Книга третья 11 страница

— Сказывай, да поскорее. В обратный путь пора…

— Я разуверился, старче, — вдруг признался Северьян. — Искал утешения во Христе и храме. Был и правоверным, и латинянином. Пасторский сан обрёл, потом постриг принял от игумена… А ныне всё отверг! Душа моя сотлела в прах. Нет веры в мире, а знать, и Бога нет. Что патриарх Вселенский, что папа римский сущи не дух пестовать, а властвовать и суды чинить. Стада пасти не со крестом, с бичом, ибо люди для них — скот. Да будь Господь над нами, позволил бы он торговать людьми, како товаром бросовым? Допустил бы костры, на коих еретиков палят? По всему миру, отче, жареной человечиной пахнет… Теперь казни меня. Или укрепи, коли тебе способно.

И голову склонил перед отшельником. Наряд блаженного был ему впору, шея истончилась, обвисли плечи, и грудь провалилась. А помнится, богатырь был, палицей играл, ровно былинкой.

— Подобных речей я слышал довольно, — молвил Ослаб. — Извериться не мудрено, особенно когда приближен к тем, кто правит миром. Они сами богам уподобились… Ты, Северьян, отдохни здесь день-другой. С братией побеседуй, что живёт в скиту, уйми мирские страсти. Пожелаешь, я ещё приду, смятение утешить. Мнится тебе, Бога нет над нами, — молись тому, что зришь каждый день на небе. Дух переведи и возвращайся урок свой исполнять.

— Уволь, старче! — Северьян отпрянул. — Ни к фрягам, ни в Константинополь более не пойду. Отпусти на волю! По нраву мне странствовать…

Отшельник посохом пристукнул.

— А кому Русь стеречь? Да если б я отпускал всех, кто разуверился и впал в отчаяние, не было бы ныне Засадного полка. Вдвоём с игуменом остались бы!.. У тебя ныне новая вера и служение — во благо Отечества своего! Вот твой Бог и храм. Князья, властители, владыки — все не вечны и срок имеют свой. Даже кумиры, боги, от имени коих они правят. Наступят времена, Христа и Богородицу отвергнут, храмы порушат, монастыри превратят в узилища. Но Русь будет жива лишь потому, что живы будут араксы! Мужи, предки которых приняли на себя родовой иноческий сан защитников. В потомках будут живы те, кто дерзнёт схватиться в поединке с вражьей силой и победить. Сгинет татарская Орда, придёт иная. Русь на путях стоит, на тропах, соединяющих земное и небесное. И до скончания времён ей здесь стоять. Знать, орд и нашествий не избежать… Блаженных в нашей отчине довольно — разумных недостаёт всегда. Лохмотья свои скинь и собирайся в путь!

И крест подал с ядом.

Северьян отшатнулся.

— Ты хочешь, чтобы я… Пошёл в Москву? К митрополиту?.. Нет, старче, избавь от такой участи. Бог всё же есть, коль немощь суща, дабы укреплять сильных…

— Ты пойдёшь ко фрягам. Туда прибежит Мамай, разбитый на Непрядве.

— К митрополиту подошлют другого, — уверенно промолвил Северьян.

— С ножом ли, с ядом… Киприан ныне требует Русь под свой покров. От Алексия не отступят. Он сделался иным после бесед с тобою, старче. Должно быть, просветлился. И узрел, как Русью помыкают, словно дворовой девкой. И теперь сам сказал: великой битве быть.

— Откуда ты узнал?

— Из уст патриарха Макария.

— К митрополиту игумен поедет, — пообещал старец. — Он не позволит и волосу с головы упасть. — Вновь подал зелье. — Возьми, наступит час, тебе сгодится это в Кафе.

— Мне привычней топор абордажный. На худой случай ятаган иль нож… А зелья не подсыпать даже супостату. Претит душе… Но всё-таки возьму.

И ровно верижную цепь, надел на шею латинянский крест…

10.

