Книга третья 12 страница

Вячеслав приподнялся, совершенно не понимая, как следует защищаться, и глухо спросил темноту:

—Ты кто?

А в голове сначала пронеслась шальная мысль, что это дух покойного вотчинника Булыги, которую он тут же и отверг, ибо всё-таки не страдал неврастенией, чтобы в такое поверить. Потом подумал о его вдове, и это показалось правдоподобным. Но чтобы воспарить сильным ночным хищником и давить с такой мощью, надо находиться в непосредственной близости, в нескольких шагах или вообще рядом, но старуха по лестнице не поднималась. В любом случае тот, кто сейчас витал над головой, был,несомненно,женщиной, ибо только в ней могло существовать это невероятное сочетание мягкости и жёсткости, способности рожать и убивать. И если он сам мысленно взмывал над соперником лишь для того, чтобы увидеть уязвимые места либо взять незримый след, то эта женщина попросту находилась в состоянии Правила! И витала в воздухе не мыслью—сама парила под тёмным потолком!

У Ражного начало срываться дыхание,как бывает от сверх напряжения, вдруг заныла старая рана в боку и та незначительная, оставленная медной пуговицей. В глазах поплыли красные круги, при этом лицо раздавливало, как от перегрузки на боевом истребителе. И ещё было чувство,будто ему повязали тонкую, но суровую нить, стягивающую голову по бровным дугам и ушам.

Но в следующий миг всё прекратилось, словно незримый могучий соперник выпустил его из объятий. Вячеслав раздышался, словно на ристалище, получив в кулачном зачине удар под дых, и в тот же миг услышал удаляющийся шорох босых ступней. Потом что-то негромко хлопнуло, будто притянутая вакуумом крышка, и всё стихло.

Он запоздало вскочил, ошарил руками пространство вокруг ложа, пошёл по светлице, натыкаясь на колонны и стены. В глазах всё ещё рябило, и даже окон было не различить. Он понимал, искать кого-либо уже бессмысленно, и всё равно некоторое время бродил, как обиженный слепой, потом ещё долго стоял у лестничного проёма. Старуха похрапывала на печи, постукивали старомодные ходики, и более ни звука.

Сон отлетел на прочь, и чем больше Ражный прокручивал в памяти всё произошедшее, тем отчётливее осознавал: порхающая сова или,скорее, женщина-аракс в состоянии Правила была реальностью, а не плодом воображения. То есть в доме вотчинника появлялся ещё кто-то, и не призрак, а человек, владеющий способностью летать и видеть невидимое.

И это обстоятельство его не расстроило, а,напротив, подогрело некое злое и мстительное любопытство. Под утро, когда сумятица в голове улеглась, Ражный всё-таки заснули, проснувшись уже засветло, будто продолжил прерванный ход мыслей, только уже осветлённых сном.

Конечно же, вдова живёт здесь не одна! Когда вчера вошли в этот причудливый дом, русская печь была протоплена, иначе бы затрое суток, что старуха ждала его, торгуя на рынке, всяко бы остыла. Да и каменный этаж выхолодило бы напрочь за такое время. И этот «истопник» наведался к нему в светлицу, дабы взглянуть на гостя и попытать его уязвимые места.

Прежде чем спуститься вниз, Ражный прошёл по покоям вотчинника и посмотрел в окна: кроме затянутых лесом склонов гор, виноградника да ульев, никаких признаков близкого села, жилья и соседей. Разве что приземистый каменный сарай, врезанный в склон, да у самой речки торчит крыша, судя по размерам, банная, и дымок из-под застрехи курится: верно, вдова и впрямь вздумала его попарить.

Дом был поставлен на узком горном мысу, с расчётом на уединённое существование среди не совсем уютного мира инородцев, до сих пор промышляющих воровством и разбоем. Стыла, от гор, его защищал высоченный, неприступный останец, а с трёх других сторон открывался вид на многие километры, так что подойти или подъехать незамеченным очень трудно.

