День Победы

На подстреленной раздрызганной табуретке, с трудом удерживая в равновесии непослушное тело, сидит старик. Истощенный, бледный до серости, почти слепой, с «тря­пичной» кожей, выдающей хроническое недоедание. Его ноги «согревают» истлевшие до просветов пижамные брюки в невнятную казенную полоску. Толстые линзы — в нелепо розовой женской оправе, подвязанные к ушам веревками и скрепленные на переносице тесьмой. Крупные дамские пу­говицы на нелепо розовой и тоже женской куртке довер­шают картину личного краха человека, пытающегося уси­деть на табуретке.

«Та-ак живе-е-ет семья-я российского геро-о-оя...» — В голове возникает стааря советская песня, совершенно никчемная в нынешнем Грозном. «...Геро-о-я-я, — мелодия дребезжит, но все же упорствует, — гру-удью защит-и-ившего стра-а-ну-у-у...»

Это пытается напевать старик в розовых очках — ве­теран Великой Отечественной и капитан погранвойск в отставке Батуринцев Петр Григорьевич. Тут, в грознен­ских развалинах по улице Угольной, 142, в Старопромы-словском районе, он пережил обе чеченские войны и ныне, на табуретке, вынесенной поближе к распускающейся при­роде, Петр Григорьевич встречает 86-ю весну своей жизни и 57-ю после той Победы, которую долгое время все счи­тали окончательной победой мира над фашизмом.

9 Мая нас все больше тянет умиляться — при виде отглаженных старичков-ветеранов, чокающихся на сто­личных улицах и тут же смешно хмелеющих. Однако есть и другая ветеранская жизнь. Есть и другой День Победы в нашей стране. Он — в Грозном. Здесь, по законам воен­ного времени, выносят приговоры, в том числе и быв­шим фронтовикам.

— Как живете, Петр Григорьевич? — Глупый, конеч­но, для нынешней Чечни вопрос, но уж вылетел...

Старик с трудом отрывает голову от упертой в землю палки и начинает плакать.

— У дяди Пети почти ничего своего. Все с развалин. И очки. И куртка. — Это кто-то сзади произносит, пока ста­рик пытается справиться со спазмами немых рыданий. — От погибших, думаю...

— Я не живу... Я жил... Когда-то... — наконец выдавли­вает старик.

Петр Батуринцев провоевал три года, с 42-го по 45-й, в составе Северной группы Закавказского округа, осво­бождавшей в том числе и Грозный. Послевоенная жизнь Петра Григорьевича была ясна и проста: он вернулся в город, вскоре женился и стал работать на заводе «Электро­прибор» — до самой пенсии. Встречался с пионерами, по праздникам надевал награды.

— Я жил... Я жил... — продолжает твердить старик. Он трясется всем телом и пытается вытереть слезы, попадая рукой не по той части лица, где они текут.

Шумно подходит женщина в мужских сандалиях и дра­ной синей кофте, с подозрением оглядывая незнакомых людей сумасшедшим, но не злым взглядом.

— Я — его жена. Меня зовут Надежда Ильинична. Я на десять лет моложе. Мне только 76. Поэтому, видите, еще хожу. — Женщина приглашает в их со стариком жили­ще. — Мы две войны тут пересидели, никуда не выхо­дили, кроме подвалов, и только это дало нам возмож­ность сохранить квартиру. Между прочим, она привати­зированная!

Надежда Ильинична выглядит очень гордой, показы­вая городские развалины с правом собственности на них. Накануне был долгий ливень, и «квартира» выглядит из­рядно промокшей. В потолке — большая дыра, закаму­флированная тепличной пленкой.

— Иногда думаю, мы как в раю. — Но голос у нее «невпопад» с «раем». Она понимает, что в аду.

— Мы хорошо живем. У многих и стен не осталось, — продолжает Надежда Ильинична, и становится ясно, от­куда этот голос ее металлический и упорный: она изовсех сил старается не выйти за пределы однажды вы­бранной ею установки: довольствоваться малым во что бы то ни стало.

