Глава 21. Дороже золота

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЖЕЛУДЕВЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК

Усталая женщина, через силу, улыбающаяся ребенку… Двор старого замка, заполненный однородной людской массой, среди которой выделяется только черная форма полицаев. Бледные лица узников быховского гетто.

Эта картина вдруг раскололось на множество кусочков, которые завертелись, как в калейдоскопе, а когда сложились в новую картину. Я увидел вместо Софьи Багровой, моей бабушки, свою мать. В платье, которое было в моде в девяностых. Вместо годовалого Марка она ведет за руку меня. Мы оказываемся на улице, которая почему-то выглядит такой, какой была в августе сорок первого. Звенят колокола каменной церкви, приглашая прихожан на праздничный молебен, посвященный Яблочному Спасу, но никто не спешит в храм. Улица пуста. В конце ее я вижу обер-лейтенанта Мартуса. Он восседает не на белом коне, а на спине Гришки Яценко, который передвигается на четвереньках и дергает головой, как заправская лошадь. От звона колоколов закладывает уши. Я больше не вижу матери. Вместо нее мою руку держит пожилой мужчина в странном наряде. Костюм, белоснежная сорочка, полосатый галстук и… Синие тренировочные брюки со следами оторванных лампас. Отвислые щеки, мясистый нос. Вылитый полицай с фотографии! Я вырываю у Музыченко свою руку. И тут он падает от удара тяжелым семисвечником по голове. Мне улыбается фотограф Семенов, который незаметно подкрался к Георгию Михайловичу со спины. Протягивает мне испачканную в крови менору и сам снопом валится на землю. У ног моих два трупа. Только это уже не Семенов и Музыченко, а незнакомые мне щуцманшафты в черной форме, с белыми нарукавными повязками.

Дома начинают трещать, рассыпаться на бревна. Их охватывает пламя и день превращается в ночь. На темном, затянутом клубами дыма, небосводе вместо обычных звезд – шестиконечные. Белые и желтые. Они пришиты к черному платью неба грубыми нитками.

Резко обрывается звон колоколов. Его сменяет хруст ломающегося дерева. Ворота замка распахиваются. Бурный поток воды срывает их с петель и швыряет на землю. Рушатся вековые стены, трескается земля. На месте замка появляется овраг, в котором я узнаю злосчастный Гоньков ров. Поток несет к пойме Днепра кости и черепа.

А Мартусу все нипочем. Он бьет коленями по бокам Гришки, подгоняя его. Я хочу бежать, но вместо этого ноги сами несут меня навстречу обер-лейтенанту. Вскоре мы оказываемся лицом к лицу. Я не вижу в фельдкоменданте Быхова ничего необычного а тем более сверхъестественного. Обычный человек, только в форме. С усталым и немного виноватым лицом. Он слезает с Гришки, пинает его сапогом под зад и тот убегает.

- А не плеснуть ли нам в кофе коньячку?

Странный вопрос, который задан мне на чистейшем русском. Я собираюсь что-то ответить Мартусу, но кто-то отвечает вместо меня.

- Плесни, если уж так неймется. Только – тихо. Семена не разбуди.

Я узнал голос Камышева и открыл глаза. Теперь вспомнил, что после того, как выключил компьютер, за неимением свободного места постелил себе на полу. Мозг отреагировал на тревоги и переживания минувшего дня и ночи сумбурным, бессвязным сном. Кошмаром, участниками которого стали люди, занимавшие мои мысли.

- Мне тоже кофе, только без коньяка. Старые алкаши.

- О, Борисыч, проснулся! – Фролович не знал куда девать бутылку, которую только что вытащил из бара. – А мы тут, извини, немного похозяйничали.

- Ага. Немного. Если дело дальше так пойдет, то мы опустошим запасы, которые собирались годами, за пару дней. Шутка. Выпивайте и закусывайте, дороги гости. А я, тем временем, кое-что расскажу и покажу. Разумеется после того, как выпью кофе.