Граница снега отбивалась по склонам гор на полкилометра выше, по чернолесью, а ниже, по буковым и каштановым лесам,он,видимо, таял и стекал ручьями в речушку, бегущую по узкому лесистому ущелью. Скорее всего, это и была Дивья река или, по-старому, Аракс. И впрямь, на первый взгляд эдакий райский уголок, где зима вряд ли бывает. Представительный, горделивый портал винного погреба у сарая до сих пор увит зелёным плющом, на винограднике свежая росная трава,кажется, даже пчёлы летают на утреннем солнцепёке.

Правда, дувал вокруг усадьбы, сложенный всухую, местами рассыпался, местами и вовсе превратился в бесформенные руины, особенно одна сторона, примыкающая к речке. И старинный каменный мостик на дороге заметно обветшал, сложенные из плитняка арочные быки были подточены высокой весенней водой и требовали срочного ремонта. Ражный поймал себя на мысли, что озирает окрестности хозяйским придирчивым взором: не так-то просто оказалось избавиться от вотчинных привычек…

И отсюда же, из терема, он высмотрел предполагаемое место ристалища. Ниже по склону, за виноградником и дымчатым каштановым перелеском, поднималась могучая, по-зимнему чёрная дубрава, обрезанная с одной стороны высокой речной излучиной.

О полёте совы над ложем в светлице Ражный и словом не обмолвился, однако за завтраком как бы невзначай спросил, есть ли здесь сотовая связь, и вдова вдруг всполошилась:

—Ты что, с телефоном приехал?! Мобильника у него давно не было—с тех пор, как отправился в Сирое, где связь с миром отсутствовала всяческая.

—Нет, вообще спрашиваю, —отозвался Вячеслав.

—Коль невмоготу станет позвонить, скажешь,—заявила вдова.—Тут в одном только месте берёт, на горе. Сам не вздумай звонить, найдут. Они по мобильнику быстро находят.

Не такая уж и замшелая оказалась вдова вотчинника, в средствах связи даже разбиралась. Он попытался завести житейский разговор с единственной целью —выяснить,живёт ли кто ещё в урочище и приходят ли гости.

—Тебе одной здесь нескучно?—спросил мимоходом.—По хозяйству кто-то помогает? И наткнулся на подозрительность.

— К чему это спрашиваешь?

— Ну кто-то вчера печь вытопил, — заметил он. — А сегодня гляжу, и баню. Ты же и на улицу ещё не выходила…

— Беда с этими вотчинниками, — уклонилась от ответа. — Вольный бы сроду не спросил… А что ещё заметил?

— Не заметил — почувствовал, — признался Вячеслав. — Кто-то ночью по светлице ходил. На цыпочках.

— И шаги слышал?

— Шорох и движение были. В какой-то миг словно ветром опахнуло. Кто– то был.

Но про полёт совы умолчал.

— Да, Сергиев воин, худы твои дела, — заключила вдова. — Это тебе блазнится. Тоскуешь ты сердечной тоской. Слыхала, у тебя Сыч избранную и названую невесту увёл из-под носа. По ней сохнешь-то? По Дарье?

— Она здесь ни при чём, — пробурчал он. — Я точно слышал и ощущал движение.

— Ничего, тоску полечу. Клин клином вышибают!

Самоуверенность старухи его раздражала.

— Кто всё-таки печи топит?

— Любовник! — ехидно усмехнулась она. — Абхаз один. С гор спускается, когда позову. Печь топит и меня греет. Такой расклад устраивает?

— Меня всякий устраивает. — Ражный встал из-за стола. — Благодарствую за хлеб-соль. Пойду места посмотрю…

— Далеко не уходи, — предупредила старуха. — Скоро баня будет готова. Бельё в сундуке заготовлено. Сундук в светлице. Свою одежду постирай, от неё пожарищем воняет. У меня служанок и прачек нет. Сходишь попаришься и дома сиди.

— Может, сразу меня под замок?

