенных,
Власть
универсальных началах. Этот переход по Э. Трёльчу и М. Веберу (и следующим за ними многочисленным адептам) опосредуется харизматической фазой правления, опирающейся на возвеличиваемую личность, лидера-преобразователя.
Детализируемая в данном ключе политологическая схема, полученная из оценки формирования западных политических институтов, лишена, к сожалению, надлежащей строгости. Опуская концептуальные, сосредоточимся на практических аспектах. Во-первых, ссылки на исторические прецеденты не демонстративны. Всякое общество к своей свободе идет посвоему. Особенность нашей ситуации в том, что, пребывая великой державой и находясь в преддверии третьего тысячелетня, в отличие от иных стран, некогда решавших сходные проблемы, мы попросту не имеем времени. Мы и они — в разных измерениях. Если время подгоняло их, то мы нагоняем время. Во-вторых, в сложившейся обстановке роста национального самосознания, тенденций самоопределения, децентрализации, дробления власти, выхода на арену местных лидеров у нас попросту нет личности, способной взять на себя роль харизмы. В-третьих, нужны политико-правовые гарантии, элиминирующие многозначительные «непредсказуемости», «случайности». Главное не партийное и не персональное лидерство (впи-ι тайные с молоком матери царизм и вождизм), а способности самоконтроля (безотносительно к цвету флага на башне). Судьбы страны и ее людей не могут быть в зависимости от личностных свойств властедержателей. В императивной редакции это требование сформулировал В. Розанов, выдвинувший повеление не допускать насильственного изменения человека и его жизни сообразно кем-то выдуманным для него понятиям «наилучшего».
В логику реформирования политической системы советского общества, таким образом, никак не умещается вводимая по популярной индукции фаза авторитарной харизмы. Те, кто за нее ратует, игнорируют существенное и многое, в том числе глубокие изменения, произошедшие в народном сознании в связи с крахом стереотипов царизма. Имплантация любых видов авторитаризма натыкается на решительное сопротивление масс, уже вкусивших свободы и сформировавших под живительным влиянием ее потребность не перепоручать заботу о себе «человеколюбимым» радетелям-управленцам, а действовать самостоятельно.
Из этого с неумолимостью вытекает: переход от тоталитарной плутократии к демократии (при соблюдении цивильности) не опосредствуется авторитарной харизмой, которая уже была испробована в нашем прошлом и им же отвергнута. Сам намек на реставрацию с «железной рукой»
Л
185 Раздел IV
власти вызовет крайне негативную, трудно предсказуемую по своим социальным последствиям реакцию. Во избежание нежелательных обострений поэтому отечественный путь в демократию должен идти, минуя одиозный авторитаризм.
Ожидаемое движение от тоталитарно-диктаторских, плутократических устоев к демократическому у нас — не через харизматическую форму, а через наращивание народовластия посредством активизации сфер гражданского общества, которое, блокируя антагонизмы и препятствуя сползанию к анархии (печальные эпизоды румынского опыта), с ходу становится остовом народно-парламентской системы власти. Верхи начали реформы, но главной реформоспособной силой были и остаются низы, отсюда и вся полнота компетенций (за исключением точно оговоренных случаев, приоритет деятельности в рамках которых добровольно передается низами верхам) должна быть транслирована сверху (от центра) вниз.
Признак планомерной регулируемости социальной жизни: ордократия. Для вхождения в существо дела оценим известную идейную схему конструируемое™ действительности по политическим (доктринальным) рецептам. Переход к новому обществу в теории задумывался как преодоление частичности посредством сознательного планирования, контроля и регуляции общественных отношений в частностях и в целом. Считалось, будто общество, регулирующее все производство, «именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня в силу этого охотником, рыбаком, пастухом или критиком»17.