— Старикам везде у нас почет... — тихо тянет молодой сосед-чеченец. Он — единственный, кто сегодня ухажи­вает за ветераном «дядей Петей». Водит его в туалет, моет, откуда-то издалека носит воду, не позволяет Батуринцевым умереть с голоду.

— А из военных сюда кто-нибудь приходит? Из воен­комата, например?

Это первый вопрос, который неожиданно прорисо­вывает улыбку на измученном лице Петра Григорьевича. Он недоумевает — неужели кому-то непонятно, что во­енные тут ходят по домам только для «зачисток».

Надежда Ильинична ласкает маленькую девочку, под­бежавшую к ней, и видно, как жене Петра Григорьевича одиноко и тяжко без семьи — без детей и родных.

— Ее зовут Лишат. Она — дочка соседей Эльмурзаевых. Мне так хорошо с ней. Мы — подружки. У нас с Петром Григорьевичем ведь тоже есть внучки. Ларисе — 25 лет, Оленьке — 23. Чудесные девочки.

— И где же они? Чудесные? — Вопрос вылетает пре­дательски, сам собой — можно было бы сформулировать и покорректней.

— Они очень заняты, — следует краткий ответ — так обычно закрывают тему, ставшую трагедией.

Но теперь Петр Григорьевич хочет говорить — он пы­тается оправдывать своих далеких «чудесных девочек»:

— Они живут в институтском общежитии, в Пятигор­ске. Лариса ищет работу, Оленька еще учится в меди­цинском. Поймите, взять нас к себе не могут, а сюда приехать невозможно.

Старик даже хочет привстать с табуретки — от волне­ния, но это не удается: дрожат колени.

— Но ведь родители у Ларисы с Оленькой есть? Надежда Ильинична уже не говорит, а шипит сердито:

— Сын живет в Благодарном, в Ставропольском крае. У него — свои проблемы. Давайте не будем об этом при Петре Григорьевиче.

Мы отходим, думая поберечь старика.

— Так, может, мне позвонить или написать вашему сыну? Расскажу, как вы тут...

— Ни в коем случае. — Петр Григорьевич, оказывает­ся, нас слышит. Но он больше не плачет, хотя дрожь в руках заметно нарастает. Теперь уже и он сух, строг и категоричен, как жена. Его поведение доказывает суще­ствование непростой застарелой семейной коллизии, раз­витию которой, похоже, ничто не может помешать — ни война, ни нищета, ни голод, ни болезни, на которые обречены Батуринцевы в Грозном.

Сколько подобных человеческих трагедий, связанных с русскими стариками в Грозном, пришлось узнать за эту войну! Родственники, живущие «в России» (так это называется в Чечне), не желают забирать «своих» по­дальше от войны. И поэтому часто едешь по этому страш­ному городу — как по адресам забытых жизней: вот здесь, знаешь, еще жива русская бабушка, которую упорно не перевозят к себе родственники из Тюмени, а на другой улице, в руинах, ютился (но уже три месяца как умер от истощения) русский дедушка, забытый двумя сыно­вьями и тремя дочерьми, раскиданными по разным ре­гионам и городам обширной России.

А вот поворот со Старопромысловского шоссе на «Бе­резку» — это название одного из городских микрорай­онов. Поблизости от поворота — дом престарелых. На прошлую Пасху в богадельне умерла Мария Сергеевна Левченко. Сюда она попала незадолго до этого — лишь в ноябре, вместе со старшей сестрой Тамарой Сергеев­ной — обе в крайне истощенном состоянии. Потеряв до­ма, больше года они мыкались по подвалам, месяцами не имея возможности помыться, неделями не рассчитывая даже на хлеб. От перенесенных страданий и истощения осенью 2000 года Тамара Сергеевна сошла в подвале с ума. И тогда Мария Сергеевна, не в силах более вынести этой ноши, пошла куда глаза глядят, авось, хуже не бу­дет, — погрузив старшую сестру на тележку. Увидев это страшное шествие, добрые люди подсказали, где дом престарелых. Однако, выполнив свою миссию, найдя Тамаре Сергеевне бесплатное тепло, пищу и лекарства, сама Мария Сергеевна быстро сгорела от скоротечного рака.

Случилась бы вся эта цепочка трагедий, если бы еще в самом начале войны сестер забрал их родной брат и куча племянников, живущие в одном из южнороссий­ских городов, не так уж далеко от Чечни? Нет, конечно. Только не желал этого брат. Не желал — и не желает. Будучи осведомлены обо всем происходящем в Грознен­ском доме престарелых, ни брат, ни племянники и на похороны Марии Сергеевны не приехали, и теперь за оставшейся в одиночестве Тамарой Сергеевной не спе­шат... Здоровым русским больные русские не нужны, и драма Левченко и Батуринцевых — хотя семейная, но все же национальная. Современная русская националь­ная трагедия, оголенная войной. Там, где бесчеловеч­ность — норма жизни, пощады и милосердия не может ждать никто, даже самые немощные. Петра Батуринце-ва, ветерана и инвалида войны, оставленного без помо­щи родных, никто и не подумал вывозить из-под бомбе­жек и расстрелов перед штурмом зимы 1999—2000 го­дов, снесшим большую часть Грозного с лица земли. Ни один военный чин не пришел навестить его, армейского офицера в отставке, чтобы узнать, жив ли он после штур­ма, чтобы спросить, не голоден ли он. При этом далеко ходить не надо: его дом — в двухстах метрах от здания военной комендатуры.

Это и есть фашизм в чистом виде — знаменитая гит­леровская идея уничтожения и выкидывания на обочину жизни немощных и убогих как балласта на пути к свет­лому будущему. Государственный фашизм, успешно про-рощенный в семейные отношения. Именно тот фашизм, на борьбу с которым Петр Батуринцев положил свои юные годы и здоровье.

Меня часто спрашивали грозненские чеченцы: «А по­чему вы так плохо относитесь к «своим»?» Чеченцы, жи­вущие на улице Угольной, ставили вопрос шире: «Как нам поверить, что новая власть пришла нам помочь, если даже русский старик и отставной офицер, при вновь ус­тановленной «русской власти», живет еще хуже, чем при Дудаеве и Масхадове?» Ведь ничего подобного тому, что приключилось с Петром Григорьевичем, не может слу­читься с чеченцами преклонных лет! Ни в одной чеченской семье, кроме самых неуважаемых и презираемых, такое отношение к старику не допустят!

Совсем неподалеку от Батуринцевых, на улице Клю­чевой, 259, живет 82-летний дедушка Умар. Как и Бату-ринцев, Умар Ахматханов — инвалид Великой Отече­ственной войны второй группы, ноги у него отказыва­ют, и он почти не видит. Как и Петр Григорьевич, обе чеченские войны он был дома, сидел в подвале и не хотел уходить от бомбежек.

Однако разница между той жизнью, которую сегодня ведет ветеран Батуринцев, и той, что досталась ветерану Ахматханову, участнику битвы за Сталинград, — огром­на. У Умара — ухоженный, хоть и со следами войны, дом, чистые полы, он обстиран, внучки по первому зову несут ему все, что он попросит, сыновья (все с высшим образованием) и снохи помогают. Жизнь семьи вертится вокруг него, старика, — так положено у чеченцев. Если ты старик — это значит, что тебе обязаны все младшие, тебя не бросят, не оставят, накормят, даже если самим придется голодать. Невозможно представить обстоятель­ства, при которых чеченцы «забудут» своего старика. Обя­зательно найдется пусть даже очень дальний родствен­ник, который возьмет на себя заботы о немощном чело­веке. Иначе — позор всей семье.

— Все-таки Великая Отечественная была хорошей войной, — выдает на прощание Надежда Ильинична Ба-туринцева, и ты понимаешь, до какой же степени отча­яния нужно довести человека, чтобы тот посчитал вой­ну, унесшую миллионы жизней, «хорошей»! — А ны­нешняя война — плохая, — заключает она. — Непонят­ная война — за что, за кого и против кого. За кого угод­но, только не за нас.