— Я на базар поеду, ты домовничать остаёшься, — серьёзно сообщила вдова. — Так что гуляй в пределах видимости, народ сейчас в горах всякий ползает. Случается, террористы набегают по незнанию, бандиты. Князья безмудрые муравейник расшевелили… Только смотри не обижай никого.

— Кого здесь можно обидеть? Пустыня кругом…

— Бандитов, например. Придут — не трогай, иначе потом греха не оберёшься. А сейчас помоги мёд загрузить.

И повела в хозяйственный каменный сарай, где стояло два огромных чана, доверху набитых гроздьями винограда.

— Вот, плесневеет уже, — опять заохала вдова. — Давить надо, а некому… Хорошо, оптового покупателя нашла на мёд.

Ражный вынес несколько фляг с мёдом, четыре поставил в багажник и две в салон. Тем часом вдова успела накормить кур в курятнике, пристроенном к сараю, и собрать яйца.

— Это тебе на пропитание! — крикнула, ковыляя к дому.

Она, видимо, утром всё-таки побрилась, а тут причепурилась перед автомобильным зеркалом, подкрасила губы и села за руль.

— Завтра вечером вернусь, — предупредила. — Дорога на перевалах тяжёлая, не чистят пока. Каждый день туда-сюда не наездишься… Электростанцию с потёмками заводи, бензин экономь.

И укатила по трясучей каменистой дороге…

Проводив её, Вячеслав спустился к рубленой бане, прилепленной на уступе возле самой речки, и впервые облегчённо вздохнул. В Дивьей вотчине всё-таки были маленькие радости: баня топилась по-чёрному и оказалась уютной, чистой, со свеже выскобленными полком, лавками, да ещё жаркой, совсем не угарной. Он запарил веник, поддал кипятка на раскалённую каменку, заткнул отдушину, чтобы прогрелись стены и пар выстоялся. Затем пошёл в дом искать бельё с казённой одеждой: почудилось, от своей и впрямь пахло пожарищем. Но оказавшись в каменном низу, не удержался и сначала обследовал жилище вдовы.

На первый взгляд секретов в нём не было—ни потайных дверей, ни чёрных ходов. На нижнем ярусе один только закуток возле печи, запертая на замок тёмная кладовая и даже люка нет в полу, а значит, и подпола. Зато на втором, антресольном, шесть крохотных каморок, обшитых вагонкой, аккуратных,аскетичных, с окнами-бойницами и деревянными кроватями. И все застелены, как в гостинице или казарме, одинаковым бельём. Видимо, для туристов или почётных постояльцев, а на остальном пространстве—дощатые нары. В терем вотчинника попасть можно было лишь по внутренней лестнице, хотя была ещё одна дверь, что вела на подвесное гульбище, выходящее на южную сторону. Глухая северная стена, вплотную примыкающая к каменному останцу, также не имела и намёков на потайной ход: плотная, рубленная из оструганных, покрасневших от времени бревён и напоминающая музей средневекового оружия. Похоже, вотчинник занимался коллекционированием, но собирал всё подряд, с единственной тематикой—воинской. Между копий, щитов, мечей и алебард висели патронные винтовки начала девятнадцатого века, сабли, ятаганы и пороховницы соседствовали с боевыми топорами, мушкетами и пищалями. Только кривые засапожные ножи и наручи, основное историческое оружие Засадного полка, занимали почётное место—на двух растянутых шкурах снежных барсов. Ражный на всякий случай оттянул их края: спрятать двери или даже малый люк под ними было невозможно.

Но ведь откуда-то явилась ночная тень, гуляющая по светлице на цыпочках? Кто-то давил его грозным совиным взором, угрожал когтями. Не призрак же усопшего вотчинника…

Сундуков в тереме оказалось два: один,окованный,громоздкий и тоже музейный, был заперт и покрыт рогожным ковриком, из замка скважины второго, поменьше и попроще, торчал старинный кованый ключ. К тому же стоило его отомкнуть, заиграла простенькая музыка, напоминающая бой часов, эдакая охранная сигнализация. Вдова и впрямь заранее позаботилась о постояльце, причём зная его вкусы, и приготовила солдатское бельё, просторную льняную рубаху, такие же брюки и зимнюю камуфлированную форму, увязанную в отдельный узел вместе с горными ботинками. Даже размер подходил!