Ражный вышел из поезда поздним вечером на станции южного города, который обычно виделся в ореоле жаркого лета, моря, пляжей и отдыха. Однако в этом благодатном краю угодил под снежный заряд, точно такой же, как в сожжённой теперь вотчине. Зима пришла одновременно что на севере, что на юге — в январе, разрушив все прежние представления о месте и времени. Ни на перроне, ни у вокзала никто не встречал, хотя Вячеслав ещё около часа бродил по малолюдной привокзальной площади, пока не заметил милицейского внимания. Как всякий бездомный бродяга, он теперь никуда не спешил, ничем, кроме памяти, не был отягощён, поэтому, невзирая на погоду, отправился к морю, посмотреть.

Вода оказалась ещё холоднее и гуще, чем в родной реке, волны не накатывали, а тяжело выплёскивались, надолго прилипая к береговой отмели. И воздух был морской — солёный и густой, как вода, хотя ветер дул из стерильных по-зимнему степей, что долго мелькали за окнами поезда, и не имел ни цвета, ни запаха. Похоже, виноград тут давно убрали, и молодое вино выпили: по-южному чернявые, неведомой национальности мужики в оранжевых жилетах пили водку возле железной бочки с костром. Такого же вида женщины, но совершенно трезвые и деловитые,ходили с длинными шестами и сбивали нависший снег с пальмовых листьев. Вероятно, здесь ещё недавно было тепло, беззаботно и весело, но угасло летнее солнце, растаяли летучие радости, и люди, покидающие этот берег, испытывали тоску до слёз.

Сейчас она сквозила и источалась отовсюду, щипала глаза и губы, как тяжёлый солёный воздух, и её уже было не сбить с пальм, как сбивали снег.

В общем, можно не задерживаться у остывшего моря на промозглом берегу и самому отправляться в горы на поиски Дивьего урочища: если бы кто встречал, подошёл или знак подал ещё на вокзале. Однако вотчина Булыги была местом закрытым, труднодоступным, не хуже, чем Вещерские леса. Существовал единственный ориентир—речка Дивья, бегущая где-то в отрогах Великого Хребта, да и то название это считалось современным, отмеченным только на новых картах. Инородцы называли её Аркус, что было ближе к истине, ибо древнее название звучало как Аракс.

И отсюда происходило название бойцов-поединщиков Засадного полка— араксы, то есть защитники, однако мало кто задумывался над происхождением этого слова, тем более не связывал его с урочищем и рекой, расположенной слишком уж далеко от гнезда Сергиева воинства, Троицкой обители. Хотя кормилица Елизавета, знающая многие сказания и легенды, говорила,что первыми насельниками монастыря стали некие два брата-близнеца с одним именем Аракси были они переселенцами. Но отец говорил, что братья пришли позже, и не в пустынь преподобного, а поселились рядом, срубив себе скит, который потом таки назывался—Араксов скит. Откуда они в самом деле появились, оставалось лишь догадываться, но, судя по созвучию имён, скорее всего, с реки Дивьей.

В Сиром урочище Ражный слышал ещё одну историю: будто привела отроков мать по имени Дива или Дева. Все втроём они бежали то ли из татарского плена, то ли просто от погони и по пути много раз сражались с ордынской конницей, шедшей по пятам. Причём будучи пешими, женщина и два её малолетних отрока отчаянно схватывались с конными и побеждали одними только засапожниками: подныривали под брюхо коней, резали им сухожилия, а когда всадник свергался, то сам попадал на нож. И так перебили они большую часть конницы, сами оставаясь неуязвимыми. Когда же оказались в густых лесах, то ордынцы бросили коней и догоняли пешими, однако беглецы вступили в поединок и всех оставшихся перебили. Всё это произошло будто бы на глазах у молодого ещё Сергия близ Троицкой пустыни, который был изумлён отвагой и храбростью женщины с отроками-близнецами.