Данная патетическая феерия необоснованно абстрагируется от двух обстоятельств. Первое состоит в том, что разветвленное материально-техническое производство невозможно без специализации, обеспечивающей требуемый уровень квалифицированности и профессионализма. Именно поэтому логика регулирования такого рода производства ex definitio (по определению) устраняет для меня возможность делать сегодня одно, а завтра другое. Во избежание анархии, беспорядка каждый должен заниматься своим делом на своем месте. Второе — в ограниченности ресурсов планового всестороннего регулирования общественной жизнедеятельности. Общество — большая и одновременно нелинейная, нестационарная система с колоссальным множеством степеней свободы. Практика управления и отладки подобной системы сталкивается с серьезными трудностями.
"Маркс К, Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 32.
Власть
Взрывоиодобность событий, темпов происходящих последствий взаимодействий отдельных блоков между собой и результирующего взаимодействия их с целым, неоднозначные самопроизвольные эффекты системы обусловливают «некорректность» социально-политических задач, для которых не всегда находятся не то что точные, но и приближенные решения. С какими же мерками строгости следует подходить к планово-директивным рекомендациям, прогнозам и экстраполяциям? Каким интервалом доверия выверять их солидность и справедливость? Можно ли, например, осуществлять регуляцию общественной жизни (и доверять ей) на протяжении 50 лет? Интуиция подсказывает — нет. А на протяжении 25 лет? Тоже. Даже 5-летняя регуляция жизни во многом нереалистична, о чем свидетельствует опыт «выполнения» принимаемых у нас
пятилеток.
Вышеизложенного достаточно для постановки обратной исходной. В самом деле: так ли уж жестка связь общества (в том числе социалистического) с плановой регулируемостью? В экономическом отношении до сих пор она лишь привносила сумятицу, препятствуя утверждению хозяйственно эффективного, саморегулируемого режима деятельности. В политическом — вела к казарменной заорганизованное™, вытравливая из деятельности элементы выбора и инициативы. Все это позволяет сомневаться в том, будто внутренней сущностью общественных отношений (и, разумеется, социалистических) является планомерная регулируемость. Скорее наоборот: общество (и социализм) немыслимо без надежного ее ограничения. Последнее подтверждается примером России. Умонастроение социального креативизма, брошенное в российскую почву Иваном Грозным, через Петра I, Екатерину II, П. Столыпина, проросло и затмило все типы мироотношения в идеологии большевизма, совместившего его с гегелевским тезисом совпадения бытия и мышления в процессе революционно-практической трансформации действительности. Один из рьяных проводников и разработчиков этой левацкой доктрины, Л. Троцкий, например, отмечал, что в новом всесторонне планируемом, сознательно проектируемом обществе «жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментируемой. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальцами объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки:
,18
сент.
18 Троцкий Л. Искусство революции и социалистическое искусство // Правда. 1923. 29
187 Раздел IV
Перед лицом беспорядочных и бесконечных насилий нашей жизни — нескончаемых кампаний, курсов, акций, директив, лозунгов, призывов, указаний, предписаний, программ и сходной конъюнктурной чертовщины — пора наконец понять и принять, что историю нельзя менять, тем более на отрезке века одного поколения. На сей счет грешно заблуждаться: история куда богаче, умней своих преобразователей и проектантов. Леваческим иллюзиям сознательно конструируемое™ реальной жизни должен быть положен предел — в виде демократически-правовых гарантий (по отношению к политической деятельности), запрещающих расценивать народ как материал, который можно по своему («высочайшему») усмотрению оседлать, послать, направить и пр., и пр., фиксируемое той же решимостью глаголов.
Народ, страна — не объект, а субъект: не они работают на политику, а политика — на них.
Признак воплощенности народовластия: демократия. Традиционная трактовка демоса (в отличие от эвпатридов) как основной полноправной (в отличие от рабов) части населения положила начало расхожему определению демократии как воплощенному народовластию. Это определение, надо сказать, — формальное. С содержательной точки зрения как мера, так и самая возможность воплощения народовластия зависят от гарантий в виде правовых законов и правовой законности, наличие, отсутствие и степень выраженности которых трансформирует характер фактической реализуемости начал и принципов демократии.