Правда, мимолётная радость в тот же миг и угасла—вот она, казённая одежда, чужие стены, пространство, даже воздух, пропитанный запахом горной лаванды, неведомой в средней полосе России.

Удел без вотчинного аракса, за волю надо платить…

С этими мыслями он и спустился к бане и, чтобы отвязаться, поскорее выпарить из себя прошлое, сбросил одежду, словно змеиную кожу, рывком отворив дверь, влетел в сумрачное чрево. И первое, что ощутил,—отсутствие банного жара. Баня не настоялась, а выстудилась!

И ещё пронзительный запах лавандового масла…

Если в светлице он был едва уловимым, ненавязчивым, то здесь—густым и насыщенным. А точно помнил, ничего такого не почуял, когда в первый раз заходил, чтобы сдать на каменку и заткнуть продых. Пахло обыкновенно, как пахнет во всех банях по-чёрному,—чуть горьковатым зноем разогретых закопчённых стен. Ведь специально нюхал, проверяя на угарный газ!

Оконце было единственным, низким, поэтому свет тонул в чёрных смолистых стенах. Однако и в полусумраке сразу же увидел дубовые листья на полу и полке—кто-то уже попарился, и веник измочален так, что превратился в метлу. А в шайке, где был запарен, трава, цвет лаванды!

Нет, не зря Ослаб спровадил его в Сирое; Ражный и в самом деле утратил ярое сердце и стал чувствительным ко всему, мимо чего раньше проходил не задумываясь. И теперь ощущение чужого места наслоилось ещё и на чужой запах, который показался приторным, мерзким, ненавистным. Он выплеснул на улицу шайку с отваром,открыл нараспашку двери, отдушину и, голый, сел на деревянную ступень лестницы, ведущей к речке. Не для гостя вы топили баню! Всё равно уже не попариться—разве что помыться горячей водой…

Запах этих южных растений теперь напоминал одно—бездомность, неприкаянность. Он сидел, взирал на себя со стороны и презрительно усмехался, оправдывая решение Пересвета: с отроком и впрямь недостойно выходить на боярское ристалище. Ну, разве что сойтись в потешном поединке.

Даже умыкнувшего невесту Сыча понимал…

И неожиданно увидел на сухих ступенях мокрые следы, уводящие вниз: кто-то прошёл на цыпочках, отпечатались только узкие, явно женские пальчики! Лишь в одном месте—целая, изящная ступня малого размера. И ещё рядом со следами оказался дубовый лист, упавший с тела…

Ражный встал и тут же сел, вспомнив, что голый, а там, внизу, в глубоком, врезанном в камень русле, вдруг словно рыба плеснула, нарушив мерный шум речки. Вячеслав попытался сам взять след и, сначала расслабившись, отпустил на волю нетопыря. Однако послушная всегда и чуткая летучая мышь испуганно забилась где-то у затылка, не в силах оторваться. Пространство впереди оказалось непроглядным, серыми ещё разлинованным зигзагообразными сполохами—ни единого цветного знака! Причём сразу же заломило виски и вновь проявилась нить, стягивающая голову.

Такого ещё не бывало! Всякий человек или любое теплокровное существо непременно оставляло за собой шлейф, напоминающий тепловой инверсионный след, долгое время не таявший в воздухе. И по нему, как по компасу, можно бежать хоть сутками, ориентируясь по степени яркости и цветному наполнению. Подобным зрением обладали дети,но до той поры, пока не зарастёт родничок, волки и охотничьи собаки, произошедшие от волков, а так же лисы, шакалы, дикие коты и некоторые хищники кошачьей породы. Все те, кто способен был добывать пищу засадной ловлей или долгим преследованием добычи.

Тут же нетопырь словно был ослеплён яркими лучами солнца и завис вниз головой, вцепившись когтями в затылок. Ражный попытался отвлечься, по– волчьи встряхнулся всем телом, разгоняя кровь по телу, и снова мысленно отворил давно заросшее темя, как отворяют клетку с птицей.