Но в этой последней схватке Дива была тяжело ранена и, умирая, велела сыновьям отомстить ордынцам, как только возмужают. Будто бы Сергий позвал их в монастырь, однако братья сначала не пошли, по своему обычаю предали тело матери огню, построили скит, стали совершенствовать своё ратное мастерство и озоровать. Время от времени они уходили из радонежских лесов и вдвоём нападали на становища баскачьих призоров близ Москвы или Владимира. Скоро ордынцы выследили, откуда приходят братья, пришли искать на речку Кончуру, и тогда игумен спрятал их у себя в монастыре. Татары не посмели войти в обитель, опасаясь гнева чужих богов, сожгли скит и ушли ни с чем, а Сергий уговорил близнецов принять постриг, нарёк иными именами, однако их по-прежнему звали Араксами.

И так же стали именовать всех иноков, которых они обучали невиданному прежде ратному ремеслу — с ножами выходить против конницы.

Дивью речку часто путали с большим Араксом, что был в Армении, и даже всезнающие калики, блуждая в поисках, иногда оказывались в Нагорном Карабахе или вовсе в Иране, на сопредельной территории. Столь замысловатое расположение урочища и путей к нему соответствовали основному назначению: сходились в поединках тут редко, и не всякий аракс мог похвастаться, что бывал даже на Дивьем ристалище. Но кто боролся на этом земляном ковре, к тому относились уважительно, и независимо, победил или бит был: вотчина Булыги считалась местом, где очень легко и надёжно можно спрятаться от княжеского гнева, от преследования баскачьим призором, то есть от властей.

Иногда повздорившие с миром поединщики оставались там до конца дней своих, однако ссыльными себя не чувствовали, хотя были оторваны от жизни Засадного полка. Долетала молва, что в недоступной вотчине Булыги, вдали от Ослаба, Пересвета и всего мира, вообще жизнь вольготная, однако некоторые её чурались и предпочитали убраться в Сирое, чем в Дивье, дескать, тоска там смертная и никакого там дива сроду не бывало, одни абреки по горам скачут да скот воруют.

И, пожалуй, были правы, если судить по зимнему морскому побережью. А к откровению калика по поводу малинника, брачной конторы, куда собирают невест на выданье, Ражный отнёсся скептически: сирый за медвежью шкуру мог наговорить и не такого…

Он вернулся с пляжа в город и забрёл на полупустынный рынок, заваленный фруктами и тряпками, которых никто не покупал. Ражного то и дело окликали, узнавая в нём отдыхающего и предлагая снять то квартиру или комнату, то абхазские мандарины, только что сорванные с ветки. Он попутно съел несколько штук, выпил стакан молодого кислого вина и хотел сделать то, зачем сюда зашёл,— купить тёплую куртку и зимние сапоги.

И услышал за спиной дребезжащий,низкий голос:

—Эй,попробуй моего, сладкого. Первый стакан даром.

Вячеслав оглянулся, уловив последнее слово, однако мужчин за прилавками не было, с бочонками и банками сидели старухи. А в голове вдруг высветились слова Пересвета, с чего-то вдруг напомнившего,что в этих краях ещё собирают виноград и уже готово молодое вино, которое и араксам не возбраняется…

—Даром чирей не садится,—пробурчал он, замедляя шаг.

И это был не пароль, не условная фраза—таковых в Сергиевом воинстве не существовало, если не считать приветствия, иначе узнавали друг друга. Но тут и узнавать было некого: женщин-каликов тоже не существовало, и уж тем паче араксов.

Носатая, с редкими длинными волосьями на подбородке, старуха торговала мёдом. Однако подмигнула ему, блеснув вставными челюстями, достала настоящий бурдюк из-под прилавка и ловко налила полный гранёный стакан.

—Сегодня именины у меня,—сообщила и кокетливо поправила вязаный берет.

—Ну, за твоё здоровье, именинница!

Ражный залпом хватил молодого, чуть терпкого и без градусов согревающего вина, чем-то напоминающего хмельной монастырский мёд, который в напитке явно присутствовал.

—Благодарствую!—сказал проникновенно, как жаждущий.—Словно Христос в лапоточках прошёл по душе… И сколько же тебе минуло?

—У женщин возраста не спрашивают,— сердито отозвалась она, однако щедро наполнила стакан снова.— Ладно, пей даром. Назад легче тащить. А было ей далеко за восемьдесят, эдакий горный несгибаемый сморчок, долгожительница но по виду, вовсе не дочь гор, скорее славянка—рязанское произношение выдавало.

Под носом ещё и усики оказались,тоже редкие и обвислые.

—Ну, за твою щедрость,сударыня!— с удовольствием провозгласил Вячеслав, ощущая,как вместе с вином в него вливается радость жизни— впервые как сошёл с поезда.

— Смотри не окосей, — предупредила именинница. — Мне, конечно, не жалко, да и мужчина ты здоровый, крепкий. Но к нашему вину непривычный.

— У нас такого нет, — он выпил третий стакан. — У нас меды варят хмельные.

— Да где же это нынче варят? Трепло…

— В монастырях, — намекнул Ражный. — В некоторых…

— К нам-то чего не в сезон? — спросила старуха.

— Приехал вот горным воздухом подышать, — ещё раз намекнул он. — Доктора прописали…

А сам подумал: если предложит квартиру и стол, значит, интуиция подвела, бабке и впрямь вина не жалко, дороже здоровье — тащить на себе ведёрный бурдюк да, пожалуй, два пуда мёду в банках.

— Ну, дыши, — позволила она. — Правда, зимой у нас воздух тяжёлый, особенно в горах. Кислороду не хватает, растения под снегом, не выделяют.

Усатая торговка оказалась ещё и образованной.

— В горах живёшь? — между делом спросил он.

— В городах что виноград, что мёд пустые, декоративные, — со знанием дела проговорила старуха. — Всё настоящее только на южных склонах, да и то не везде.

— Ты прямо агроном! А по речке Дивьей хороший растёт?

Это был прямой вопрос, однако же заданный наугад. Поэтому и ответ последовал соответствующий:

— Где это?

— Сам не знаю. Слышал, там вино делают — со стакана валит.

— Со стакана валит чача, — заметила она, щедро натачивая вино. — Это ты про самогонщиков, а мы делаем вино. Старинным способом. Чачей у нас только покойников обмывают.

— Ни разу не видел, как делают вино, — признался Ражный.

— Ничего, увидишь, — старуха со стуком выставила очередной стакан. — Какие твои годы… Пей!

— Ну, долголетия тебе, от всей души! — он выпил и полез за деньгами.

— Квартиру ищешь? — вопрос прозвучал между прочим, но с явным, обнадёживающим намёком.

— Ищу, да не здесь, — осторожно отозвался Ражный. — В горах хочу пожить…

Торговка отвела его руку с деньгами.

— Товар поможешь донести! Домой поеду. Торговля сегодня не идёт. Всё даром раздаю.

— Такой товар донести — с удовольствием!

Он закинул на плечо два связанных между собой бурдюка, взял тяжёлую сумку с мёдом. Старуха копошилась под прилавком.

— Тут ещё газ у меня. Зараз унесёшь?

— Унесу.

Она с трудом выкорчевала столитровый газовый баллон.

— Силёнок хватит?

Вячеслав склонился и взял баллон под мышку. Старуха это оценила.

— На стоянке синий «Опель», — вдруг сказала она. — С мятой мордой. Неси и жди меня, догоню.

Это полное доверие обескуражило и вдохновило. Ражный вышел с крытого рынка, пересёк пустую площадь и отыскал нужную машину на стоянке. В кабине никого не было, подёргал дверцы — заперто. Кажется, боярин подрядил в сопровождающие не калика, не отрока на худой случай, а эту именинницу, и чем дольше она не появлялась, тем больше росла уверенность. Ждать пришлось четверть часа, старуха приковыляла трусцой — ещё и хромая оказалась, открыла багажник.

— Загружай, — шепнула с оглядкой. — А сам иди по улице до второго перекрёстка. Там подхвачу.

