Двадцать

Это была не музыка, это был неблагозвучный скрежет пилы по металлу.Едва она отвернулась от стереоколонок, выведя их на максимальную громкость,как я уже весь кипел от недовольства. - Это не музыка! - ПРОСТИ, ЧТО? - сказала она, вся уйдя в звуки. - Я ГОВОРЮ, ЭТО НЕ МУЗЫКА! - БАРТОК! - ЧТО? - сказал я. - БЕЛА БАРТОК! - ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ ПОТИШЕ, ЛЕСЛИ? - КОНЦЕРТ ДЛЯ ОРКЕСТРА? - ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ НЕМНОГО ПОТИШЕ ИЛИ НАМНОГО ТИШЕ? ТЫ НЕ МОГЛАБЫ СДЕЛАТЬ НАМНОГО ТИШЕ? Она не расслышала слов, но поняла смысл и уменьшила громкость. - Спасибо, - сказал я. - Вуки, это... ты что, серьезно считаешь, чтоэто - музыка? Присмотрись я внимательней, и помимо очаровательной фигурки в цветастомкупаном халате, волос, упрятанных для просушивания в тюрбан из полотенца, ябы заметил разочарование в ее глазах. - Тебе не нравится?- сказала она. - Ты любишь музыку, ты училась музыке всю жизнь. Как ты можешь называтьэту дисгармонию, которую мы слышим, этот кошачий концерт, как ты можешьназывать это музыкой? - Бедняжка Ричард, - сказала она. - Счастливчик Ричард! Тебе ещестолько предстоит узнать о музыке! Сколько прекрасных симфоний, сонат,концертов тебе предстоит услышать впервые! - Она остановила кассету,перемотала и вынула из магнитофона. - Пожалуй, Барток - это чуть рановато. Но я тебе обещаю. Настанет день,когда ты послушаешь то, что слышал сейчас, и скажешь, что это великолепно. Она просмотрела свою коллекцию кассет, выбрала одну и поставила намагнитофон, где до этого был Барток. - А не хотел бы ты послушать немногоБаха... Хочешь послушать музыку твоего прадедушки? - Возможно ты выгонишь меня из своего дома, оскорбившись на мои слова,- сказал я ей, - но я могу его слушать не больше получаса, потом я теряюсь,и мне становится немного скучно. - Скучно? Слушая Баха? Тогда ты просто не умеешь слушать; ты никогда неучился его слушать! - Она нажала клавишу, и пленка поехала; прадедушка накаком-то чудовишном органе, это ясно. - Сначала тебе надо правильно сесть.Или, сядь здесь, между колонками. Именно здесь мы сидим, когда хотим слышатьвсю музыку. Это было похоже на музыкальный детский сад, но мне очень, нравилосьбыть рядом с ней, сидеть так близко рядом с ней. - Уже одна ее сложность должна бы сделать ее для тебя неотразимой. Таквот, большинство людей слушает музыку горизонтально, идя следом за мелодией.А ты можешь слушать еще и структурно; ты когда-нибудь пробовал? - Структурно? - cказал я. - Нет. - Вся ранняя музыка была линейной, - сказала она сквозь лавину органныхзвуков, - незамысловатые мелодии, игравшиеся одна за другой, примитивныетемы. Но твой прадедушка брал сложные темы со своими затейливыми ритмами исплетал их вместе с неравными интервалами так, что создавались замысловатыеструктуры, и появлялось еще и ощущение вертикальности - гармония! Некоторыегармонии Баха диссонируют так же, как и Барток, и Баху это сходило с рук зацелых сто лет до того, как кто-то хотя бы подумал о диссонансе. Онаостановила кассету, скользнула за фортепиано и, не моргнув глазом,подхватила на клавиатуре последний аккорд, прозвучавший из колонок. - Вот. - На фортепиано он прозвучал яснее, чем из колонок. - Видишь?Вот один мотив... - она заиграла. - А вот еще... и еще. Теперь смотри, какон это выстраивает. Мы начинаем с темы А правой рукой. Теперь А сновавступает четырьмя тактами позже, но уже левой рукой; ты слышишь? И они идутвместе пока не... вот появляется В. И теперь А подчиняется ей. Теперь Аснова вступает справа. А теперь... С! Она разворачивала темы одну за другой, затем складывала их вместе.