На сей раз летучая мышь даже крылами не забила — так плотно было перекрыто пространство над головой. Он вспомнил полёт совы, давящие боли и удушье и не догадался, а почувствовал, что напрочь лишился своей коронной способности парить нетопырём и видеть мир в иной его ипостаси.

То, что не отняли в Сиром, что не поделили на число насельников печального урочища, в одну минуту изъяли в благодатном Дивьем, причём без всякой борьбы и условий.

Открытие было внезапным и ошеломляющим, как удар соперника, овладевшего верчением «волчка» в сече. Только безболезненным, если не считать мерный и тягучий звон в ушах. Ражный вскочил и побежал вниз, прыгая через ступеньку и наливаясь пружинистой, горячей силой.

Опоздал всего, может быть, на полминуты, как раз на то время, пока гадал, что же произошло: кто-то вышел из омутка на речке и, оставляя мокрые следы, ушёл по галечному откосу.

Он вернулся в проветренную и прохладную баню, и то ли уже принюхался, то ли запах лаванды впрямь улетучился. В любом случае уже не раздражал и не вызывал отвращения. Ражный всё же надеялся исторгнуть, выпарить из себя это незнакомое состояние, очиститься огнём и на всякий случай поддал на каменку целый ковш. Однако взметнулся лишь столб мокрого тумана. Утешаться оставалось единственным: по крайней мере, он теперь точно знал, что вчерашний призрак в покоях вотчинника не плод воображения и не дух Булыги, а имеет плоть, по крайней мере оставляет следы. И ещё владеет способностью подавлять летучую мысль, приземлять до степени перегрузки, когда не только витать в воздухе, но даже рукой-ногой трудно пошевелить.

Только если имеет плоть, то каким образом проникает в светлицу, на самый верх дома? Через крышу и чердак?..

Он посидел на полке, однако даже не вспотел, после чего вымылся, переоделся в чистое и пошёл в дом. Первым делом обследовал потолок светлицы, который удерживался крашеными чёрными балками и витыми колоннами. Дом вотчинник строил основательно, на века и без всяких излишеств. На чердак можно было попасть только с гульбища, куда выходила застеклённая дверь, сейчас наглухо закрытая и заклеенная бумагой. И всё же он ещё раз обошёл покои и даже половицы осмотрел, заглянул под ложе: по сути, замкнутое пространство, проникнуть в которое можно лишь по лестнице! И это обстоятельство ещё больше распалило любопытство, однако до ночи оставалось слишком много времени, чтобы сидеть и ждать явление призрака. Глаз зацепился за чёрную дубраву, и мысль в тот час же поглядеть Дивье ристалище пригасила все иные.

Он запер дом на ключ и отправился напрямую, через виноградник, на ходу машинально отщипывая мелкие, неснятые гроздья. Перезревшие ягоды таяли во рту и уже отдавали винным вкусом. Шёл с оглядкой, помня наставление вдовы, однако когда перескочил дувал и ступил в каштановый перелесок, потерял дом из виду.

Дубрава оказалась в перемешку с буковыми деревьями, под ногами шелестел толстый листвяной подстил, в кронах сидели молчаливые вороны, и ото всюду, как и во всех рощеньях, сквозило предощущение будущего поединка. Ражный довольно скоро отыскал Поклонный дуб, почему-то увешанный конскими подковами, коих не встречал нигде, и почти сразу наткнулся на ристалище, точнее, определил его по запаху.

Борцовский земляной ковёр был сплошь покрыт лавандой, высохшей на корню во время цветения и синей, как плащ девицы. Скорее всего, посеяли под осень, поэтому она лишь расцвела и вызреть не успела. Вдова и впрямь заботилась о своей дубраве как вотчинница, хотя, судя по всему, на ристалище давно не было схваток, по крайней мере в этом году. По лавандовому полю не ступала нога человека! Ражный с торжествующим удовольствием скинул ботинки, однако не хватило отваги и задора помять его ногами, пройти босым крест-накрест, использовать своё право «первой ночи».