Вячеслав лишь сокрушённо вздохнул в ответ на её конспирацию, загрузил товар, газовый баллон, раскланялся и пошёл.

Устав для араксов Дивьего урочища был не писан, самодеятельность отдавала средневековьем, особенно после технических средств слежки за его бывшей вотчиной. Он ждал встречающих на вокзале и пляже, где на всякий случай уходил от взоров камер и прятал лицо, благо погода позволяла. А тут, на рынке, где бродил открыто и где видеоглаз было ещё больше, ему устроили встречу. Спустившись с гор, бабка, вероятно, даже не подозревала об их существовании, винопитие могли срисовать во всех ракурсах…

Об этом он и сказал, едва очутившись в кабине битого «Опеля».

— Пуганая ворона и куста боится, — самоуверенно ответила старуха. — Что, баскаки задницу припекли?

— Два пассажирских поменял, пока добрался, — облегчённо признался Вячеслав. — Последний раз в Ростове перескочил на попутный грузовой…

Кажется, она никуда ехать не собиралась, развалившись на сиденье.

— Третий день на базаре торчу, — проворчала. — Важная птица летит, как генерала её встречай…

— От слежки избавлялся. И всё равно чувство, по пятам идут…

— Здесь ничего не бойся, — заверила она. — А где у тебя вещи? На вокзале?

— Всё с собой, — он приподнял котомку. — Много ли надо вольному засаднику? Рубаха да порты…

— И то правда… Ну, куда поедем, отдыхающий? Сразу в мой санаторий?

От её слов всплеснувшаяся было волна жизни сразу опала и померкла.

— А можно и сразу к Белым Дивам, — мрачно пошутил он.

— Ишь, чего захотел! Ты что, отрок, всё ещё в сказки веришь?

— Тогда какие ещё варианты?

Старуха оценивающе его осмотрела, облокотившись на руль.

— У тебя вариантов нет, Сергиев воин. А я вот думаю: одного тебя везти, как барина, или рабочих ещё прихватить.

— Как хочешь…

— Ладно, за работягами потом съезжу, — решила она. — Виноград киснет, давить некому…

— Тогда поехали на твой курорт!

Она услышала сарказм и обидчиво заворчала:

— Все вы так… Сначала ерепенитесь, потом палкой не выгонишь. Говорят, Ражный, Ражный, богатырь, жених завидный. Думала, эдакий красавец явится. А ты с виду так, не очень-то и ражный. Перепуганный какой-то, встрёпанный…

Он опять вспомнил калика и секрет, купленный за медвежью шкуру. Подмывало съязвить старухе и напрямую спросить по поводу брачной конторы в урочище. Судя по независимым рассуждениям, скорее всего, она была женой аракса, возможно, опричного. Видно, вотчина Булыги совсем захирела, коли вместо калика или отрока бабку послали встречать, усатую и бородатую. Однако при всей своей дерзости и ворчливом характере к себе она располагала, возможно, неким скрытым материнским сопереживанием.

— Я вотчину потерял, — признался он. — Из Сирого ушёл, а своего урочища лишился.

— Да слыхали… Ну, из Сирого ты на кукушке прилетел, сокол. И даже хвост не пощипали. Напротив, Сычу крылья подрезал. А он — птенец нашего гнезда, не одну зиму зимовал. И гляди ты, добился-таки любви своей наречённой!

Несмотря на отдалённость и кажущееся запустение Дивьего урочища, здесь знали всё, что происходит в Засадном полку. Даже такие тонкие подробности, кто и чью любовь завоевал.

На откровенность Ражного больше не тянуло, кроме того, приметная машина стояла почти на повороте, мешала проезду и привлекала внимание, что старуху вообще не волновало.

— Может, поедем? — предложил он.

Старуха наконец-то запустила мотор, сдёрнула с головы берет, распустив седые свалянные лохмы, и превратилась в Бабу-ягу, как на картинках рисуют.

— И кто меня тронет? — усмехнулась она. — Не трусись, Ражный. Пока со мной, ты в полной безопасности. Я им всем глаза отведу. Можешь расслабиться, кошмар закончился.

Зубы у неё наверняка были фарфоровые, и голливудская улыбка не то чтобы разрушала зловещий образ — скорее делала его в какие-то мгновения хищным. И машину по горной дороге вела соответственно: невзирая на гололёд, не сбавляла скорости, чудом вписываясь в повороты. При этом бормотала что– то или даже напевала и косилась на пассажира, словно испытывала его нервы. Только свежевыпавший снег в горах слегка пригасил её прыть, на подъёмах не хватало мощности двигателя.

За первым перевалом вместе с дворцами и хижинами, разбросанными по склонам, кончился и асфальт, пожалуй, час дорога кружила по лесистой долине, изрезанной речкой с мостами, и снова потянула вверх. После второго перевала навстречу ещё попадались редкие машины, трактора и были наезженные по снегу колеи, однако после третьего началась целина. По крайней мере, после недавнего снегопада здесь никто не ездил, и казалось, машина идёт просто по горным лабиринтам, даже без просёлка, вычерчивая фарами замысловатые круги. Ни указателей, ни верстовых столбов — некое вырванное из реальности пространство, а сама несущаяся в нём машина скорее напоминает ступу, и у Бабы-яги вместо помела—баранка.

И всю эту дорогу вспоминался Горный Бадахшан, где он впервые встретился с бродячим араксом, и вот опять горы, только в роли бесприютного беглеца теперь сам. И надо же, будто снова идёт по его следу:оказывается,Сычи в Дивьем зимовал!

—Приехали! —сообщила наконец-то старуха, и Ражный очнулся от полудрёмы.

«Опель»стоял на сухой, без снега, земле, фары выхватывали из тьмы не по-зимнему зелёную долину с виноградными шпалерами и множеством ульев, расставленных по склону. Эдакий оазис среди смутно белеющих заснеженных гор.

—Ладно, утром осмотришься,—поторопила старуха.—Притомилась я…Забирай товар, пошли.

Машина осталась в проёме распахнутых настежь ржавых ворот, от которых в разные стороны расходился невысокий каменный дувал. Сразу за изгородью, словно зуб, торчал могучий скальный останц, и к нему было прилеплено что-то вроде ласточкиного гнезда—деревянный терем, поставленный на разлапистый, крепостного вида высокий первый этаж из дикого камня. Старуха отомкнула окованную дверь, и стало ясно: в доме никого нет…

—Это и есть дивная вотчина?—спросил на пороге Ражный.

—Чего в ней теперь дивного?—сердито поправила старуха.—Видишь, пусто ныне. Одна живу… Вячеслав мысленно ухмыльнулся сам себе, вспомнив обещанную каликом брачную контору.

—Где же Булыга?

—Я Булыга. Не признал?

— Аракс Булыга? Вотчинник?

— Тебе что же, боярин ничего не сказал? — Она запустила электростанцию в углу стылого каменного притвора. — Я и есть вотчинник Булыга. Точнее, вотчинница. Проходи, сейчас лампы накалятся, светло будет…

— Довоевался Засадный полк, — опять ухмыльнулся Ражный. — Вот уже и вотчинницы появились. Скоро на ристалище воительницы выйдут!

— Откуда ты знаешь, может, и выйдут, — насмешливо заворчала она и отворила ещё одну дверь, из-за которой дохнуло теплом. — В Засадном полку всякое бывало. Заходи давай! Квартирант…

Вячеслав всё ещё стоял за порогом. На короткий миг он без всякого напряжения взмыл нетопырём: над головой Булыги витал синий, с переливами, яркий свет. Невзирая на мужской голос, грубое, с бородкой и усами, лицо, перед ним была несомненно женщина.

— Ага, затрепыхался, Ражный! — старуха взглянула на потолок. — Птахом надо мной закружил, глазам не веришь!.. Уймись, жена я, женского полу, можешь даже пощупать. И притом вотчинного сословия.

Он лишь руками развёл.

— Не полк стал — сумасшедший дом…

Булыга надменно рассмеялась.

— Это разве ещё сумасшедший?.. Вот когда в замуж меня возьмёшь, будет полный дурдом! Тебе, поди, какой-нибудь калик нашептал, у меня тут брачная контора? Базар невест? Чем не подхожу? Нетопырём покружил, всю меня посмотрел. Неужто не нравлюсь? Бороду сбрею, начепурюсь — чем не Дива? А что? Женишься — мою вотчину получишь. Раз по любви у тебя не выходит, женись по расчёту!

Вроде бы угасшее за дорогу чувство мести к Пересвету вновь поднялось мутной волной — боярин сдал его Булыге с потрохами. И теперь с такой язвительной старухой здесь волком завоешь…

Тем паче эта Баба-яга, кажется, мысли читала.

— Не смей мстить Воропаю. — Согнутый крючком нос её слегка распрямился. — Сам виноват… На меня тоже не сердись, отрок. На самом деле я вдова Булыги. Считай, хозяйка рощенья, аракс в юбке.

Если она и была когда-то Белой Дивой, то лет триста назад. От россказней калика про жену-омуженку Булыги правдивой оказалась только хромота вдовы…

— Четвёртый год пошёл, как за вотчиной призираю, — пожаловалась она.

— Сына жду. А его нет! Внука присылал, но сам не идёт. Мир прельстил, чемпионские титулы собирает, мусор и гордыню мирскую… Ты моего сына знаешь?

— Не знаю, — он наконец-то примирительно перешагнул порог.

Изнутри нижний каменный этаж напоминал двухъярусную крепостную башню с окнами-бойницами, только посередине стояла огромная русская печь, от которой явно излучалось тепло. На антресолях второго яруса виднелись сплошные деревянные нары возле глухой стены и несколько дверей отдельных комнат: что-то вроде казармы, где можно разместить взвод, однако сейчас совершенно пустой и пыльной. Видно, народу на постое здесь перебывало множество, посудник возле печи ломится от количества мисок, на стенах вместительные жаровни, сковородки и тазы.

Старуха перехватила его взгляд.

— Летом туристов пускаю на постой, — призналась. — Горный приют организовала. А что делать? Вотчину содержать надо, а боярин всю выручку в полковую казну забирает. И положенные на содержание деньги не шлёт. Начну требовать, так грозится сорокой в Сирое отправить. Мол, там вдовам место. А в Дивье посадят стариков на караул, и всё пропадёт…

Ражный вспомнил наказ Пересвета, достал деньги и передал Булыге.

— Вот, боярин прислал…

— В кои-то веки! — облегчённо проворчала вдова, пересчитывая бумажки. — Нынче вон виноград уродился, а вино давить некому. В чанах так и киснет. Не могу же сама, нога болит. Теперь денег прислали, так людей найму. У меня ведь ещё пасека в полсотни колодок!..

Отдельная крутая лестница вела на самый верх, в деревянный терем.

— В бане парить стану завтра, — пообещала вдова. — И кормить тоже. Сейчас поздно, да и баллон надо переставлять. У меня газ кончился… Поднимайся в булыгинскую светлицу, там постелено. И шевелись, станция сама выключится. В потёмках шарить придётся.

Сбросила с себя верхнюю одежду и, охая, кряхтя, полезла на печь.

Хоть бы чаем напоила!

По скрипучей лестнице Ражный поднялся наверх и оказался в средневековых, почти боярских апартаментах. Он повесил котомку с имуществом на крюк вешалки у входа и, не снимая куртки, пошёл осматривать чужое жилище. Перегородок не было, потолки поддерживали толстенные витые колонны, однако ложе вовсе не царское — аскетичное, принадлежащее араксу: шкура снежного барса и толстое суконное одеяло. Боевые атрибуты покойного вотчинника, символы побед на ристалище — пояса побеждённых соперников — были развешаны в изголовье. Лампочки погасли, но когда он разделся и лёг, ощутил под головой свёрнутую жёсткую кошму и неожиданный обволакивающий запах лаванды. Вотчинник Булыга, вероятно, был гурманом, ценителем тонких ароматов и набил подушку цветами, а не осокой или полынью, чтоб блохи не заводились и бодрилось дыхание. Возможно, и ристалище ими засеивал, искренне веруя, что покров на земле способствует победе.

Впервые за много дней он лежал не на вагонной шаткой полке, не на трясучем сиденье машины — на домашней незыблемой кровати, возможно потому долго не мог уснуть. Ко всему прочему мешали чужие запахи жилья, осознание своей бродячей доли и неустроенности. А ещё недавно, пробираясь в Ражное урочище из Сирого, он с основательностью вотчинника мечтал, как привезёт Дарью в свой дом, поправит осиротевшее хозяйство и начнёт принимать вольных поединщиков на своём родовом ристалище. Теперь был сам настолько вольным, что становилось неуютно и тоскливо, как всякому лесному жителю, вдруг оказавшемуся в бескрайней, незнакомой степи.

Несмотря на громкое название—светлица, ночного света сквозь маленькие окошки проникало совсем мало, тем паче в виноградной долине не было снега. В плотном мраке не различались даже крупные предметы,колонны, например, или толстая печная труба, от которой источалось приятное тепло.

Поэтому он не увидел, а ощутил некое движение, в друг возникшее в пространстве терема. От глухой стены, примыкающей к скале, отделилось нечто лёгкое и плотное,как сгусток темноты, и бесшумно двинулось в сторону ложа.

Сначала показалось, он задремал с открытыми глазами и этот призрак ему грезится, однако в следующий миг Ражный явственно услышал летучий и ритмичный шелест.Так шелестят босые ноги об пол, если человек крадётся на цыпочках. Старуха подняться не могла, лестница так скрипела—мёртвого поднимешь. Да и что ей бродить по ночам? Квартиранта пугать?

Состояние было расслабленное и полусонное, дабы сосредоточить волю и воспарить летучей мышью, растрясать это блаженство не хотелось, и он умиротворил себя мыслью неожиданно поэтической: так могло подкрадываться только одиночество…

И тут же надменно усмехнулся над собой, как над поверженным противником. Бездомность и бродяжничество вселяли неведомое прежде и вредное поединщику, желание испытывать свои чувства, прислушиваться к их состоянию. Эдакое интеллигентское самокопание, тогда как сбитому с ног араксу следует мгновенно вскочить, утереть собственную кровь и, исполнившись яростью, броситься в бой. И пусть супостат жалеет потом, что пробудил ретивое сердце, и пусть потом его кровь, впитавшись в тело победителя, поднимет ратный дух. А не жжёт муками чувств и раскаяния, не распаляет воображения, не заливает ясный взор позорной для воина, неврастенической пеленой, требующей услуг психолога и длительной реабилитации.

Однако ночные приключения в чужом доме на этом не закончились. Едва он задремал, как явственно почуял невероятное: кто-то парил над ним нетопырём! Привыкший сам взирать на других сверху, он никогда не испытывал этого проникающего, душного и давящего чувства. И летучая эта тварь была куда проворнее и опаснее крылатой мышки! Она скорее напоминала ночную бесшумную сову с мягчайшим оперением, но впереди себя несла могучие, цепкие лапы с когтями, способными пробить толстую бычью шкуру или даже кость.

Он физически ощутил сочетание этой нежной мягкости и грозящей неотвратимой жёсткости, лежал словно под угрожающим многотонным грузом, готовым вот-вот обрушиться. Всё внимание теперь приковывалось к полёту этой безмолвной птицы, вызывая чувство крайней опасности,беспокойства.

Ражного кто-то рассматривал, кружа над ним и словно наслаждаясь тем, что владеет способностью парить и вызывать в сильном мужчине эти самые панические чувства.И чем дольше длилось кружение, тем сильнее сковывались сухие и мокрые жилы: вот почему так не любили соперники, когда он сам взмывал всего-то нетопырём!