Сначала медленно, потом все быстрее. Я едва поспевал за ними. То, что длянее было простой арифметикой, для меня было высшей математикой; закрыв глазаи сжав веки обеими руками, я почти уже понимал. Она начала сначала, объясняя каждый шаг. По мере того, как она играла,в мои внутренний концертный зал, всю мою жизнь остававшийся темным, началпонемногу проникать свет. Она была права! Одни темы сплетались с другими, танцуя вместе так,словно Иоганн Себастьян спрятал в своей музыке секреты для тайногоудовольствия тех, кто научился видеть глубину, скрытую под поверхностью. - Разве ты не радость! - сказал я, взволнованный тем, что понимаю, очем она говорит. - Я это слышу! Это действительно есть! Она радовалась так же, как я, и забыла одеться или расчесать волосы.Она пододвинула нотные листки с дальнего конца музыкальной полки, стоящей нафортепиано, к себе. Надпись гласила Иоганн Себастьян Бах, а дальше ураган изнот и пространств, из точек и диезов, из плоскостей и бемолей, из трелей ивнезапных команд на итальянском. С самого начала, перед тем, как пианисткамогла убрать шасси и влететь в этот ураган, ее встречала команда con brio,что по моему разумению означало, что надо играть либо ярко, либо с холодком,либо с сыром. Это внушало благоговение. Моя подруга, вместе в которой я только чтовынырнул из теплых простыней и полных сладострастия теней, с которой яговорил по-английски с легкостью, по-испански со смехом, по-немецки ифранцузски с замешательством и ощущением творческого эксперимента, эта мояподруга внезапно запела на новом и чрезвычайно сложном языке, в который ялишь первый день учился вслушиваться. Музыка вырвалась из фортепиано, словно прозрачная, холодная вода,высеченная пророком из скалы, разливаясь и плескаясь вокруг нас, в то времякак ее пальцы взлетали и парили, сгибались и замирали, и таяли, и мелькали вмагическом пассаже, и молниями метались над клавишами. Никогда прежде она для меня не играла, оправдываясь то тем, что давноне практиковала, то тем, что стесняется даже открыть клавиатуру инструмента,когда я нахожусь в комнате. Теперь между нами что-то произошло... то ли онапочувствовала свободу играть, потому что мы стали любовниками, то ли былаучительницей, так страстно желавшей помочь своему глухому ученику, что уженичто не могло удержать ее от музыки? Ее глаза не упускали ни одной дождинки из этого урагана на бумаге; оназабыла о том, что у нее есть тело, остались только руки, вихрь пальцев, идуша, отыскавшая свою песню в сердце человека, умершего две сотни лет назади по ее воле с триумфом восставшего из могилы к живой музыке. - Лесли! Боже мой! Кто ты? Она лишь слегка повернула ко мне голову и чуть улыбнулась, глазами,разумом и руками оставаясь в уносящемся вверх урагане музыки. Потом она взглянула на меня; музыка резко оборвалась, и только струны втеле фортепиано еще дрожали, как струны арфы. - И так далее, и тому подобное, - сказала она. Музыка мерцала в ееглазах, в ее улыбке. - Ты видишь, что он тут делает? Видишь, что он сделал? - Вижу самую малость, - сказал я. - Я думал, что знаю тебя! Ты мнезатмила дневной свет! Эта музыка... это... ты... - Я давно не практиковалась, - сказала она. - Руки не работают так, какони... - Нет, Лесли, нет. Стоп. Слушай. То, что я только что слышал, - эточистое... слушай!... чистое сияние, которое ты взяла с краешка облаков и усолнечного восхода и сотворила из него капли света, чтобы я мог его слышать!Да знаешь ли ты, как хорошо, как прекрасно то, что делает в твоих рукахфортепиано? - Хотела бы я! Ты же знаешь, карьера пианистки была мечтой моей жизни? - Одно дело знать это на словах, но ты ведь раньше никогда не играла!Ты открываешь мне еще один, совершенно иной... рай! Она нахмурилась. - ТОГДА НЕ СМЕЙ СКУЧАТЬ ОТ МУЗЫКИ ТВОЕГО ПРАДЕДУШКИ! - Больше никогда, - сказал я кротко. - Конечно, больше никогда, - сказала она. По складу ума вы с нимслишком похожи, чтобы ты не мог его понять. Любой язык имеет своютональность, в том числе и язык твоего прадедушки. Скучно ему! Ну,действительно! Она приняла мое обещание исправиться, и повергнув меня в благоговейныйтрепет, удалилась причесываться.