За всю свою историю араксы открыли и сделали обычаем множество примет и поверий, а это знакомство, вернее даже совокупление с ристалищем, ценили особенно. Считалось, земля даёт силы и удачу тому поединщику, кто первым ступил на неё, поэтому все араксы отроческого возраста, получив поруку и прибыв к месту схватки, стремились отыскать дубраву с ристалищем и снять с него сливки земной силы.

Он потоптался на краю поля и, натягивая ботинки, вдруг ощутил спиной чей-то пристальный взгляд. И на мгновение замер, после чего сделал стремительный кувырок вперёд, эдакий боевой разворот, однако в дубраве никого не было и даже тень не мелькнула между чёрных стволов. Разве что одинокий ворон, безбоязненно сидя на голом нижнем суку, смотрел неподвижными круглыми пуговицами блестящих глаз. Но Ражный на сей раз чуял не птичий взор — человеческий, причём светлый, голубоглазый, и с этим же ощущением он возвращался назад, едва сдерживаясь, чтобы не оглянуться.

Отсутствовал он около часа, вернее, столько времени вотчина Булыги была вне пределов видимости. Перемахнув через оплывающий дувал, Вячеслав резко остановился и напрочь забыл о том, что чувствовал за спиной. Из печной трубы дома шёл дым! Второй, более густой, курился из другой, железной трубы над хозяйственным сараем…

Этот сарай был ближе к винограднику, поэтому он подкрался и сначала узрел, что куры в пристроенном сбоку деревянном курятнике жадно клюют только что насыпанное зерно. Никаких автоматических кормушек не было, впрочем, как и запасов корма где-то рядом. То есть кто-то пришёл и насыпал им пшеницы, причём несколько минут назад.

Ражный огляделся, прислушался и, на цыпочках подобравшись к двери сарая, резко её распахнул. Сначала в лицо дохнуло забраживающим виноградом и только потом донёсся запашок горелого тряпья. Большая варочная печь поддымливала сквозь неплотно лежащие кольца конфорок: труба требовала чистки.

Когда Вячеслав открыл топку, увидел свою одежду поверх разгоревшихся поленьев…

11.

На сей раз ослабленный старец ничего не утаил от игумена, поведал о встрече с Северьяном и попросил немедля отправляться в Москву. Молва доносила вести, будто митрополит плох от ветхости тела и жив ещё лишь потому, что дух укрепил у Троицкого отшельника. И мыслит дожить до часа, когда начнётся великая битва, предсказанная ослабленным старцем, дескать, услышу, что сошлись рати Дмитрия и Мамая в указанном месте, и даже не стану дожидаться исхода битвы, лягу в гроб и отойду, поскольку ведать буду: победе быть. Великое сражение с Ордой — вот что избавит Русь от позора и унижения! А преставившись, представ пред Господом, молиться стану за воинство.

И обо всём этом он не шептал окружению, не говорил доверительно своим приближённым — кричал во весь голос с амвонов и папертей, словно юродивый. Добро, что старческий голос был слаб, московский люд не внимал и зрел лишь воинственный его образ с поднятой десницей, недоумевая: мол, что же случилось с митрополитом, обыкновенно мудрым и миролюбивым? То ли проклятья кому шлёт, то ли к чему-то призывает. И спрашивали вразнобой:

— Что сказывает митрополит?

— О чём толкует святейший?

И в недоумении вертели головами.

Но те, кто рядом с ним стоял, всё слышали. Иные радовались столь ярким переменам, иные ужасались его пророчествам, и молва о просветлении митрополита широко растеклась не только по Руси, но и выплеснулась за её пределы.