К слову сказать, особенностью нашей «высшей», «подлинно народной» демократии пролетарского типа являлась декларативность: провозглашение прав и свобод членов общества не подкреплялось механизмом их фактического обеспечения. Почему? Ответ на вопрос дает история.
Начнем с утверждения, что российская политическая традиция не знала ни глубокой концепции демократии, ни самой демократии.
Послеоктябрьский период представляет собой гигантскую попытку материализовать выдвинутую из обобщения опыта Парижской коммуны Мар-ксову идею общенародного управления, последовательно трансформирующегося в самоуправление.
Идея общенародного управления, казалось бы, благополучно начала внедряться в жизнь благодаря развитию института Советов. Однако советская форма организации общества при практическом отправлении властных отношений столкнулась с капитальными трудностями. Суть в том, что для обеспечения законотворческой, контрольно-ревизионной, исполнительной деятельности, требующей оперативности, динамичности, быстрого реагирования, прибегать к формам непосредственной демократии
Власть
нецелесообразно, а то и невозможно. В широкой практике формы непосредственной демократии реализуемы на крайне узком социальном пространстве. Идеальной для них является полисная организация общества, к которой, в принципе, тяготеет государственное устройство типа Парижской коммуны (осажденная крепость). В настоящее время наиболее практикуемый вид непосредственной демократии — общенародные референдумы, организация которых требует значительной подготовки и крупных затрат. В любом случае в законодательной, исполнительной, административной, государственной деятельности к формам непосредственной демократии невозможно прибегать постоянно. Эти трудности преодолевались в процессе развития механизма представительной демократии, правда, в урезанном, усеченном виде: представительство функционировало не как профессиональное отстаивание и обслуживание интересов различных слоев гражданского общества, а как техническое оформление «единой и нерушимой» народной воли.
Как бы там ни было, зафиксируем: в итоге государственно-творческой деятельности наметился диполь «прямая — представительная» демократия, где просматривался механизм всенародного участия в формировании общей воли через Советы и депутатский механизм передачи и отстаивания воли электората.
В силу плохой совместимости данных ветвей и одновременно их обоюдной нейтрализации ни прямая (электорат не получил доступа к разработке, принятию и исполнению решений), ни представительная (аналогичная ситуация произошла и с депутатским корпусом) демократия в полной мере укорениться не могла.
Законодательная власть не стала профессионально институциализиро-ванной, она сосредоточилась в руках аппарата, проводившего требуемые ему проекты через формальную машину голосования (чем дальше, тем больше депутаты выполняли не политические, а рукоподнимательские функции).
Таким образом, обладателями реальной власти оказались никем не выбираемые, никому не подотчетные, неподконтрольные работники исполнительных органов, блокирующиеся — благодаря de jure и de facto закрепленной руководящей и направляющей роли КПСС в обществе, в частности ее прерогативы подбирать и расставлять кадры, — с высшим партийным чиновничеством.
Существует мнение, что поскольку общая обезличенная и редуцированная воля масс выражалась государством, то имевший место у нас режим являлся этатизмом. Учитывая факты вопиющей алчности, беспринципности, коварности, корыстолюбивое™ дорвавшихся до власти и не
189 Раздел IV
желающих расставаться с ней, погрязших в махинациях и интригах представителей высшего эшелона (ставшие нарицательными феномены бреж-невизма, рашидовщины, чаушизма, живковизма), с подобным мнением мы бы не согласились.
Прибегая к парафразу чеканной формулы Манифеста, мы бы сказали: советская государственная власть — это только комитет, управляющий общими делами всего класса партократии. И советский, румынский, болгарский опыт, как и опыт других социалистических стран, где пышным пустоцветом расцветают коррупция, лихоимство, должностные злоупотребления и преступления, непотизм — прекрасное тому свидетельство.
По этой причине, думаем, сложившийся у нас политический строй уместно квалифицировать как отвратительную плутократию. Народ отчужден от политики, собственности, свободы не в пользу государства, а в пользу высшего чиновничества.
Массы, гражданское общество, личность, разумеется, зависят от деспотии государственной власти, однако за ней отчетливо видны контуры деспотии отдельных лиц. Н. Хрущеву не потрафил Э. Неизвестный — выслали. Л. Брежневу стал неугоден А. Сахаров — сослали. А всякие прочие диссиденты, правозащитники, узники совести?!
Вопрос не в том, кто правит, а в том, как правит и как править? — вопрос, даже не поставленный до недавнего времени в нашей государственной практике.
Для полного искоренения бытовавших в советской истории отвратительных явлений авторитаризма, субъективизма, волюнтаризма, тоталитаризма, вождизма необходимо еще внедрить конституционизм, принципы социально ответственного, правового государства, расширить прогрессивное законотворчество, предусмотреть рычаги широкого контроля действий должностных лиц, покончить со средоточением власти в центре, с государственным абсолютизмом. Лишь в этом случае мы получим возможность дышать чистым, ободряющим воздухом демократии.
Принцип политического господства военщины: тимократия. Подчинение экономической, духовной, социальной жизни армии — относительная редкость: политика слишком ответственное дело, чтобы доверять ее военным. Поскольку, как известно, всякую проблему можно решать тремя способами: правильно, неправильно и как в армии, — привлечение вооруженных сил к правлению требует исключительных обстоятельств. Последние исчерпываются случаями социального сверхцентрализма, инспирируемого логикой управления в военное время (государственные комитеты, комиссии, советы обороны), в чрезвычайных условиях (катастрофы, кризисы, осадное положение, угроза национальной безопасности), в антидемократические
Власть
периоды узурпации власти со стороны единоличных или коллективных диктаторов (заговорщики, хунты), незаконно захватывающих власть и вводящих администрирующий, командно-директивный режим ее отправления.
Более распространенная модификация милитарикратии — латентная форма — власть ВПК, по всем социальным меркам также весьма опасная. Взять российскую реальность. Повальная военизация повлекла запустение гражданских отсеков. Наше извечное стремление к паритету обернулось искажением приоритетов. Со стороны наращивания народного благосостояния акценты сместились в сторону самоедского обслуживания военного комплекса. Силовое противостояние экономически более могущественному Западу затратно и бесперспективно — во избежание нарастания национальной деградации собственную безопасность требуется обеспечивать не военными, а политическими средствами.
Признак произвольной единодержавности: тирания. Несогласная с природой человека (Аристотель) тирания (синьория) означает самочинное единоличное всевластие. Подобный вид правления материализуется на замкнутых, обособленных социальных многообразиях типа полиса, города-государства, автаркии, автономии, где технически относительно беспрепятственно возможно введение прямого подавления свободы, воли, инициативы подвластных с целью проведения дискреций. Завязанная на принцип крови тирания недолговечна и бесперспективна; в истории отчетливы линии релаксации неорганического тонуса тирании для приближения к естественным (ненасильственно-несамочинным, автогенным) формам общественного устройства — внедрение синклитов, синедрионов, коллегий приоров, оргат нов управления при дожах, магистратов, директоратов и т. д.
Признак самодержавности: деспотия. Самодержавное — неограниченное владение, пользование и распоряжение властью, опирающееся на самовластье, — рептильный фрагмент прошлого, соответствует в точном смысле доправовой (доцивильной) стадии общественной организации. «Деспотия, — пишет Г. Гегель, — есть состояние беззакония, в котором особенная воля как таковая, будь то воля монарха или народа (охлократия), имеет силу закона или, вернее, заменяет собою закон»19. А по ходу формирования в государстве, т. с. в обществе, порядка, где есть законы, происходит искоренение слоя илотов, осуществляется канализация произвола властедействий. Свобода здесь, указывает Ш. Монтескье, «может заключаться лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, чего должно хотеть, и не быть принуждаемым делать то, чего не должно хотеть...