Книга третья 16 страница

Ражный обменялся засапожниками и медлить боле не стал, вздыбил красного коня и понёсся с горы вниз. А старуха спохватилась, закричала вослед:

— Только гляди, гоноша! Коль вызволишь себе деву, ни силой, ни хитростью её не бери! Только любовью, как в Купальскую ночь! Слышишь ли меня?.. Да тоже смотри не усни!.. Будучи с ней на ложе! А то сподобишься на поединок!.. Станешь исполином, как проснёшься!..

Хотела ещё что-то добавить, да от крика сорвала голос, заперхала, зашамкала, забрусила. И не сладив со старостью, вовсе махнула рукой, сдавленно прошептав себе под нос:

—Да уж бери как возьмётся…

А Пересвет ничего этого уже и не слышал, ибо ветер свистел в ушах да колокольцы копыт позванивали,высекая искры. Спустился он с гор, прискакал к солеварам. Те к нему пристают, цепляются за стремена,любопытные:

—Ну что? Сказывай, есть ли ещё омуженки в горах? Или татары всех ведьм победили?

—Есть!—на скаку кричал гоноша, отбиваясь от прытких плетью.—Так что собирайтесь на праздник Купалы! Дорогу дай!.. Белые Дивы вас прелестным колдовством потчевать будут! Досыта напоят!.. Прочь с пути! Солевары с Дыи изрядно плетей получили, но обрадовались.

—Знать, и нам будет праздник!..

Ражный встал на чумацкий шлях, развязал узел царицы омуженской, а там боярский кафтан красного сукна, шапка куньего меха и черевчатые сафьяновые сапоги. Обрядился, сунул нож за голенище и понёсся с холма да на холм, с каждой вершины озирая пустынное Дикополье. День так ехал, другой, пока не показались в степи сначала стада скота, затем бесчисленные табуны мелких лохматых лошадей, становища без шатров, но скрытыми телегами, составленными вкруг. Видел Пересвет пастухов на конях—по одеждам, так вроде и татары, да глаза не в раскос; наблюдал, как женщины кобылиц доят и переговариваются на речи акающей, певучей. А однажды не вытерпели даже коню прыти поубавил, дабы позреть, как эти люди, степь заполонившие, молятся и требы воздают не басурманскому богу—деревянному идолищу: некие гимны поют,голосят, ровно чудины, жрецы петухов рубят, огни воскуривают. Совсем близко подъехал, чуткий жеребец словно и не почуял иноземного запаха. Скакал между кочевий с утра до вечера, и хоть бы фыркнул раз либо уши приложил, дабы встать на дыбы и сбить с пути всякого, кто подвернулся ненароком.

И впрямь больно добрые и беззлобные были эти татары Тохтамышевы, иногда кричали вослед:

— Эй, чумак! Соль вези! Соли дай!

То есть за разряженного чумака принимали, может, оттого и добродушие проявляли.

Так отрок всю приволжскую степь проехал, и только близ Сарая стали попадаться сторожевые разъезды с желтолицыми раскосыми всадниками, но и они на ордынцев совсем не похожи ни нравом, ни видом. Одинокий всадник им был не опасен, потому не трогали, и если останавливали, то чаще чтоб на красного коня полюбоваться. Только тут ражный и догадался, что Тохтамышевы кочевники воевали с Ордой да местными племенами Дикополья, а руси ещё и не видывали, если не считать селения ловцов-конокрадов да мирных чернобородых солеваров.