Я наслаждался горячим напитком, улыбался и шутил, но мыслями был далеко. Встреча с Музыченко в ночном кошмаре напомнила мне о нашей первой и последней встрече, когда Георгий Михайлович еще коптил небо. Я пообещал ему вывести всех полицаев и их потомков на чистую воду. А уже через несколько часов Музыченко застрелил Семенова и приставил ствол ружья к подбородку. Почему версия событий, предложенная майором Шмыдовым, показалась мне такой симпатичной? Из-за своей примитивности? Нет. Она снимала ответственность за убийство и самоубийство с меня любимого. Может, размолвка между Семеновым и Музыченко имела место. Но искрой, поджегшей бикфордов шнур смерти, могли стать и мои угрозы! Георгий Михайлович испугался и начал творить то, чего не сделал бы в обычном состоянии. Ну и что? Даже если все так, Беларусь-матушка потеряла не лучших из своих сыновей. Оправдание было слабым, но какое-то время могло меня устроить. До тех пора, пока я не стану настолько свободен, что смогу заняться самобичеванием.

- Ну и что ты нам хотел рассказать? – не выдержал Камышев. – Как прошла встреча с Музыченко?

- Да почти также, как с Мамалыгиным. Георгий Михайлович сейчас в морге. Застрелился из охотничьего ружья, а перед этим отправил на тот свет Семенова.

- Да настоящий вестник смерти, Семен! – воскликнул изумленный Камышев. – Знаешь, а находиться с тобой рядом становится опасно…

- Ну, тем у кого совесть чиста, бояться нечего.

- А Семенов-то к Музыченко каким боком?

- Выполнял для него фотографические работы. Снимал наших шалунишек-начальничков в злачных местах.

Владимир Васильевич присвистнул.

- Вот уж на кого бы не подумал. Приличный старик, с тяжелой биографией. Краевед, опять-таки. Он и Музыченко… Удивил, так удивил, Борисович! Впрочем, я всегда знал: с этим городом что-то не так.

- Это еще, что. Перед тем, как перестреляться, они клад делили.

- Клад?! - Фролыч вытянул шею, как гончая, почуявшая добычу. – Что за клад?

- Приличный. Серебро. Столовые приборы и старинный семисвечник. Менора.

Я в нескольких словах рассказал о том, что увидел в доме Музыченко.

- А еще, вот это, - я положил на стол трофейную фотографию. – Похоже сделана во дворе замка.

Камышев склонился над снимком. С минуту не отрывал от него глаз.

- Черт. Они издеваются над раввином. И как похож! Один полицай – точно родственник Музыченко. А этот с трубкой…

- Рожайте, Владимир Васильевич. Пока я здесь встречал только одного человека с трубкой.

- Мамалыгин!

- Никакой он не Мамалыгин и даже не Малыгин. Перед тем, как откинуть копыта, он признался мне кое в чем. Вы, Владимир Васильевич, имели честь быть лично знакомыv с легендарным Савелием Яценко.

- Секундочку, Семен Борисович, - Камышев вскочил со стула и нервно зашагал по комнате. – Я знаю о братьях Яценко, но… Гришку вздернули после войны, а Савка… Он ведь сбежал в Германию. Разве не так?

- Пытался. Не вышло. Состав разбомбили советские самолеты. В сорок четвертом они уже господствовали в небе. Лицо Савка сжег кислотой, когда поливал ею захоронение евреев, расстрелянных под Воронино. Эта сволочь вернулась в Быхов и все время жила у вас под боком, Владимир Васильевич.

- Вот это номер! Меня удивляет не столько возращение Савки, сколько близорукость наших спецслужб.

- И на старуху бывает проруха. Но Бог с ними с Яценко и со службами. Сейчас меня больше интересует… Переверните фото, Владимир Васильевич.

Камышев посмотрел на надпись.

- Иврит, кажется? Я не очень-то соображаю в графологии, но, сдается мне, каждую букву хоть и неумело, но тщательно копировали.

- Согласен. Это – первое, что бросилось мне в глаза.

- Текст надо перевести. Вы…

- Нет, Владимир Васильевич, - я покачал головой. – Перевести текст я к сожалению, не смогу, но знаю человека, которому сделать это – раз плюнуть.

- Так чего ж мы медлим?

- Простите, друзья, но мне надо хорошенько подумать.

- Это звучит, как предложение оставить тебя одного, Семен. Что ж, мне как раз пора кормить свою таксу.

- А я… В общем, если нападешь на след еще одного клада, Борисыч, не забудь со мной поделиться, - вздохнул дядя Коля. – Пенсия маленькая и клад мне очень бы пригодился. Ну, так мы пойдем?