Алексий стал неугоден и патриарху, и Орде, и уж тем паче Риму и Кафе. А когда супротив одного владыки поднялся весь христианский мир, вкупе с супостатом, который вот уже без малого полтораста лет терзал и грабил Русь, уберечь его от тайной расправы было мудрено. При митрополите существовал ближний круг иерархов, схимников, рясофорной охраны, да и обитал он в Чудовом подворье, в московском белокаменном кремле, что выстроил своими стараниями. Но у Киприана было слишком много серебра и злата, дабы надеяться на неподкупность стражи. Невзирая на потуги великого князя очистить стольный град от тлена измены, её мертвящий дух сквозил отовсюду. В Руси стало привычным вероломство удельных князей, ищущих выгоды от земель соседей, однако и митрополиты, им уподобившись, делили между собою власть и доходы с митрополий. А под ними епископы, взирая на владык, приноровились стяжать блага в чужих епархиях и спорили друг с другом. Алексий, будучи судьёй церковным, вдоволь испил зловонной мерзости из этой чаши распрей и ведал лучше иных, что означает существовать в неволе и безверии, ею порождённой. Поэтому, став немощен телом, допускал к себе лишь инокинь из Алексеевской обители, пищу и питьё принимал только из их рук, и то прежде просил сестёр вкусить и испить.

Игумен редко покидал обитель, но тут собрался в одночасье и поехал в Москву, с собою взяв несколько иноков из числа араксов. Поехал он не в крытом санном возке и не в медвежьей полости—в розвальнях простых, в овчинном тулупе, на охапке сена, да ещё сам в руки вожжи взял. После отъезда путного боярина морозы спали, запуржило, перемело дорогу, однако скоро встречный обоз довольно промял её, набились колеи, и потому катили с попутным ветерком.

В Братовщину прибыли затемно, однако ночевать не стали, в свой скит завернули на Склабе, там поменяли лошадей и далее поехали. Разбойных людей не опасались, ибошалившие по дороге шайки даже ночью, впотьмах, троицких иноков и их коней чуяли нюхом и бежали прочь. А жёны разбойных,качая в колыбелях своих чад, стращали, мол, не будешь спать, поедет мимо черноризник, тебя заберёт, тятьку твоего и деда своими кулачищами побьёт.

Иное дело баскачьи призоры, стоявшие на всех дорогах. Ордынцы в сёлах и городах редко показывались,раз-два в год лишь наезжали за данью либо недоимками прошлых лет. Если дома сидеть, то вроде бы и не досаждают особо, но всякое передвижение под надзором держалось строго. Сами будучи вольными, татары знали, как смирить и обезволить Русь, показывая, чья власть довлеет на просторах. Довольно было перекрыть пути, поставить всюду свои заслоны и всякому проезжему и прохожему спрос учинять, дорожную грамоту требовать либо малый откуп за проезд. Вроде бы дело пустяшное, но каково унижение! Каково глумление, коль урезать жажду движения, стреножить, окалечить весь народ!

На московской дороге бывало по три баскачьих призора, причём два из них не озоровали, но всякий обоз останавливали, вызнавали, кто едет, куда и по какой нужде, досматривали, что за товар везут, чаще выпрашивали некие безделицы,а то и покупали за грош. А третий непременно лихоимствовал, что по нраву придётся, силой отнимали даже коней. И все они любопытствовали, коль попадались подводы с железным кованым товаром. Если узрят доспех, кольчуги, мечи, топоры, навершия копий, стрелы и прочее оружие, тут уж всё переберут, пересчитают, но не отнимут—себе отметку сделают и отпустят. Так оружейные кузнецы и бронники, давно изведав их свычай, баскачьи призоры либо стороною объезжали, либо прятали в возы с сеном, коих шло по дорогам многие сотни, либо пускались на иные хитрости.

Ордынцы чуяли приближение грозного часа, считали силу русскую. И верно, чутьём ли, животным нюхом или молвой насытясь, слухами напитавшись, не трогая духовных лиц согласно ярлыку митрополита, следили за их передвижением,как за оружием. Поэтому игумен с братией, скорбя и негодуя, переоделись в охабни, порты да валяные пимыи, дабы баскачий нюх отбить, улавливающий ладан, вкусили мочёной черемши сполна. Дыхнёшь разок, татарин с ног валится и отползает.