Приехал Пересвет в Сарай, и здесь всё не свычно, будто не стольный град, а одно торжище повсюду на много вёрст вдоль Сигиля — так татары именовали Ахтубу. И кто что покупает и продаёт, сразу и не понять: тут тебе и овощи, и скот, и стареющие рабы, поржавевшее оружие, собранное на бранных полях, и ослы вперемешку с лошадями, и рыба с коврами заморскими. Всё подержанное, временем подпорченное, многими руками захватано, однако народ колготится, покупает, иногда в драку. Везде вонь мочи, тухлятины, лежалого старья, в которых растворяются все иные запахи, так что жеребец и внимать им уже перестал. Речь же так пестра, что неведомо, на каких языках и говорят, но друг друга понимают. Всё больше прежних ордынцев хулят, мол, торговать запрещали всяческой военной добычей, весь товар к фрягам в Кафу отсылали, и молиться новому богу Магомету заставляли несколько раз на дню, и строгие порядки блюли. При этом хвалят новых татар, которые всё позволяют продавать и покупать, а богам и вовсе можно не молиться, низа что спроса нет и ограничений не прописано. Только ездить по городу верхом не дают, хоть на коне, хоть на осле или верблюде, но стражники да ратники Тохтамышевы могут скакать, как и где им вздумается.

Ражный спешился, взял красного в повод и тут же смешался со снующим торгующим народом. Люди на красного коня засматривались, знакомо цокали, но никто даже и не спросил, продаётся ли он и в какую цену. Чем ближе он подходил гомонящими улочками к ханскому дворцу, тем богаче становился товар, вот уже и серебро появилось, оружие с бранных полей, но украшенное узорочьем, и золото из старых могил-курганов, и дорогие лошади с чеканенной сбруей.Тут и про коня спрашивать стали и даже торговаться пытались, по крупу да шее хлопали, однако жеребец зубы скалил и отгонял покупателей. А под самыми стенами детинца и вовсе лишь драгоценностями торговали, каменьями-самоцветами, рабынями и наложницами разноцветными, даже совсем чёрные попадались. Но все одинаково украшены богатыми ожерельями, подвесками да запястьями и одеты в шелка и паволоки тончайшие, сквозь которые гибкие тела трепещут. Богатые покупатели ходят,прицениваются, руками девиц щупают, а на другой товар лишь смотреть можно. И продавали все эти драгоценности не простые торговцы—люди самого Тохтамыша, в парчу да меха ряженные, и делали это не себе на потребу, а чтоб пополнить казну владыки Тимура.

Пересвет со своим красным конём да в боярском кафтане для торжища под стенами впору пришёлся. Правда, от блеска и пестроцветья красота жеребца слегка потускнела, хотя он ещё изредка скалился, если вольности позволяли, и тем самым словно показывал, что не продажен. А если кто спрашивал цену, ражный отвечал:

— Сам купил!

И так один раз детинец кругом обошёл, товары озирая, второй, прислушиваясь к разговорам. Много добра увидел, коим не прельстился, но из многоязыкой мутной речи всё же выловил несколько светлых струй: самого Тохтамыша во дворце за стенами не было! Будто тесня ордынцев с берегов Волги, он большую часть рати своей потерял и ныне уехал к владыке своему, хромому Тимуру, дабы испросить пополнения войска. Однако и другая молва витала окрест детинца: предводитель новых татар, отбросив ордынцев за Дон, воевать более с ними не намерен. Сказал, дескать, пускай теперь Мамай сойдётся с Русью, а я подожду, когда вечные супротивники друг друга обескровят, и только тогда пойду и довершу их сечу, покорив земли обоих.

Как бы там ни было, но Тохтамыш и впрямь отправился в Самарканд. А зная страсть эмира к драгоценностям, взял с собой великий караван с самой дорогой добычей. Всю же, что подешевле, выставил на торг, поручив своим темникам и визирям пополнять спешно казну. И потому Белые Дивы, будучи добычей редкостной, скорее всего, ныне шли с караваном в жаркие пески…

Дабы сомнения рассеять, ражный пошёл на третий круг и встал возле невольниц, коих продавали в наложницы. Товар был ходкий, дев раскупали охотно, особенно белых славянок, златокудрых персиянок и потехи ради — смуглых или вовсе чёрных, прежде не знаемых на волжских берегах. Узрев любопытство Пересвета, визирь окинул взором не его, а красного коня и, верно, оценил мошну хозяина.

— Доброго коня купил! Возьми и деву достойную!

На подобном наречии говорили во многих краях Дикополья, где кочевой народ был исстари двуязычен и когда-то прозывался половцами. Однако и новые татары владели им так, словно не были пришлыми из-за Камня, а кочевали по приволжским степям.

— Нет у тебя достойной! — отозвался ражный. — Я омуженку ищу.

— На что тебе ведьма? — изумился визирь и наконец-то взглянул на Пересвета. — Они с виду хороши, но злобны, не ласковы! Не позволяют даже прикоснуться. И кусаются, ровно львицы!

При этом вынул из рукава и показал замотанную руку. Ражный глянул и усмехнулся:

— А мне твои покорные и даром не нужны. Коль есть Белые Дивы — выводи!

Визирь заохал от горя, захлопал себя по ляжкам.

— Без малого год держал! Вот здесь сидели, две штуки, в клетках! Ещё три дня тому. Никто не брал!.. А ты бы сколько дал за пару? Коня бы дал?

— За пару бы и злата в придачу!

— Ай-ай-ай! Столько лет на базаре! — торговец безутешно по голове ударил. — Дурья башка! Ведь знаю, у каждого товара есть покупатель! Только дождаться надобно!.. Ох, сплоховал! Ведь в битве с омуженками свой тумен сгубил! А сколько потратил, дабы их раны залечить да золотые клетки выковать!.. Почти и даром отдал!..

— Кому?

— Хан взял, эмиру в Самарканд. А ещё и брать не хотел! Чёрных просил… Да я навялил, диковинные зверицы, мол! Пускай потешится. Что чёрные ему? А столь злобных сроду не видал…

Рука скользнула к сапогу, но Пересвет укротил её, к тому же визирь так досадовал, что слёз не удержал, а резать плачущего равно что ягнёнка. Да и конь уже толкал мордой в спину, дескать, три дня как караван ушёл, я в полдня догоню.

И ражный внял жеребцу: прямо у стен детинца вскочил в седло и пустил вскачь по торжищу, благо, что город был долгий, но узкий. А караванный путь ещё и затоптать не успели, ибо по обычаю ровно три дня никто не смел ступать на след, оставленный ханом. Земля была пропахана множеством верблюжьих копыт, и эта борозда тянулась из Сарая прямо в степь. Погоня было увязалась, но скоро выдохлась и затерялась где-то меж холмов. Караван хоть и был тяжело нагружен, однако шёл споро, лишь с краткими ночными привалами, оставляя меты кострищ. И по ним теперь Пересвет считал вёрсты и время, а день меж тем клонился к вечеру,пыльное солнце падало за Волгу, роняя мутную, долгую тень от одинокого всадника. Красный мчал, покуда видел путь, но и когда стемнело в одночасье, не встал, а лишь вынюхивал встречный ветер и ходу наддавал.

В тот предвечерний час хана Тохтамыша преследовал не только одинокий всадник. Десятки мелких волчьих стай, по-зимнему голодных, прельщённые сытным духом, трусили следом, в надежде поживиться отбросами. Мелкие степные волки повадками более напоминали шакалов,ибо редко сходились в единую стаю, дабы напасть на караван, отбить верблюда или лошадь. Они бежали молча, клубились ровно пыль невесомая и даже если учиняли распри между собой, то скалились немо, опасаясь рыком выдать себя. И отчаянно дрались, когда сведомые погонщики давали им дань—хромого верблюда, хворую лошадь или овцу, проткнув кровеносную жилу для волчьего куража.

Почуя след кровавый, рыжие хищники приходили в ярость, гоняя жертву по степи и отбивая её друг у друга. Вот уж потешались караванщики, взирая на забаву! Но тем, кто хаживал великим шёлковым путём, было известно,что сотворится, коль из полунощной снежной стороны занесёт стаю лесных волков или даже матёрого одиночку. Тут уж будет не до веселья и данью не откупишься. И потому всяк шедший путём караванным, в первую очередь верблюды и кони, чутко внимал голосам Дикополья.

Лишь в предрассветный час сначала нанесло дымком, и скоро на окоёме засветился круг гаснущих костров ночного становища. Послышался редкий крик верблюдов да ленивое щёлканье бичей—дремлющая стража отпугивала разрозненные хищные стаи. Тут Пересвет впервые воспарил нетопырём, озирая пространство, и подал волчий голос. Воющий шёпот прошелестел неслышно для человечьего уха, но вся иная живая тварь внимала, и разом вскинулись пасущиеся кони, верблюды сбились в стадо, пробуждая спящих погонщиков.

Пересвет подъехал ближе, спешился и, ослабив подпруги, пустил коня пастись.

— Далее я уж сам…

И вскинув голову, на сей раз завыл в полный матёрый голос.

На миг всё замерло, унялся даже ночной тягун, навевающий запахи. Но в следующее мгновение непроглядная степь встрепенулась и разом исполнилась волчьим пением. Немое рыжее племя, ровно от искры, полыхнуло таким многоголосьем, будто ковыль зажёгся по всей степи! Тут волки и вдохновились от собственного крика, а погонщики верблюдов всполошились, забегали, оживляя костры мелким хворостом и сухой травой, завертелась вихрем конная стража. Голодные степные звери, питавшиеся падалью, восстали от долгой дрёмы, возжаждали горячей молодящей крови и враз обрели отвагу.

В тот миг никто и не услышал, как средь всего этого рычанья, крика и гомона взмыл над степью незримый нетопырь да запорхал кругами, рассматривая становище. Две золочёные птичьи клетки с Дивами стояли вкупе с курганом вьюков, под охраной стражи, облачённой в кольчуги и латы. От обнажённых сабель исходил мертвящий бурый свет. Сморённые дорогой пленницы, с головы до ног затянутые в блестящую рыбью кожу, дремали, свернувшись, ровно змеи. Они давно уже свыклись с шумом, что царил окрест, и не внимали воплям, однако встрепенулись, когда бесшумные крыла опахнули им лица, и подняли головы. Встать в полный рост им не позволяли клетки…

Едва огонь пожрал топливо, ражный вновь кликнул волком, взбудораживая ночную степь, и опять вспыхнули костры, засветились пучки подожжённой травы, ибо в безлесной степи даже и головнёй было не отжечь, чтобы отбиваться от хищников. А волчий вой и рык уже взметнулись выше пламени и подступали всё ближе, заставляя погонщиков палить жалкие остатки хвороста.

Когда же топливо иссякло и навалилась тьма кромешная, Пересвет громогласно рыкнул, выдернул засапожник и серой ломкой тенью порскнул в середину стана. Лезвие царского ножа само искало уязвимые места и кромсало плоть, как если бы матёрый волк ворвался в гущу овечьего стада. Кому досталось в пах, кому подмышку или горло—никто не устоял перед клыком. Слепые сабли пластали ночную темень вкривь и вкось, разя своих же,—бурела ночь от крови…

А почуяв её запах,волки впадали в раж и рвали уже всё подряд — верблюдов, лошадей, людей. Покуда стража отбивалась от рассвирепевших стай, ражный проник в середину становища, выхватил обе клетки и так же незримо покинул караван. Пленницы слышали его голос, почуяли волчью прыть, признали за своего и присмирели, не издав ни звука. Но,оказавшись далеко в степи, в тот час же обрели голоса.

—Ты кто?—заверещали.—Откуда явился? И зачем похитил?

—Вот позрю на вас, тогда и скажу зачем,—устало молвил он и поставил клетки.—Покуда не рассвело, посплю. Пол дела сделано…

На землю повалился между ними да в тот же миг заснул. Див это возмутило и повергло в недоумение. Обе враз, будто тряпицы ветхие, они порвали свои медные, с позолотой, клетки и вышли на волю. Не зря омуженок называли ведьмами: имея кошачье око, мрак был нипочём. Озрели безмятежно спящего спасителя и, ровно змеи, свернулись, сели в изголовье.

—Ражный отрок,—заметила одна и обнажила голову, распустив длинные золотые волосы. —Должно быть, нашей крови…

—Не смей,сестра!—строго заметила другая.—Спрячь волосы! Сего он недостоин! Ну посмотри: тщедушный отрок, заместо бороды пух птичий… Да и ныне не праздник Купалы!

— А мне по нраву гоноша, — призналась златовласая. — Собой пригож и полон отваги. Я бы исполнила его, не дожидаясь праздника…

— Как он посмел заснуть? — зашипела её товарка. — Похитить двух Див и спать! Даже не искусился!..

В тот миг и разглядела нож на расслабленных перстах отрока, опасаясь пробудить, осторожно сняла его. И в тот час обе вскочили.

— Знак царицы! — воскликнула златовласая. — Зрю её промысел! Конец нашему позору и мукам, сестра! Сей гоноша нас вызволил… Чтоб взять одну из нас, которая по нраву! Он ждёт рассвета, чтобы сделать выбор…

Её суровая спутница насадила нож на персты свои.

— Знак можно толковать двояко. Настал час мести. Тохтамыш должен умереть. И он умрёт…

Златовласая склонилась и покрыла космами своими чело Пересвета.

— Зрю сон его! — зашептала страстно. — Рати стоят на поле… Гоноша на красном коне, с копьём!

— Будь женихом сей отрок, снились бы Дивы, — любуясь ножом, заметила товарка. — А ему битвы снятся!.. Исполни отрока, коль он по нраву. Но я исполню рок свой…

— Постой! — воскликнула шёпотом златовласая. — Как же ему избрать невесту, коли одна останусь?

В ответ из темноты лишь смех послышался:

— Выбор всегда за Дивой! Ну, мне пора, уже рассвет поднимается. Прощай, сестра…

И растворилась в сумраке утра.

Едва над степью восстала заря, Пересвет проснулся и узрел златовласую перед собой. Привстал и взора отвести не мог. Из зарева степного красный конь соткался и принялся толкать его в спину, мол, пора! А гоноша всё ещё зрел на Диву и оторваться не мог. Потом спохватился, вскочил и огляделся. На земле валялись две рваные клетки…

— Но где вторая Дива?

— Ушла исполнить свой рок, — смиренно молвила златовласая.

— А засапожник царицы?

— Унесла с собой. Ей без ножа нельзя…

Ражный обескуражился.

— Как же мне избирать, коль ты одна? И прекрасней на свете не бывает?..

Конь и вовсе не позволил даже поразмышлять, вскинул голову в сторону встающего солнца и трубно заржал…

Появление Молчуна не просто встряхнуло и взбудоражило Ражного; вдруг наполнило существование в Дивьем урочище ощущением рокового предзнамения. Он почти физически ощутил, как замкнулся большой круг некой предварительной жизни, завершилась обязательная прелюдия перед грядущим будущим. И это будущее вот оно, рядом, и бег времени его уже пошёл или пойдёт, если не в считаные дни, то уж точно в месяцы, и именно здесь, в затерянном горном урочище. Волк словно точку поставил. Оставался единственный вопрос: с чего начнётся следующий круг?

И ответ пришёл сам собой: конечно же опять с поединка! Только не на вотчинном — на Дивьем ристалище.

Ражный сел на ступени крыльца рядом с отстранённым Молчуном, однако же не дотронулся до него, никак не выразил своих звенящих от напряжения чувств. Старуха наконец-то осмелилась и выглянула в дверь, слегка отворив её.

— Ручной, что ли? — спросила с отлетающим испугом.

— Мой брат, — сдержанно представил Ражный.

Вдова осторожно вышла из дому, обошла сторонкой и взглянула спереди.

— А что, похожи, — заключила. — Где он глаз-то потерял?

Вячеслав заметил седую шерсть, отросшую на шраме, затянувшем вспоротый живот Молчуна.

— Лишили его глаза…

— Боярин ничего не сказал, — вспомнила вотчинница. — Что ты с волком будешь.

— Откуда ему было знать? — усмехнулся Ражный. — Не всё делается по боярской воле…

— Он теперь что, так при тебе и будет? — отчего-то встревожилась старуха.

Молчун в её планы явно не входил и теперь создавал если не срыв спектаклей, то неожиданные трудности.

— Как захочет, он вольный…

— Девчонок как бы не напугал… Имя есть у него?

— Молчун… Только не отзовётся, если не захочет.

Подушечки лап у волка были словно рашпилем сточены, один палец с когтем и вовсе вырван, сукровица сочилась…

— Кстати, боярин сказал у тебя поруку спросить, — напомнил Ражный.

— Почему у меня? — возмутилась вдова. — Я что, калик, поруки разносить?

— У меня поединок назначен! Только с кем, когда, не знаю. Сказано, Булыга растолкует.

— Кто бы самой Булыге растолковал! — сердито выкрутилась старуха. — Прислали его на курорт, ещё и недоволен, подраться норовит. Барышень даже не замечает.

В этот миг он поймал себя за язык, чуть не заявив, что его интересует другая барышня, в одеждах из рыбьей шкуры и с узенькой, лёгкой ножкой. Которая сначала хищной ночной птицей над головой кружила, а теперь дерзко его задирает, ставя в глупое, дурацкое положение. Можно сказать, пионерские шутки устраивает, если бы не камень, коим была подпёрта дверь. И это уже не плод его тоскующего воображения — конкретный вызов.

Говорить подобного было ни в коем случае нельзя, очень уж смахивало на жалобу курортника, приехавшего отдохнуть, мол, проходимцы мешают.

— Барышень заметил, — выразительно произнёс он. — И они очень нравятся. Я их понимаю…

Волк вдруг сам положил голову на колени и посмотрел в лицо единственным глазом. Ражный снисходительно выпутал из загривка приставший репей.

— Что, братан, притомился от дорог?

— Волков ты понимаешь, — недовольно проговорила старуха. — Вставай, пошли вино разливать. В следующий раз одежду береги! Сам видал, больших размеров нету.

Вячеслав молча поднялся и пошёл в сарай — Молчун потрусил следом, сопроводил до дверей и лёг у порога. Всё оставшееся до вечера время Ражный откровенно рассматривал невест, даже заигрывал, снимая и подсаживая их в чан, предлагал ножки обмыть тёплой водой, однако на ухаживания девицы почему-то перестали отвечать вниманием, ходили смотреть сквозь щёлку в двери на живого волка и обсуждали его между собой.

А ночью, уже в третьем часу, дождавшись, когда перестанут шептаться в кельях на втором ярусе и каменный нижний этаж затихнет, открыл музейный сундук и со спичками полез смотреть потайной ход из светлицы. Прополз до железной двери, попробовал открыть руками, затем плечом — запор с той стороны держал намертво. Если эта русалка стащила сегодня одежду, значит, не сидит в подземелье, свободно разгуливает, где хочет, и у этого лаза есть выход на поверхность.

Он вернулся в светлицу, обрядился в шинель, взял ботинки и ступил на лестницу. Однако после третьей ступени сработала скрипучая сигнализация, старуха на печи проснулась и глухо спросила:

— Ты куда?

— Молчуна посмотрю, — отозвался он. — Фонарик есть?

Бдительная вотчинница решила устроить допрос:

— А чего смотреть?

— Скулит, — мгновенно соврал Ражный.

— Что-то я не слышала…

— Спала!

Старуха сделала паузу и наконец, зевая, сказала:

— Ладно, в машине возьми фонарик, в бардачке…

Волк никакой видимой радости не выказал, просто молча поплёлся за вожаком стаи, осторожно ступая на больные лапы.

Кроме фонарика в машине оказался ещё крупнокалиберный музейный револьвер, однако боевой, с полным барабаном патронов и ещё горсть лежала россыпью. Вдову голыми руками на дороге не возьмёшь, потому и не опасалась ездить ночью. Оружия Вячеслав не взял, сунул в карман шинели фонарь и пошёл сначала в обход останца. Днём он уже ходил за него, по плоскому гребню каменного развала, ничего с обратной стороны скалы не обнаружил, хотя уверенности прибавилось, что где-то есть замаскированный выход. Сейчас он надеялся на Молчуна: волк непременно должен его почуять и указать, где ходят люди. Кроме как тайно проникнуть в вотчинный дом, здесь нечего больше делать, кругом щебень и развалы замшелых глыб. Одну из них взяли и прикатили, чтобы подпереть дверь: Вячеслав даже место нашёл, где лежал камень. Представить себе, что предки Булыги пробили в крепчайшей породе лаз более длинный, уводящий в лес на склоне, было не возможно. И над этим-то, сквозь останец,трудилось,может, не одно поколение…

Молчун покрутился возле подошвы, наскоро обследовал камни, долго смотрел на угловатую чёрную вершину и вдруг заскочил на уступ, бывший в метре от развала. Там поднялся на задние лапы и потянул сяк не широкой щели между двумя каменными блоками. Подобных трещин на останце было десятки, но волк точно выбрал одну. Ражный встал рядом с ним, посветил фонарёми, нащупав опору, залез выше.

Это был выход, снаружи узкий, едва можно боком протиснуться, но за блоками он расширялся во все стороны настолько, что можно было свободно идти, пригибая голову.

Он дошёл до железной двери, запертой на засов, открыл её и дальше уже ползком добрался до обитого войлоком сундучного люка.Можно было войти в светлицу и лечь спать, но за скалой оставался Молчун и наверняка ждал его. Поэтому Ражный выбрался назад и обнаружил волка стоящим у ямы, где когда– то лежала глыба, подпиравшая дверь. Он что-то всё ещё вынюхивал, то и дело отфыркивая запах.

—Верно,Молчун!—подзадорил Ражный.—Ищи русалку! В рыбьей коже! Она была здесь.

И пожалел, что нет теперь этой кожи.

Волк повёл себя как-то странно, нюхал и вздыбливал шерсть на загривке.

После чего потерял интерес, отковылял в сторону и лёг —возможно от того, что саднили стёртые лапы.

—Ладно, попробуем взять свежий, —предложил Ражный и пошёл к бане, на лестницу, с которой днём исчезла одежда.

Правда, вечером старуха подтопила каменку и согрела воду, чтобы невесты могли помыться после трудового дня. Они помылись и, скорее всего, затоптали следы русалки, поскольку Леле вздумалось искупаться в ледяной воде, а сёстрам—посмотреть на это. Голубоглазая дева из рода Матеры хладнокровно скинула полотенце с плеч,нырнула в омуток и ещё поплавала там, что девицы с восторгом обсудили за столом. Намиг у Ражного закралось подозрение, что стянуть одежду могла и Лела, однако, позрев на невинную, скромную деву, он их отмёл.

Скорее всего, Молчун чуял, что хочет вожак, и девичьи следы проигнорировал, а поднырнул под перила и принялся опять тщательно вынюхивать землю возле лестницы, где лежала одежда. И с таким видом, словно чуял неведомого, незнакомого зверя или противника: шерсть угрожающе встала на загривке и более не опускалась.

—Давай искать,—предложил Вячеслав. Волк некоторое время втягивал носом ведомые ему одному ароматы, после чего неожиданно лёг и стал кататься на том месте, где, возможно, стояла русалка. Обычно собаки делали так, чтобы взять на себя характерный запах местности, вписаться в среду, использовать его как маскировочный, но для чего это нужно Молчуну, было непонятно.Покатавшись, он отпрянул в сторону, сделал круги всё-таки повёл вдоль речки, по высокой каменистой пойме, затянутой мелким кустарником. Узкая долина, зажатая горами, была тёмной, почти непроглядной, и только на границе снегов было светлее. Ражный шёл, изредка подсвечивая фонариком, и всё равно часто спотыкался.Так миновали полуразрушенную каменную изгородь, затем каштановый перелесок и очутились в тёмной дубраве, где вообще хоть глаз коли, даже мельтешащий впереди волк растворился во мраке. Вячеслав фонаря уже не выключал, пока зарощеньем чуть не посветлело.

Через полкилометра крутой береговой откос превратился в отвесную стенку, зато противоположный заманчиво расширился, на миг показалось, мелькнуло что-то рукотворное, вроде бы двускатная крыша строения. Он попробовал высветить противоположный берег, но луч рассеивался и тонул в темноте. Волк же подвёл его вплотную к воде и на минуту замер, вслушиваясь.

Русалка тут ушла на другую сторону, возможно,перебрела, поскольку вода была тихая, не шумела, хотя плёс шириной всего-то сажени в четыре…

Всё это должно было насторожить, но когда Молчун отважно ступил в воду, а Ражный, посветив, вроде бы дно увидел, то поднял полы шинели, как невесты в чане, и пошёл в след за ним. И вдруг рухнул с головой, машинально выпустив фонарик, —дна не было под ногами! Он едва вынырнул, поскольку намокшая шинель мгновенно отяжелела и теперь сковывала руки. Стараясь хотя бы удержаться на воде, Вячеслав заработал ногами и буквально через метр ощутил дно. Покатую, ещё влекущую в глубину, но твердь. Помогая себе руками, он вылез на более ровную площадку и встал—было уже по колено. То есть попросту угодил в скрытую водой трещину.

Он выбрался на берег и первым делом освободился от шинели.

Утонувший фонарик не погас—продолжал светить подводной, мутной звездой где-то ниже по течению. Молчун оказался рядом, почти сухой из-за густой зимней шерсти, сидел возле вожака невозмутимый, словно каменный, и во мраке чувств его было не разглядеть.

—Искупался, —признался ему Ражный.—Нюх потерял. И ослеп, можно сказать. Да и ты тоже хорош…

Он наступил ногой на полы шинели и, выкручивая, отжимал, пока сукно не затрещало. Ни о какой погоне не могло быть и речи, тем паче начало светать.

И получилось, что русалка, зная о будущем преследовании, умышленно подвела его к трещине и выкупала. Можно было считать, ещё один удар пропустил в этом поединке, причём по собственной глупости.

—Фонарик жалко!—громко сказал он в назревающее рассветом пространство.—Если достанешь—верни.

А сам положил на плечо скрученную шинель и пошёл к вотчине по другому, незнакомому берегу. То, что он принял за строение,оказалось нагромождением камней, сдёрнутых с осыпи, скорее всего, зимней лавиной. На шумном перекате, возле рощенья, он легко перешёл по камням на свою сторону и уже на подходе к дому вдруг заметил, как Молчун, шагающий впереди совсем не волчьей рысистой походкой, вдруг прилёг и вместе со вздыбленной шерстью вскинул уши, расползшиеся было по сторонам. Рассвело уже так, что различались ближние кусты, но дальше ещё стояли мельтешащие сумерки. Волк почуял движение, а может, и реальный запах человека и,повинуясь своей ловчей природе, стал подкрадываться почти ползком. И скоро исчез за кустами…

Ражный присел и остался на месте, готовый в любую минуту сорваться, как с низкого старта. Прошло минуты полторы, прежде чем в кустах послышались звуки борьбы и приглушённый, предупреждающий звериный рык.

По нему, как по сигналу, Вячеслав оказался рядом, в полной уверенности, что русалка у него в руках!..

Однако на земле, в каштановом перелеске, лежал распластанный и смиренный Молчуном человек совсем иной породы. Даже в сумерках было видно, волосатый, чёрный, с густой проседью мужик, одетый в ватную безрукавку и мягкие, кавказские сапоги. Бандитской бороды тоже не было, хотя шёл с оружием: рядом, на расстоянии вытянутой руки, валялся армейский карабин СКС.

Пленник не сопротивлялся, разумно осознавая степень опасности и ситуацию. Над ним нависал свирепый и могучий хищник с ощеренной пастью, готовый сделать смертельную хватку.

—Убери зверя, —хладнокровно попросил он чуть гортанным, выдающим горца голосом. Вячеслав сначала поднял карабин, затем сказал Молчуну, как говорят понятливому человеку:

—Оставь его… Волк и в самом деле отошёл и развалился на земле, с видом равнодушным и озабоченным лишь своими стёртыми лапами, дескать, дальше разбирайтесь сами.

— Ты кто? — спросил Ражный.