- Вы еще здесь? – я рассмеялся. – Если через минуту не испаритесь, я заберу все золото себе и пришлю вам открытку из далеких, теплых стран.

Оставшись один, я взял из книжного шкафа записную книжку отца. Сел в кресло. Итак, Петр Яковлевич Двоскин. Профессор филологии МГУ и наш дальний родственник. Он приезжал к нам в гости, когда мне было лет двадцать. Этакий элегантный, аристократического вида москвич. Интересовался нашей синагогой и замком. Сейчас ему, наверное под восемьдесят. Насколько мне известно, отец поддерживал с ним связь. Значит, телефонный номер Двоскина, обязательно должен быть в записной книжке. Так и есть. Я отыскал номер на странице, промаркированной буквой «Д» и сразу снял телефонную трубку. После четырех гудков мне ответил мужской голос. Так, как наверное, отвечают все московские профессора.

- Двоскин. Чем могу?

- Петр Яковлевич, здравствуйте. Из Беларуси беспокоят. Семен Багров.

- Сема! Рад слышать! Наконец-то вспомнил о старике. Как там отец?

- Папа недавно умер.

- Как?

После длинной паузы профессор опять заговорил. Только тон его стал другим.

- Не знал. Мои соболезнования. Почему мне не сообщил? Я бы… А впрочем, какое там… Приехать не смог бы. Теперь редко из квартиры выхожу. И артрит, и диабет и еще целый букет болезней. А Борис, значит… Звонил как-то. Обещал в Москву приехать после того, как с каким-то делом разберется. Какие у пенсионера могли быть дела, а Семка?

- Пока сказать не могу, но если вы поможете… Есть один коротенький текст на иврите. Если я пришлю вам по электронной почте скан, переведете?

Опять пауза.

- Текст на иврите? Странно. Я уже переводил для Бориса текст. А после этого он попросил указать на плане вашей синагоги… Подожди немного, Семен. Сейчас включу компьютер.

Я тоже включил свой компьютер, запустил почтовую программу и поставил телефон на стол.

- Значит так, Семен. Короткий текст. Я перевел его, но в смысле не очень разобрался. Средний неф[1], вторая колонна. То, что дороже золота.

- Все?

- Да.

- И что это может означать?

- Ты, конечно думаешь о том, что там спрятано что-то ценное? Не уверен. В апсиде[2] быховской синагоги был специальный полуподвал, который предназначался для хранения общинной казны. Во там-то что-то и могло быть. А колонна в среднем нефе… Тем не менее, я послал Борису план и отметил на нем нужную колонну.

Пока профессор говорил, я открыл папку «Отправленные».

- Петр Яковлевич, а когда отец отправлял вам файл с отсканированной надписью?

Чуть помедлив, Двоскин назвал дату и месяц. Я начал искать отцовское письмо и очень быстро убедился в том, что его нет. Удалено? С какой стати? Отец очень трепетно относился к базе данных электронной почты и хранил в ней письма, по крайней мере, за последние десять лет.

- Профессор, а вам ничего не показалась странным?

- Странным? Нет. Хотя… Борис зачем-то сменил адрес электронной почты. Отсканированную надпись посылал мне с нового адреса и отвечать просил на него же. Я так и сделал. Что происходит, Семен?

- Пока не знаю, но буду держать вас в курсе. Не могли бы вы еще раз выслать план? Только на старый адрес, пожалуйста.

- Да-да. Конечно. Я чувствую, Семен: ты что-то затеваешь.

- Если быть точным, то затеял отец. А я, всего лишь, продолжаю.

- Тогда лови письмо.

Я открыл присланный файл. План синагоги, синяя стрелочка, указывающая на вторую колонну среднего нефа…

- Спасибо, Петр Яковлевич. И последний вопрос: кто мог также хорошо, как и вы разбираться в архитектурных деталях быховской синагоги?

- Ну, положим, строители. Было ведь время, когда о реставрации синагоги в Быхове говорили всерьез. Была даже составлена проектно-сметная документация. Конечно, строители.

- А кто еще?

- Тот, кто имел к синагоге самое непосредственное отношение. Раввин. Последний раввин, служивший в ней до войны. Уж кто-кто, а для рабби Соломона Гурвица, в этом смысле, никаких тайн не существовало.

- Соломон Гурвиц?

- Да. Так звали вашего последнего раввина. Его расстреляли в августе сорок первого, вместе с другими евреями Быхова. Кстати и текст мог написать Гурвиц. Ивритом пользовались образованные люди. Простые евреи если и употребляли, то идиш. О Соломоне известно очень мало. Ни одной фотографии его не сохранилось.

Я чуть было не сказал о снимке, на котором еврея в ритуальной одежде полицаи использовали как скамейку, но передумал.

- Спасибо за консультацию, Петр Яковлевич. Когда все прояснится, обязательно приеду к вам в Москву.

- Прояснится… Как же. Тоже самое говорил мне Борис, но так и не приехал, - с грустью в голосе заметил профессор. - Уж ты постарайся сдержать обещание.

- Сдержу, Петр Яковлевич. До встречи.

Разговор с профессором дал мне обильную пищу для размышлений. Отец не менял адреса своей почты. Просто от его имени к Двоскину, как знатоку быховской синагоги, обратился кто-то другой. Потому-то ни исходящего, ни входящего письма в базе данных не оказалось. Кому же понадобился перевод надписи и план храма? Ответ очевиден: тому, у кого была фотография. Музыченко, Семенов. А может быть Шмыдов-старший или Яценко. Из всей бравой четверки королевских мушкетеров в живых остался только один. Но толстячок на переговоры со мной не пойдет. Да и ни к чему мне эти переговоры. У меня на руках есть все, чтобы отыскать… То, что дороже золота!

Я наспех позавтракал, переоделся и вышел на улицу. Фролыч оказался на своем боевом посту. Не один, а с Эллой Марковной. Только этого еще не хватало. Я быстро швырнул сигарету на землю и раздавил каблуком.

- Здравствуйте, тетя Элла. У вас новая шляпка? Вы, как всегда, в форме.

- И тебе не хворать. Только лесть не поможет, Семен. Я все видела.

- Простите. От вредных привычек отделаться так трудно.

- Ты уж постарайся. Ели еще раз…

- Что вы, Элла Марковна! Торжественно клянусь…

- Хватит паясничать, - оборвала меня грозная соседка. – Вы там хоть чем-то закусываете? За продуктами давно ходил?

- Закусываем? – я попытался скорчить самую невинную из всех доступных моим лицевым мышцам гримас. - С чего вы взяли?

- Взяла. Меня не обманешь. Николай, тебя это тоже касается. Нечего молодежь спаивать.

- Да я… Ничего не…

- Ладно, - Элла Марковна встала. – Некогда мне вас на путь истинный наставлять, дел полно.

Мы с Фролычем наблюдали за тем, как она уходит, дивясь твердому шагу и гордой осанке женщины без возраста.

- Огонь-баба, - пробормотал дядя Коля. – С такой – шутки плохи.

- Точно. А у меня дело. По части кладов.

Фролыч аж подпрыгнул на скамейке.

- Клада?! Все-таки нащупал ниточку? Молодец, Семен!

- Может и нащупал. У тебя в хозяйстве хороший гвоздодер имеется?

- Найдем! Когда выходим?

Я улыбнулся. Нетерпение рьяного кладоискателя очень забавляло.

- Спокойствие, дядь Коля, только спокойствие. И терпение. Пойдем, как стемнеет. Нам лишние глаза без надобности. А я пока осмотрюсь. Реконгсценировку на местности проведу.

- Реко… Рекогн… Чего-о-о?

- Ерунда. Не стоит тебе заморачиваться. До вечера. И гвоздодер не забудь.

По пути к синагоге, я зашел во двор замка. Ветер гонял по тротуарной плитке желтые кленовые листья и раскачивал ветви деревьев. Идиллия. Полная идиллия, если не задумываться над тем, что произошло здесь семьдесят четыре года назад. Если не представлять себе, что под новой тротуарной плиткой и тонким пластом культурного слоя последних лет, еще можно найти следы пребывания здесь приговоренных к смерти за свою принадлежность к одному из самых древних народов.

Чтобы фраза «Никто не забыт, ничто не забыто» не звучала слишком банально, надо уметь слушать и видеть. Если сможешь этому научиться, то различишь в шуме ветра над старым замком голоса, а в сорванных с деревьев листьях узнаешь души безвинно казненных. Иначе и быть не может. Следы, пусть и незаметные неискушенному взгляду, все равно останутся. Слишком много смертников прошло через этот двор.