—Кабахетлек!—кричит.—Пычраклык! Бук! Бук! То есть будто мерзость, грязь, хотя от самого разит, хоть нос зажимай.

Бани не ведают, всю зиму спят, не раздеваясь, в своих юртах, да ещё салом мажутся от холода. Вот так друг друга уже полтораста лет на нюх не переносили и свыкнуться не могли.Но опять же какой призор встретится на дороге: баскаков часто меняли, чтоб не якшались с проезжими, дружбы не заводили. Иные попадутся таковы, лишь только по одежде и узришь ордынцев. Налицо вроде русины,и бородаты,и взоры светлые, да говорят чудно, однако же имена и повадки татарские. Кто побывал в Алтын Орде и Мамаевом стане на Днепре, кому доводилось ездить в Сарай на Волге, сказывали,народ Улуса Джучи разноплеменный, сшит, ровно лоскутное одеяло, и до великой замятни вера у всех была разная. Кто каменным болванам поклонялся, кто огню,кто солнцу, и все друг друга терпели. Но когда хан Узбек принял магометанство, так и начались распри да междоусобья — замятня, одним словом.

Митрополит Алексий у татар бывал подолгу, потому и ратовал за мир с Ордой. Дескать, она сама, подобно гаду ползучему, укусит себя за хвост и сгинет от собственного яда. Мол, из-за Камня идёт на Мамая хан Тохтамыш, поставленный Тимуром, и уже многие области за Волгой повоевал и покорил. Дай срок, схватится с темником и победит его. А победивши, возомнит о себе и восстанет супротив своего покровителя восточного, и в великих битвах между собой они покалечат или вовсе убьют друг друга, а Русь таким образом освободится от неволи.

Пожалуй, Алексий так бы и жил в заблуждениях, теша себя и паству обманчивой надеждой, коль не насмелился приехать к ослабленному старцу– схимнику и ночь с ним скоротать в его келейке. Наутро не пожелал даже проститься с игуменом, покинул Троицкую пустынь и словом не обмолвился, о чём беседовали с отшельником. Но Сергий ведал о причине столь скорых перемен митрополичьих, ибо когда-то сам был просветлён Ослабом. Повоевав Мамая, позрев на слабую Русь, хан Тохтамыш, потомок Чингисхана, и вовсе её подомнёт под себя, как медведь неловкого охотника. И данью таковой обложит, что последнюю рубаху придётся снять и в Орду снести. Питали одного змея, станем питать иного, многоглавого. А потому не след ждать, когда гад пожрёт себя, а вызвать его на великую битву. Мамай угоден Кафе, Риму и всему миру той стороны, где западает солнце, ибо вся его добыча — суть, товар, кровь, питающая плоть ненасытную. Запад страшится Тохтамыша и будет уповать на то, что Русь опять встанет заслоном от грозного Востока. Но победа над Мамаевой Ордой остепенит обе стороны света, понудит их признать равной себе.

Нет, битв в будущем не избежать ни с Западом, ни с Востоком, ибо Русь на путях стоит, на тропах между земным и небесным, а потому ей без Засадного полка не обойтись.

Верно, Алексий внял голосу старца-отшельника, возвратившись в Москву, долго размышлял, укрепился духом и вот уж стал кричать с амвонов и папертей. Но ослабленный не по доброй воле, а от старости изветшавший, не способен уже был перелить силу тела в мощь гласа своего и услышан был разве что супостатом…

Так и ехал игумен, в ночной дороге перебирая мысли о том, что уже было и чему быть должно.

На Яузе, уже в рассветный час, когда улеглась метель, дорогу заслонили татары. Двое остались у костра, разложенного прямо на санном следу, а четверо вскочили на коней и выехали чуть вперёд, поджидая обоз с иноками в розвальнях. Не лисьи шапки бы, не камчи в руках да не сальные лица, и впрямь не признать за ордынцев. Бывалый инок, ехавший в одних санях с игуменом, шепнуть успел: