Нарушение понимания речевого сообщения при эфферентной моторной афазии

Нарушения экспрессивной (моторной) речи, возникающие при поражениях нижних отделов премоторной зоны левого полуша­рия, существенно отличаются как по своим механизмам, так и по своим клиническим проявлениям от той картины, которая на­блюдается при афферентной моторной афазии.

Если в основе последней лежит нарушение афферентной (ки­нестетической) основы речевой артикуляции, в то время как об­щая грамматическая структура высказывания остается потенци­ально сохранной и легко восстанавливается в процессе обратного развития заболевания, то при поражении передних отделов рече­вой зоны картина речевых нарушений носит совершенно иной характер.

Как мы уже показывали в предыдущем разделе этой книги, произнесение отдельных звуков, а иногда и изолированных сло­гов и даже отдельных слов остается здесь сохранным и основное затруднение возникает лишь при переключении с одного арти­куляционного фрагмента на другой. В случае выраженной эффе­рентной моторной афазии каждая попытка перейти от одного артикуляторного комплекса к другому встречается с патологи­ческой инертностью прежнего стереотипа, плавный переход к новым артикуляциям становится невозможным и возникает кар­тина, которую обычно называли «транскортикальной моторной афазией» и на которой мы останавливались в других местах. На более поздних этапах обратного развития заболевания, так же как и при ином расположении очага, распространяющегося на заднелобные отделы левого полушария и воздействующего на лобно-височные связи, нарушение экспрессивной речи прини­мает другой характер.

Мы уже указывали ранее, что в этих случаях синтагматическая структура речевого высказывания оказывается глубоко нарушен­ной; предикативная функция внутренней речи, по-видимому, страдает здесь в значительно большей степени, чем ее номина­тивная функция, и больной, сохраняющий возможность называть отдельные предметы, оказывается не в состоянии перейти к связ­ному высказыванию. Все это и приводит к той картине «телеграф­ного стиля», при котором в речи больного сохраняются почти исключительно имена в словарной форме или изредка глаголы, которые, однако, не играют здесь роль предикативов, связываю­щих воедино отдельные элементы высказывания, а выступают, как правило, в неопределенной форме.

Легко видеть, что основным компонентом высказывания, кото­рый нарушается в этих случаях, являются «валентности» каждого слова, так что слова становятся здесь изолированными, неспособны­ми к образованию связной синтаксической структуры плавного вы­сказывания (см. Р.Якобсон, 1971).

Если очаг распространяется кпереди, вовлекая лобные отделы левого полушария, то указанные нарушения могут протекать на фоне общей речевой аспонтанности, и картина речевой адина­мии может выступать в еще более резко выраженных формах.

Нарушения экспрессивной стороны речи, наблюдающиеся в этих случаях, достаточно хорошо описаны (хотя лежащие в основе

этих нарушений физиологические механизмы остаются еще не­раскрытыми). Возникает, однако, вопрос: какие особенности про­являет импрессивная речь этих больных, иначе говоря — какими чертами обладает у них возможность декодировать воспринимаемые ими речевые сообщения?

В течение длительного времени неврологи сохраняли предпо­ложение о том, что понимание речи у больных с этой формой моторной афазии в любых ее вариантах остается сохранным.

Лишь некоторые авторы (Омбредан, 1951; и др.) указывали, что в этих случаях можно наблюдать отчетливые затруднения в понимании сложных грамматических конструкций, требующих промежуточных трансформаций, а следовательно, опирающихся на известное участие внутренней речи.

Систематические исследования нарушения понимания речи при всех указанных выше формах эфферентной (и динамической) моторной афазии еще отсутствуют, и мы располагаем лишь рядом первоначальных наблюдений, которые показывают только общее направление, в котором должны протекать дальнейшие исследо­вания.

Факты позволяют нам отметить два основных фактора, с уче­том которых должны проводиться дальнейшие исследования на­рушения процессов декодирования речевых сообщений при всех указанных только что формах эфферентной моторной афазии. Пер­вый из них связан с общим снижением активности, характерной для психической деятельности этих больных; второй — с наруше­нием синтагматической основы речевой коммуникации.

Остановимся на обоих факторах по отдельности.

Известно, что поражения передних отделов левого полушария мозга, примыкающих к лобным долям, в большей или меньшей степени могут протекать на фоне общего снижения активности больного и того нарушения сложных форм-программирования, регуляции и контроля своей собственной психической деятельно­сти, на которые мы уже указывали в ряде публикаций (Лурия, 1962, 1966, 1969, 1973а; Лурия и Хомская, 1966; Хомская, 1972). Этот факт отражается не только в том, что в активной речи боль­ного преобладают наиболее простые формы — типа эхолалий, что больной может легко отвечать на вопросы, которые одно­значно определяют ответ и уже заключают в себе возможности ответа (Вы сегодня завтракали? — Да, завтракал), и затрудняются в ответах на вопросы, для нахождения которых нужны самостоя­тельные поиски новых речевых структур (Что вы делали сегодня утром?..). Эта же инактивность отражается и на понимании обра­щенной к ним речи.

Как показали наблюдения Л. С. Цветковой, понимание значе-[ ния отдельных слов остается у больных этой группы сравнитель­но сохранным. Однако если исследовать его более пристально,

можно увидеть, что у них преобладает привычное, хорошо упро­ченное значение слова и что любое отклонение от такого привыч­ного упроченного значения слова вызывает у них затруднения.

Так, если, как это делала Л. С.Цветкова, таким больным да­ются омонимы («ключ», «коса») и предлагается выбрать из груп­пы картинок те, на которых изображены обозначаемые этим сло­вом предметы, они обычно выбирают только одно, наиболее уп­рочившееся значение (например, при слове коса выбирают только косу девушки и не могут переключаться на косу — сельскохозяй­ственное орудие, или косу, выходящую в море). Все эти трудно­сти, естественно, устраняются, если слово вводится в контекст и если больному предъявляются фразы типа У девушки была длинная коса, или Мы косили траву косой, или В море выходила длинная песчаная коса и т.д. Аналогичная ситуация возникает и при пони­мании глаголов: предъявленное слово вызывает привычный, упро­ченный образ, и больной лишь с трудом переключается на другие, менее упроченные значения того же слова; так, многие из этих больных понимают значение глагола «шьет» суженно, отбирая из ряда предложенных им картинок лишь ту, которая изображает жен­щину, шьющую иглой платье, и не отбирает изображение портно­го, работающего на швейной машинке, кроящего костюм и т.п.

Такое же затруднение может выступать у больных этой груп­пы, когда им предлагается отобрать картинки, изображающие факты, соответствующие отвлеченным словам типа «верность», «любовь», «сомнение», — не потому, что абстрактное значение этих слов остается недоступным им, а потому, что для решения этой задачи следует провести активную интеллектуальную рабо­ту, требующую напряжения, которое им недостаточно доступно.

Те трудности, которые возникают у этих больных при понима­нии метафор, переносных смыслов, пословиц, хорошо известны и многократно описывались в литературе (см. Б. В. Зейгарник, 1969), следует лишь отметить, что это нарушение связано не столько с принципиальной невозможностью абстрактного или категориаль­ного мышления, как это предполагал К. Гольдштейн, сколько с тем фактом, что всякое понимание переносного смысла требует отрыва от непосредственного, конкретного лексического значе­ния данной конструкции, а именно это переключение на иной, скрытый смысл представляет для больных данной группы осо­бенные трудности.

Естественно, что все эти затруднения возникают у описывае­мых больных особенно отчетливо, когда в процесс вовлекаются лобные доли мозга и когда речевые расстройства протекают на фоне общей инактивности больного.

Аналогичные трудности можно наблюдать у больных этой груп­пы при декодировании значения целых грамматических конст­рукций (фраз).

Больные с различными формами эфферентной (и динамиче­ской) моторной афазии без труда понимают значение простых по строению и привычных по содержанию фраз (типа Самолет ле­тит высоко); они не испытывают затруднений, даже если длина фразы нарастает (По ясному небу летит самолет, По ясному небу летит большой транспортный самолет и т. п.). Однако у них могут легко возникать затруднения, если грамматическая конструкция фразы усложняется, если в нее включаются системы сложного последовательного подчинения, если предложение содержит дис­тантную конструкцию, в которой одна значащая часть отделена от другой длинными дополнительными компонентами, которые следует временно игнорировать, для того чтобы восстановить об­щий смысл фразы. Такие же трудности возникают, если фраза включает в свой состав элементы инверсии, требующие вспомо­гательных операций перестановки элементов фразы, чтобы поря­док слов соответствовал порядку обозначаемых событий, или если фраза построена по типу сложных относительных конструкций, или включает в свой состав «двойное вложение» (double embedding), о котором мы уже говорили.

Следует, однако, заметить, что на этот раз все эти затрудне­ния в понимании сложных грамматических конструкций возни­кают не в результате невозможности уложить последовательно поступающую информацию в симультанно обозримую схему (как это имело место при поражении третичных, теменно-затылочных, отделов мозговой коры и при картине семантической афазии). В занимающих нас случаях и эти затруднения возникают в резуль­тате недостаточной активности больного, инертной фиксации на непосредственном значении речевых элементов и трудности ак­тивно произвести тот анализ, в котором нуждается понимание фразы, и выполнить те вспомогательные трансформации, кото­рые могут облегчить понимание сложных конструкций.

Поэтому, как это описывала Л.С.Цветкова (19726), достаточ­но дать этим больным дополнительные стимулы и вспомогатель­ные опоры, компенсировать те дефекты внутренней речи, кото­рые мешают процессу понимания сложных конструкций, чтобы эти трудности в известной мере стали преодолимыми.

Существует, однако, другая группа затруднений в декодирова­нии речевого сообщения, которая может отчетливо выступать у больных с эфферентной и динамической афазией и особенно ярко проявляется у больных с «телеграфным стилем».

Мы уже говорили о том, что существуют два основных типа речевых нарушений, возникающих при локальных поражениях мозга. Как уже многократно указывалось в литературе (Р.Якоб­сон, 1971; и др.), поражения задних отделов речевых зон приво­дят к нарушению парадигматических отношений в речи, остав­ляя связную, синтагматическую речь сохранной, в то время как

поражения передних отделов речевых зон вызывают обратную картину: они приводят к нарушению связного, синтагматически правильно построенного высказывания, но сохраняют принци­пиально незатронутой ее парадигматическую (логико-граммати­ческую) организацию.

Эти основные нарушения могут выступать не только в эксп­рессивной речи (кодирование речевого сообщения), но и в пони­мании речи (декодирование речевого сообщения), и если многие исследователи не могли найти выраженных,нарушений понима­ния речи у больных с эфферентной моторной афазией и даже с «телеграфным стилем», это было связано в значительной мере с тем, что их поиски направлялись не в ту сторону, в которую они должны были быть направлены, а также с тем, что они искали нарушения не в понимании связного, синтагматически постро­енного речевого высказывания, а в нарушении декодирования сложных парадигматических отношений, имеющихся в языке.

Однако мы имеем много оснований предполагать, что нару­шения в декодировании связного высказывания, возникающие у боль­ных с эфферентной моторной афазией, выступают именно в ана­лизе связного высказывания, в правильной оценке синтаксических согласований, включенных в это высказывание, в оценке его просоди­ческого (интонационно-мелодического) строения и в конечном сче­те проявляются в отчетливом нарушении того «чувства языка», ко­торое и является результатом усвоения и активного использования развернутых, связных высказываний.

Это предположение подтверждается теми наблюдениями, ко­торые были проведены в последнее время.

В отдельных (еще продолжающихся) наблюдениях, которыми мы располагаем, с полной отчетливостью выступает тот факт, что осознание синтагматически организованных элементов речи оказывается в этих случаях значительно менее доступным, чем понимание сложных парадигматических отношений. Характерно, что больные этой группы без труда отличают правильную логико-грамматическую формулировку от ошибочных (например, легко узнают, которая из двух формулировок — Лето перед весной или Весна перед летом — правильна, или столь же легко схватывают значения таких конструкций, как брат отца и отец брата), но начинают испытывать выраженные затруднения, когда им пред­лагается дать анализ контекстной речи и отличить неправильную с точки зрения согласований и управлений структуру от правиль­ной, например: Пароход шел по рекой и Пароход шел по реке или Человек ехать по дороге и Человек ехал по дороге.

Все эти дефекты и могут быть уложены в картину, связанную с глубоким нарушением синтагматических структур речевого вы­сказывания, приводящим к утере «чувства языка». Такая утеря «чувства языка» оказывается основным симптомом больных этой

группы. В результате этого основного нарушения у них, с одной стороны, возникает нечувствительность к согласованиям только что отмеченного типа, а с другой — невозможность понять такие до­статочно идиоматичные выражения, как Поезд идет или Часы идут, которые легко понимаются человеком с сохранным чувством рус­ского языка. Многие из этих выражений оцениваются больными данной группы как неправильные. Причиной является тот факт, что у этих больных распадаются контекстные, или связанные (по терминологии В.В.Виноградова), значения слова, тогда как пря­мое, или свободное, значение слова сохраняется (Т. В. Рябова, 1968). Воспринимая слово «идти» только в значении «двигаться, пересту­пая ногами», больные считают неправильными те выражения, в которых это слово выступает в контекстно-связанных значениях.

Столь же трудным оказывается для такого больного декодиро­вать в чужой речи значение интонационно-мелодической струк­туры (которая в его собственной речи оказывается полностью на­рушенной); поэтому задача расставить пунктуацию в предложен­ном тексте остается для него непосильной.

Все это приводит к своеобразным нарушениям понимания слож­ных форм контекстной речи, которое в норме осуществляется с помощью интонационно-мелодических средств, выделяющих оп­ределенные части сообщения и сближающие далеко отстоящие друг от друга (но образующие одну цельную смысловую структу­ру) фрагменты текста.

Мы ограничимся лишь одним примером, иллюстрирующим эти положения и показывающим те основания, которые позволили нам высказать сформулированную гипотезу.

Б - н о й Б о г о м., 24 года, гравер, с тромбозом внутренней сонной ар­терии и остаточными явлениями моторной афазии; «телеграфный стиль» в речи.

Больной полностью сохранен, ориентирован, контактен, прекрасно со­хранил свои навыки рисования. Речь его ограничивается отдельными су­ществительными в именительном падеже и глаголами в неопределенном наклонении.

Больному дается ряд фраз, иные из которых построены правильно, дру­гие — грамматически неправильно, и предлагается оценить их.

Он без труда оценивает конструкции, заключающие неправильные ло­гико-грамматические отношения, и при предъявлении фраз Солнце осве­щается Землей, Лето — перед весной и т.п. сразу же указывает на их неправильность. Он с легкостью определяет, какому соотношению соот­ветствует конструкция крест под кругом и круг под крестом, и энергично указывает на неправильности, если дается фигура с иным расположением элементов.

Однако если больному предлагаются фразы, иные из которых построе­ны синтаксически правильно, а другие неправильно, он далеко не всегда может оценить их синтаксическую правильность; часто такие фразы, как

Пароход идет по водой, Мальчик съел спелой груши, Собака укусил маль­чика. Стоял очень теплая погода, воспринимается им как правильные; а правильно построенные фразы вызывают сомнения в верности их постро­ения. Если, однако, фраза содержит не синтаксические дефекты согласо­вания, а смысловые неправильности (например, Заяц убил охотника), он сразу замечает их и говорит: «Ха! Чепуха!» При переходе к неправильно построенным, сложным по синтаксическому строению фразам, включаю­щим множественные согласования (например, Кошка маленькая девочка поцарапал и т.п.), оценка правильности строения фраз становится резко затрудненной, и число правильных и неправильных оценок становится рав­новероятным.

Подобные исследования дефектов декодирования значения сложных контекстных (интонационно-мелодических) структур остаются, однако, делом будущего, и мы можем только гипоте­тически высказать предположение о том, что нарушение декоди­рования сообщения в этих случаях носит характер, коренным об­разом отличающийся от описанных выше. Естественно, что все особенности этого типа нарушений декодирования будут раскры­ты лишь в дальнейших систематических исследованиях.

6. Нарушение понимания речевого сообщения при глубинных поражениях мозга и синдромах расстройств памяти

Мы остановились на детальном анализе тех случаев, когда ло­кальное поражение мозга ведет к специфическому нарушению процесса декодирования речевых структур, иначе говоря — на случаях, когда нарушается одно определенное языковое звено сообщения (декодирование лексических, логико-грамматических или предикативно-контекстных компонентов сообщения).

Однако эти случаи далеко не исчерпывают все возможные фор­мы нарушения процесса декодирования; рядом с этими — линг­вистически-специфическими — формами нарушения декодиро­вания словесного сообщения могут иметь место и другие, когда нарушение процесса декодирования носит лингвистически-неспе­цифический характер.

К таким случаям относятся прежде всего те случаи, когда про­цесс декодирования затрудняется в результате дефектов «крат­ковременной (оперативной) памяти».

Мы уже говорили о том, что сохранение в памяти всех последо­вательно получаемых элементов сообщения является необходимым условием его нормального декодирования. Это следует уже из того места, которое в процессе понимания словесного сообщения за­нимает указанный выше процесс «влияния (вливания) смыслов», в результате которого каждое последующее звено сообщения начинает включать в свой состав смысл предыдущего звена со-

общения. Если бы этого не было, полноценное понимание смысла сообщения было бы невозможно и расшифровка его принимала бы форму, хорошо выраженную приведенным уже анекдотиче­ским диалогом, который был в свое время использован Л.С.Вы­готским для иллюстрации того, что могло бы быть при нарушении процесса «влияния смысла» (Я тебе котел дал? — Дал. — Ты у меня котел взял?~ Взял. — Так где же котел? — Какой котел?и т.д.).

Легко видеть, что если в случае простой фразы, состоящей лишь из одного смыслового звена, роль такой кратковременной оперативной памяти для понимания передаваемого смысла ми­нимальна, то при переходе к сложному сообщению, состоящему из многих смысловых звеньев, так же как и к сообщению, по­строенному по типу дистантных структур, где сказуемое отделено от подлежащего длинным рядом звеньев (иногда составляющих целые самостоятельные придаточные предложения), значение этого фактора неизмеримо возрастает.

Это относится в первую очередь к сложным предложениям, при­мер которых (использованный Дж. Миллером) мы приводим:

(29) «Она поблагодарила постановщика, подсказавшего сю­жет, ставший основой сценария, по которому был поставлен фильм, вызвавший одобрение критиков» (Дж. Миллер, 1967).

Трудности декодирования выступают, если изобразить это слож­ное сообщение, выделив в скобки его отдельные взаимосвязан­ные части, т.е. записав его в следующем виде:

(29а) Сюжет (который подсказан постановщиком (которо­го она поблагодарила)) стал основой для сценария (по которому был поставлен фильм (который вызвал одоб­рение критиков)) или

(296) «Фильм (который был поставлен по сценарию (в ос­нову которого был положен сюжет (который был под­сказан постановщиком (которого она поблагодари­ла)))) вызвал одобрение критиков.

Менее утрированным примером трудностей декодирования сложного сообщения может быть один отрывок из газеты:

«Кто убил Кеннеди?»... «Телевизионная передача из Лос-Анджелеса, посвященная этим противозакон­ным махинациям, отметила, в частности, что при про­верке оказалось, что печати на упаковках, в которых хранились вещественные доказательства, включая ору­жие, пули и пиджак Кеннеди, оказались поврежден­ными».

Однако важное значение кратковременной (оперативной) па­мяти сохраняется не только при декодировании смысла подобных утрированно-сложных грамматических структур. Его легко обнару­жить в тех случаях, когда само сообщение состоит из относительно

простых грамматических структур, но включает в свой состав последовательную цепь самостоятельных смысловых звеньев.

Припомним структуру уже приведенного ранее примера тако­го сообщения, снова обратившись к рассказу Л. Н.Толстого «Гал­ка и голуби», звеньями которого является последовательная цепь событий:

(Галка услыхала, что голубей хорошо кормят), (Гал­ка побелилась в белый цвет), (Галка влетела в голу­бятню), (Голуби подумали, что она тоже голубь), (Го­луби ее (галку) приняли), (Галка не удержалась и за­кричала по-галочьи), (Голуби увидели, что она галка), (Голуби выгнали ее), (Галка вернулась к своим), (Свои ее не узнали и тоже не приняли).

Естественно, как уже было сказано выше, понимание смысла каждого последующего звена сообщения возможно лишь при ус­ловии, если в него «вливается» смысл предшествующего звена и если, таким образом, все сообщение образует не цепь звеньев, а последовательную систему накопления смыслов. Однако именно это условие требует достаточной сохранности оперативной памя­ти, и если это условие не выполняется, понимание смысла цело­го неизбежно будет страдать.

Еще более отчетливо сложность смысловых звеньев сообщения выступает в тех случаях, когда сообщение включает в свой состав два большие изолированные события, отделенные друг от друга местом и временем; таким случаем является, например, извест­ный рассказ Л.Н.Толстого «Муравей и голубка».

(А). «Муравей спустился к ручью, чтоб напиться. Вода захлестнула его, и он стал тонуть. Летела мимо голуб­ка. Она бросила муравью ветку. Муравей взобрался на ветку и спасся.

(Б). Назавтра охотник расставил сети, чтоб поймать голубку. Но когда он вынимал ее из сетей, муравей под­крался и укусил охотника за руку. Охотник вскрикнул и выпустил голубку. Голубка вспорхнула и улетела». В нем приводятся два изолированных события — (А) спасение муравья голубкой и (Б) спасение голубки муравьем, происшед­ших в разное время и в разном месте. Естественно, что при пони­мании такого типа сообщения оперативная память имеет дело не с единой цепью последовательных звеньев, а с двумя большими смысловыми комплексами. Следы обоих смысловых комплексов должны быть настолько прочными, чтобы воспринимающий по­следнюю часть сообщения мог мысленно сопоставить ее значение со значением первой части — только при этом условии декодиро­вание смысла целого сообщения становится возможным.

В обычных условиях участие оперативной памяти в процессе декодирования смысла сообщения протекает свернуто и выступа-

ет отчетливо только при усложнении грамматического или смыс­лового состава сообщения; недостатки оперативной памяти обна­руживаются в этих случаях лишь во внутреннем проговаривании текста или в возвратных движениях взора при чтении текста.

При патологических состояниях (особенно тех, которые воз­никают при опухолях глубинных отделов мозга) дефекты опера­тивной памяти могут проявляться значительно отчетливее, и ее роль в декодировании смысла сложного сообщения начинает вы­ступать со всей очевидностью.

Патологические состояния мозга, возникающие в этих случаях, сравнительно редко вызывают разрушение старых, хорошо упро­ченных следов, однако, как правило, они приводят к значительно-| му нарушению тонуса коры, иногда заканчивающемуся просоноч-| ным, онейроидным состоянием, и, как правило, легко вызывают | отчетливые нарушения кратковременной (оперативной) памяти. Эти нарушения в зависимости от локализации поражения могут носить либо модально-специфический характер (нарушение слуховой, зри­тельной, двигательной памяти при локальных поражениях конвек-ситальных отделов мозга) или же характер общих, модально-не­специфических нарушений памяти, возникающих с особенной от­четливостью при поражениях медиальных отделов мозга и прежде всего гиппокампа (Милнер, 1958 — 1970). Как показали исследова­ния (Лурия, Соколов, Климковский, 1967; Лурия, Коновалов, Подгорная, 1970; Киященко, 1973; Лурия, 1972, 1974), в основе | всех этих нарушений памяти лежит не столько быстрое угасание следов (trace decay), сколько патологически повышенные их тор­можения побочными интерферирующими воздействиями.

Этот механизм, со всей отчетливостью выступающий в опытах с воспроизведением изолированных слов, сохраняется и при вос-[ произведении смысловых систем (фраз и целых отрывков). В этих случаях взаимное интерферирующее торможение (принимающее как форму проактивного, так и форму ретроактивного торможе­ния) возникает между отдельными смысловыми фрагментами со­общения; поэтому оно может не выступать при воспроизведении простых фраз (общий смысл которых может удерживаться), но необходимо выступает при воспроизведении сложных граммати­ческих структур или при воспроизведении сообщений, состоящих из нескольких смысловых узлов. В этих случаях больной, который хорошо удерживает один «кусок» (chunk) сообщения, не может воспроизвести другой такой же «кусок» сообщения, воспроизве­дение которого оказывается заторможенным первым, удержан­ным смысловым куском.

В наиболее грубых случаях (которые имеют место при пораже­нии глубоких отделов левой височной области или ее внерече-вых зон) больной, проявляющий синдром «акустико-мнестиче-ской афазии», оказывается в состоянии воспроизвести лишь часть

фразы, заявляя, что вся фраза «слишком длинная» и что он не может удержать все ее части, либо же, схватывая общий смысл фразы, оказывается не в состоянии воспроизвести входящие в нее звенья.

В других случаях (как и в случаях, когда очаг поражения распо­лагается в глубинных отделах мозга по средней линии и влияет непосредственно на речевые зоны) эти нарушения памяти при­нимают иной характер и выступают не в воспроизводимости от­дельных фраз, а в удержании состава сложного сообщения. В этих случаях больной может удержать либо первую часть сообщения, оказываясь не в состоянии воспроизвести ее последнюю часть (про-активное торможение), либо же воспроизводя последнюю часть, следы которой более свежи, оказывается не в состоянии воспро­извести первую часть (ретроактивное торможение), и либо вооб­ще не может уловить смысла сообщения, либо же схватывает его общий, часто очень диффузный, смысл, но оказывается не в со­стоянии воспроизвести его детали.

Характерная черта такого нарушения декодирования сообще­ния заключается в том, что в основе его лежат не столько трудно­сти в декодировании отдельных языковых звеньев (значений слов, синтаксических структур, предикативо-контекстных элементов), сколько нарушение удержания отдельных смысловых частей сооб­щения. Поэтому больные этой группы могут легко воспроизвести первую часть сообщения, но растерянно заявляют, что не помнят

Рис. 17. Схема нарушения декодирования речевого сообщения

у больных с глубинными поражениями мозга и первичными

расстройствами памяти

вторую часть этого же сообщения, и в лучшем случае могут лишь «догадаться» о его общем смысле.

Все это создает совершенно иную структуру нарушения деко­дирования сообщения, которую можно условно изобразить на схе­ме, приведенной на рис. 17.

В первой части этой схемы, как видно, сохраняется первое смысловое ядро сообщения, в то время как второе в силу проак-тивного торможения выпадает. Во второй части этой схемы отно­шения меняются, и в силу ретроактивного торможения выпадает первое смысловое ядро сообщения.

Приведем примеры, иллюстрирующие эту форму нарушения. процесса декодирования сообщения.

Б - н а я Б о б р., 42 года (внутримозговая опухоль стенок третьего же­лудочка; амнестический синдром).

Больной читается рассказ «Галка и голуби». Больная повторяет его: «Гал­ка стала кричать по-галочьи. Голуби признали и выгнали ее... и галки тоже выгнали» (передается только конец рассказа, начало забывается).

Больной читается рассказ «Муравей и голубка». Сначала она рассказы­вает только его конец, начало забывается: «... забыла начало... Как охот­ник хотел поймать голубку, а муравей укусил за руку, чтоб он не мог поймать...». При вторичном чтении больная начинает повторять начало рассказа, но тогда забывает конец. «Муравей шел и стал тонуть... голуб­ка его на ветке вытащила... Потом человек взял сети и хотел голубку поймать... дальше забыла».

Б - н а я В о р., 48 лет (опухоль третьего желудочка; амнестический син­дром). Больной читается рассказ «Лев и мышь». Больная повторяет только его конец: «...ну вот... мышь перегрызла сеть и освободила льва... а что было раньше — забыла». После вторичного прочтения рассказа тот же дефект сохраняется: «...Вокруг льва бегала мышь... мышь узнала, что лев попал в сети... — перегрызла сети и освободила льва».

Б-ная Сер., 36 лет {опухоль третьего желудочка, амнестический син­дром). Больной читается тот же рассказ. Больная повторяет лишь его на­чало: «Лее спал... Мышь пробежала по его телу и схватила мышь... нет...у>. После второго чтения тот же эффект сохраняется: «Лее спал... мышь пробежала по его телу и разбудила льва...Не знаю. Лев проснулся и поймал мышь... Нет... Забываю...».

Б - н о м у В., 26 лет (остаточное явление после тяжелой травмы мозга с синдромом поражения обеих лимбических областей и корсаковским син­дромом) читается рассказ «Муравей и голубка». Опыт повторяется несколь­ко раз подряд, и каждый раз требуется воспроизвести прочитанный рас­сказ. Больной передает этот рассказ так (наблюдения Л.Т.Поповой):

(1) «Муравей голубку спас... голубка спасла муравья... Она бросила ему ветку, и он спасся... Голубка попала в беду, но как ей удалось спастись — я не помню...».

(2) «Аа... муравей укусил... однажды муравей попал в беду... голубка бросила ему ветку... однажды охотник расставил сети... муравей подполз и распутал сети...».

(3) «...Муравей полез по ветке и упал в воду... Мимо пролетала голубка и бросила ветку... Охотник расставил сети, голубка залетела в нее... Когда муравей увидел, он распутал сеть и поймал голубку... Нет, не помню...».

Воспроизведение того же рассказа через 5 минут.

«О муравье... и еще про то было... кто-то его спас. Муравей полез по веточке... кто же спасал?.. Он попал в беду, и кто-то его спасал... ветку надломил, и он влез... Кто же надломил? Любой нормальный человек... Его могли освободить и сами животные... Кто же из животных духовно боль­ше подходит к муравью?»

Рассказ через 20 минут.

«Однажды голубка попала в беду... Муравей освободил ее... Ему уда­лось распутать сеть... А куда попал муравей — я не вспомню. А-а... вспом­нил. Он попал в воду, и голубка бросила ему палочку».

Приведенные примеры показывают со всей отчетливостью, что во всех этих случаях нарушения воспроизведения сложного речевого сообщения связаны не с распадом лексических или логико-граммати­ческих структур, а с взаимным торможением крупных смысловых кусков сообщения, в результате которого в памяти сохраняется либо первый кусок, в то время как второй кусок выпадает (фактор «primacy», или проактивного торможения), либо же остается по­следний кусок, в то время как первый кусок выпадает (фактор «recency», или ретроактивного торможения).

Внеязыковые факторы декодирования сообщения не ограничи­ваются прочностью кратковременной (оперативной) памяти, обес­печивающей сопоставление смысловых компонентов сообщения и описанный выше процесс «влияния (вливания) смыслов». Не ме­нее важную роль играет другой внеязыковый фактор — высокая селективность нервных процессов, обеспечивающая возможность вовремя тормозить бесконтрольно всплывающие побочные связи и тем самым сохранить константность декодируемого сообщения.

Доходящее до субъекта сообщение всегда падает на почву ра­нее имевшихся связей, установленных в процессе прошлого опы­та субъекта. Некоторые из этих связей, являющиеся побочными по отношению к данному сообщению, прочно укрепились в про­шлом опыте, и их всплывание имеет поэтому большую вероят­ность. Совершенно естественно, как мы уже упоминали, что при начале сообщения Столица нашей Родины... с большой вероятно­стью всплывает слово Москва, а при начале сообщения Союз Со­ветских... с столь же большой вероятностью всплывает конец ...Социалистических Республик. Степень вероятности ассоциаций, всплывающих при предъявлении различных слов, хорошо изуче­на сначала Кентом и Розановым (1910), затем А. Р.Лурия (1931), а в последнее время — рядом лингвистов, исследовавших вероят­ностное строение высказывания.

Не меньшее значение имеют и целые смысловые комплексы, с большой вероятностью всплывающие при восприятии сообщений.

Так, если больному предъявляется рассказ Л.Н.Толстого «Кури­ца и золотые яйца», начало этого рассказа «У одного хозяина ку­рица несла золотые яйца» с большой вероятностью вызывает как стереотип «Яйца не простые, а золотые» или стереотип «Дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила...» и т.д. Количество подобных побочных стереотипов или смысловых связей, всплы­вающих при предъявлении фрагментов того или иного сообще­ния, трудно учесть, а вероятность их всплывания, мешающего правильному декодированию сообщения, трудно взвесить. Следу­ет лишь принять, что декодирование каждого сообщения требу­ет преодоления побочных ассоциаций, всплывающих при его предъявлении, и может быть обеспечено лишь при условии, если контекстные системы связей будут доминировать, а побочные связи — тормозиться.

В нормальных условиях такая избирательность (селективность) связей и торможение всех побочных, внеконтекстных ассоциаций обеспечиваются достаточно легко.

Иная картина наблюдается в тех случаях, когда тонус коры головного мозга снижен и когда кора находится в тормозном, «фазовом», состоянии.

В этих случаях, как уже было упомянуто ранее, сильные (или наиболее существенные) раздражители (или их следы) начинают вызывать такую же реакцию, как и слабые (или несущественные), и те и другие следы начинают всплывать с равной вероятностью, и избирательное воспроизведение тех смысловых связей, которые ограничиваются пределами контекста предъявленного смыслово­го отрывка, исчезает, заменяясь бесконтрольным всплыванием побочных ассоциаций.

Пожалуй, лучше всего это всплывание побочных связей, возникающее в полусонном (онейроидном) состоянии, было описано Л. Н.Толстым в «Вой­не и мире» в сцене, когда Николай Ростов, засыпая, видит ряд беспорядоч­но всплывающих образов:

«На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или бе­лые дома?.. "Должно быть, снег — это пятно; пятно — une tache", — думал Ростов. "Вот тебе и не таш..."

"Наташа, сестра, черные глаза... На...ташка......Наташку... ташку...

возьми..."..."На ташку, наступить... тупить нас... кого? Гусаров. А гусары и усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против

самого Гурьева дома... Старик Гурьев......Да это пустяки, а главное — не

забывать, что я нужное-то думал, да... На-ташку, нас-тупить... да, да, да... Это хорошо"» (Война и мир. — Т. I, ч. Ill, гл. XIII).

Приведенный пример относится к бесконтрольному всплыва-нию побочных связей, характерному для просоночных, онейро-идных состояний нормального человека.

Однако такое бесконтрольное всплывание побочных связей становится постоянным, типичным явлением для тех патологи­ческих состояний мозга, когда в результате возникновения глу­бинно-расположенного патологического очага (опухоли третьего желудочка, нарушающего нормальную циркуляцию возбуждения по таламо-мамиллярно-гиппокампову кругу) тонус коры голов­ного мозга снижается, состояние коры начинает колебаться, и больной приходит в постоянное или флюктуирующее просоноч-ное состояние.

В этих случаях доминирует бесконтрольное всплывание побочных связей, нарушающее возможность избирательного течения смысло­вых процессов, и, начиная воспроизводить, а затем и декодиро­вать только что предъявленное сообщение, больной сразу же ока­зывается в плену всплывающих у него побочных связей, которые были хорошо закреплены в прошлом опыте.

Эти бесконтрольно всплывающие связи оказываются часто труднопреодолимыми препятствиями для декодирования основ­ного смысла рассказа; они легко начинают уводить человека в сторону, заменяют избирательную передачу сюжета сообщения побочными стереотипами, легко приводящими к тому, что пе­редача этого сообщения заменяется передачей посторонних, привычных ассоциаций. Если такому больному читается рассказ «Курица и золотые яйца», он легко соскальзывает на побочные стереотипы: «яйца... рынок... торговать» и т. п.; если ему читается рассказ «Косточка», то в сюжет рассказа, посвященного неудач­ной попытке скрыть неблаговидный поступок, вплетаются побоч­ные стереотипы: «нельзя есть сырые фрукты, можно отравиться» и т.п.

Возможность такой утери селективности воспроизведения толь­ко что прочитанного смыслового отрывка имеет место в любых случаях массивных опухолей, расположенных в глубине мозга по средней линии (этот факт специально описывается в работе Н.К. Киященко, Л. И. Московичуте, Т.О.Фаллер и Н.А.Филип-пычевой). Однако если в патологический процесс вовлекаются медиобазальные отделы лобных долей мозга или глубокие отделы правого полушария (последние случаи составляют предмет наше­го специального исследования), контроль этих побочных связей нарушается, больной перестает коррегировать их и лишь затем, после того как они уже всплыли, снова возвращается к передава­емому им смысловому содержанию.

В этих случаях процесс воспроизведения смыслового отрывка приобретает новый характер, приближаясь к схеме, которую мы даем на рис. 18.

Приведем несколько типичных примеров нарушения органи­зованного декодирования сообщения, типичных для этой группы больных.

Предъявленное сообщение

Воспроизводимое сообщение

Рис. 18. Схема нарушения речевого сообщения при поражениях глубинных и медиобазальных отделов мозга

Б - н о й Ч е р н., 64 года (удаление внутримозговой опухоли стенки пра­вого бокового желудочка в районе треугольника. Отчетливый корсаковский синдром с явлениями спутанности).

Больному читается рассказ Л.Н.Толстого «Курица и золотые яйца». Больной передает его:

«У одного деревенского хозяина — в деревне, где большинство жите­лей было настроено так, чтобы побольше иметь за работу, такие малень­кие собственники или стремящиеся к увеличению своей личной собствен­ности — во всяком случае — люди с направленными или мещанскими ин­дивидуальными уклонами... вот так, один у другого покупая эти куры, которые, с одной стороны, при меньшем количестве зерна больше бы да­вали яиц — если соседская дает два яйца — эта пускай, дает три яйца, климатические условия одни и те же, территория большая... купил, поса­дил в сарайчик свой... ну и кормить начал регулярно, ведь без этого он и четверти яйца не получил бы в доход... она и начала нести ему каждое утро или в ночь по маленькому яйцу, а курица была сама по себе невелич­ка и у соседа он увидел тоже яичко... но яичко... в полтора или в одну и три четверти раза больше... Тоже захотел... Вот он и говорил: с одного яичка можно иметь по полторы скорлупы золота... а может быть, и две скор­лупы... Есть доход... Очевидно, у этой курицы в желудке зародыши были крупнее, которые потом вырастут в яйца столь хорошей величины — и тюк­нул ее топором, вот тебе говорит, суп, а теперь режь и вынимай яйца и считай, и прячь, чтобы кто-нибудь не взял... Врезали, башку ее оторвали, вынули яйца, а они все оказались обычными, куриными... Мораль — когда

что-нибудь дает тебе доход приличный, не поступай как варвар в поисках того, чего, как ты видишь, не оказалось...».

Аналогичный характер передачи содержания с многочисленными отступ­лениями и возвращением к основной линии, остается и при передаче рас­сказов «Галка и голуби», «Лев и мышь» и т.д.

При углублении состояния спутанности, связанного с вовле­чением в процесс передних отделов мозга, побочные ассоциации могут становиться более выраженными, но возвращение к исход­ной смысловой схеме рассказа все же сохраняется.

Приведем соответствующий пример.

Б - н о й А в о т., 34 года (краниофаренгиома с кистой, распространяю­щейся на хиазмальную область. Грубый амнестический синдром с расстрой­ством сознания). Больному читается рассказ «Лев и мышь».

«Лев спал, мышь пробежала по его телу. Лев проснулся и схватил мышь. Она стала просить отпустить ее. Лев рассмеялся и отпустил. Назавтра охот­ник поймал льва и привязал его веревкой к дереву. Мышь подкралась, пе­регрызла веревку и освободила льва».

Он начинает передавать его: «Ага! Лев и мышь... Значит, в Африке жил хороший, красивый лев, и еще — красивая, лучше всех, одна мышка. Но однажды лее поймал эту мышку и хотел ее сожрать на бифштекс... Но мышка его так долго умоляла, что ему надоело и он отпустил ее. Потом приехали на самолете охотники в Африку и увезли льва в Евро­пу... а вместе с львом в Европу поехала и наша знакомая мышка... Но на аэродроме Орли в Париже она незаметно выкралась из самолета и нача­ла самостоятельную жизнь. Она выбежала и пошла гулять по улицам го­рода. И вдруг видит на улице толпы людей. Она взглянула и вот: ее знако­мый мистер Лев стоит привязанный к колонне кинотеатра и толпа парижан смотрит на него. Ей захотелось освободить льва, но парижане все закри­чали, и ей не удалось освободить льва... Там кое-что еще было, но, мо­жет быть, рассказывать не стоит?.. А что там еще было?.. Ну вот было кое-что... такие мелкие детали... например, как лев пошел навестить сво­его друга в Париже... и еще другие детали, которые не влияли на собы­тия...».

Легко видеть, что во всех приведенных случаях общая уста­новка на воспроизведение предъявленного смыслового отрывка сначала сохраняется, однако затем — по мере истощения и уг­лубления онейроидного состояния больного — угасает, и изби­рательная передача смыслового содержания отрывка заменяется неконтролируемым соскальзыванием на непроизвольно всплы­вающие побочные ассоциации.

7. Нарушение понимания речевого сообщения при массивных поражениях лобных долей мозга

До сих пор мы описывали случаи, когда общая установка на адекватную расшифровку содержания полученного сообщения

оставалась сохранной и когда испытуемый сохранял устойчивое намерение понять содержание читаемого текста, выделить в нем существенные элементы, декодировать значение отдельных фраз, сопоставить их друг с другом и перейти от внешнего, поверхно­стного изложения текста к его «глубинной» смысловой структуре, к его «подтексту», к скрытым за ним мыслям и мотивам. Во всех этих случаях успешному выполнению этой задачи мешали либо нарушение языковых операций синтеза поверхностно-синтакси­ческих структур, либо трудности перехода от них к глубинно-син­таксическим структурам, либо, наконец, препятствия, возника­ющие при попытках затормозить побочные связи и перейти к уров­ню общего смысла, лежащего за текстом.

Существуют, однако, мозговые поражения, для которых ха­рактерна обратная картина.

В этих случаях те операции, которые необходимы для декодирова­ния сообщения, остаются потенциально сохранными, но установка на расшифровку смысла сообщения исчезает или становится нестой­кой, процесс активной работы над анализом предъявляемого текста пропадает, и контроль над протеканием собственной деятельности исчезает. Именно в силу этого подлинное кодирование сообще­ния легко заменяется бесконтрольно всплывающими побочными ассоциациями или инертными стереотипами, и больной вообще не возвращается к исходному тексту.

Именно такое нарушение имеет место при патологии лоб­ных долей мозга, особенно — при двусторонних поражени­ях (опухолях и травмах) этих отделов мозга, нейропсихологиче-ский анализ которых мы дали в другом месте (А.Р.Лурия, 1962, 1969, 1970а; А.Р.Лурия и Е.Д.Хомская, 1966; Е.Д.Хомская, 1973; и др.). В этих случаях процессы активации, вызываемой в норме речевой инструкцией, резко снижаются, психическая деятель­ность принимает неуправляемый характер, контроль над выпол­нением исходной программы деятельности нарушается, и орга­низованное направляемое известными намерениями течение свя­зей заменяется бесконтрольно всплывающими побочными свя­зями.

В поведении больных это выявляется в том, что они легко теряют исходные намерения и заменяют целенаправленные, уп­равляемые программой сознательные действия либо «полевыми» действиями, которые носят характер импульсивно возникающих ответов на непосредственно доходящие до них стимулы, либо инертным воспроизведением раз возникших стереотипов.

В мышлении эта патология выявляется в том, что организован­ное решение задач распадается, стратегия решения задач теряется и заменяется либо импульсивно возникающими фрагментарными ответами, либо инертным повторением раз применяемых приемов (А.Р.Лурия и Л.С.Цветкова, 1966).

В контексте этой книги особенный интерес представляет тот распад процесса декодирования сообщения, который легко воз­никает в этих случаях и который с исключительной отчетливо­стью можно видеть, если поражение лобных долей выступает на фоне общего снижения тонуса коры, связанного с патологиче­ским состоянием глубоких (медиальных) отделов мозга и функ­ции стволовых образований.

Если больному этой группы предлагается воспроизвести длин­ный рассказ, он начинает с правильного его воспроизведения; однако этот процесс правильного декодирования смысла оказы­вается очень нестойким и очень скоро нарушается бесконтрольно всплывающими ассоциациями.

Отличие от описанной выше группы состоит здесь в том, что общий контроль над декодированием сообщения оказывается у та­ких больных настолько нарушенным, что никакого торможения бесконтрольно всплывающих ассоциаций не возникает, общая смыс­ловая схема сообщения не удерживается, возвращения к исходно­му содержанию сообщения не происходит и процесс избиратель­ного воспроизведения данного сообщения полностью заменяется все новыми и новыми бесконтрольно всплывающими связями, полностью разрушающими смысловую схему сообщения.

Так, начав воспроизводить рассказ «Курица и золотые яйца», больной, доходящий до фрагмента «...хозяин думал, что внутри много золота, и убил ее, а внутри ничего не оказалось...», застре­вает на этом фрагменте и соскальзывает на побочные ассоциации «вскрывать курицу», затем — «открывать и закрывать», затем «от­крывать и закрывать двери...» и т. д., оказывается не в состоянии затормозить эти побочные ассоциации и полностью теряет смыс­ловую нить сообщения.

В случаях особенно массивных поражений мозга такого типа в виде факторов, нарушающих избирательные (контекстные) вос­произведения сообщения, могут выступать не следы прежнего опыта, а непосредственно доходящие до больного впечатления, и, например, достаточно ему увидеть стоящую на столике бутыл­ку, чтоб он «вплетал» это впечатление в передачу сообщения; в результате этого возникают своеобразные формы контаминации предъявленного отрывка и непосредственных впечатлений, и рас­сказ «Курица и золотые яйца» может передаваться так: «У одного хозяина была курица... она несла золотые яйца... (взгляд на сто­ящую на столе бутылку)...он захотел выпить, пошел в буфет, взял бутылку...» и т.д.

В этих случаях на наших глазах возникает как бы эксперимен­тально вызванное превращение избирательной передачи сообще­ния в сновидный поток образов и ассоциаций, и процесс нор­мального декодирования сообщения принимает одну из следую­щих форм, описываемых схемами А— В на рис. 19.

Характерным для этих схем являются полное отсутствие пере­ходов от одного смыслового ядра (Nucl. I) к другому, контекстно связанному ядру (Nucl. П и др.) и замена адекватного изложения бесконтрольным всплыванием новых связей, возникших от по­бочных ассоциаций (см. А — 5,, S₂, S₃...) или вызванных впечатле­ниями, полученными от внешней обстановки (см. Б — Е_и Е_ъ Е_у..). Иногда к этому присоединяются влияния инертных стерео­типов, которые приводят к стереотипному воспроизведению од­них и тех же фрагментов сообщения (см. В).

Легко видеть, что в подобных случаях все лексические и логико-грамматические компоненты декодирования сообщения остаются сохранными, но активный процесс выделения доминирующего смысла нарушается, и избирательное декодирование сообщения заменяется сетью бесконтрольно всплывающих внеконтекстных связей.

Приведем несколько примеров, наглядно иллюстрирующих подобное нарушение процесса декодирования и воспроизведения сообщения. Со­скальзывание на побочные ассоциации, которые полностью ломают основ­ной сюжет, может быть как результатом патологического процесса, посте­пенно вовлекающего лобные доли мозга, так и результатом первичного массивного поражения лобных долей, протекающего на фоне общемозго­вого синдрома.

В качестве примера первого варианта может служить уже описанный нами больной с глубоко расположенной опухолью мозга (краниофаренгио-мой), при которой имело место распространение процесса на лобные от­делы мозга; в качестве примера второго варианта может служить больной с массивной травмой обеих лобных долей мозга, осложненной общемозго­выми гипертензирнными явлениями. Приведем оба случая.

Б-ной Авот. (см. выше). Ему прочитывается рассказ Л.Н.Толстого «Галка и голуби». Он начинает передавать его содержание: «Галке хоте­лось хорошо поесть... она знала, что голубей хорошо кормят... Она по­красилась анилиновой краской (смотрит на сотрудницу, ведущую опыт)... устроила себе локоны... и полетела на хутор к голубям... ей было трудно жить (оглядывается вокруг)... она заболела аппендицитом... и ее опериро­вал доктор К... Она лежала... наша птица Галка... очень печальная, блед­ная... а хирург смотрел на нее и почувствовал к ней проявление нежного чувства... и предложил ей стать его женой!.. Ну вот... я же все это читал... куда-то она полетела... значит, все это разные женские штучки... но там ее не приняли, не любили крикливых... и она осталась между небом и зем­лей!..».

В приведенном протоколе отчетливо видно, как непосредственные впе­чатления приводят к замене основного смыслового сюжета побочными ассоциациями, от которых больной все-таки возвращается к основной сю­жетной линии.

При массивном первичном поражении лобных долей влияние бескон­трольно всплывающих ассоциаций может быть столь велико, что возвра­щение к основной сюжетной линии становится невозможным и передача

содержания рассказа полностью заменяется цепью бесконтрольно всплы­вающих ассоциаций.

Б-ной К о р к., 24 года (массивная травма обеих лобных долей с пе­реломом лобной кости и последующей атрофией мозгового вещества пре­имущественно в левой лобной области. Корсаковский синдром). Больному читается рассказ Л.Н.Толстого «Курица и золотые яйца». Больной начина­ет передавать его:

«Вот, хозяин убил ее... а внутри у нее оказалось очень мало золота (эхолалическое воспроизведение последней части рассказа)....Он думал, наверное, что она, как все, имеет много золота внутри...» — «Вы кончи­ли?» — «Нет, скоро кончаю... внутри ее... вернее, кажется, получилось, что не нашли золота внутри... столько, сколько должно было быть... (пау­за)...Вот пошли они и стали исследовать эти места... и вот, при исследо­вании этих мест... они обнаружили... что это место, знает... не полностью открывается... вот они бросили это место и стали искать новое место... вот... при обыске... то есть при розыске нового места... они, значит... по­вергли старое место... в уныние... то есть, иначе говоря, обнаружили, что это место очень плохо закрывается... обнаружив это место, они... то есть эти хотели найдя, что это место плохо закрывается... между прочим... не­далеко от этого места... сейчас скажу номер столовой... тридцать первый, по моему, столовой... вот, не найдя там никакого повара, они, значит, бро­сили это место — и были таковы!». — «Вы кончили?» — «Скоро кончаю... видя, что это место заканчивается (персеверация) и там нет ничего хоро­шего... значит, эти розыски (смотрит на магнитофон)...подходит к этим маг­нитофонам... посмотрели... нет ничего нового... этот маг включен, а ос­тальной записывается... то, что там кружится... и что же они записывают?., гм... то, что выдала эта новая шайка... то есть ячейка... ну вот эти цифры накручиваются... 0.2... 0.3... Вот оказалось, что записали эти цифры... и, значит, их оказалось не очень много... и были записаны остальные циф­ры... всего было записано 5—6 знаков...» и т.д.

Легко видеть, что передача сюжета срывается здесь бесконт­рольно всплывающими ассоциациями (открыл—закрыл дверь, закрывается—открывается столовая и т.д.), вплетением непо­средственных впечатлений (магнитофон), инертными стереоти­пами, — и возвращение к основному сюжету рассказа оказывает­ся полностью невозможным.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Учение о речевой коммуникации развилось за последние годы в специальную, широко разветвленную область науки.

Весьма значительную роль в развитии этой области знания сыграли успехи современной лингвистики, которые за послед­ние годы после работ как отечественных, так и зарубежных авто­ров, посвященных проблемам синтаксиса и семантики, практи­чески перевели исследования языковых структур на новую сту­пень и открыли перед ними новые перспективы.

Наконец, важнейшую часть современной науки о передаче со­общений составляют данные психологии речи и мышления и пси­холингвистики, и не случайно, что труды таких психологов, как Л. С. Выготский в СССР, Дж. Миллер в США, Д. Бродбент в Анг­лии, стали общепризнанными. Именно с этим связан и тот факт, что анализ реальных процессов передачи и восприятия речевого сообщения привлек за последние годы особенно острое внимание и стал одной из наиболее интенсивно разрабатываемых отраслей психологии и психолингвистики.

Существенные трудности, которые встречаются на пути разви­тия этого раздела науки, связаны с недостатками объективных методов исследования процесса кодирования и декодирования со­общения, методов анализа используемых в этом процессе состав­ных элементов.

Каждому изучающему процесс формирования передачи и рас­шифровки сообщений ясно, что в этом процессе участвует ряд факторов. К ним относятся: тот мотив, который заставляет говоря­щего сформулировать некоторое содержание в высказывании; само это содержание — мысль, которая подлежит воплощению в речи; система объективных языковых единиц, в которых воплощается мысль и которые принимают активное участие в ее уточнении. На­конец, совершенно бесспорно, что наряду с системой языковых единиц в процесс формирования и расшифровки сообщения вклю­чаются еще и внеязыковые компоненты: жест, мимика, интона­ция и что целое сообщение включает наряду с текстом также и контекст, позволяющий осмыслять один фрагмент текста с учетом всей структуры текста в целом. Наконец, не вызывает сомнений и тот факт, что за текстом сообщения может стоять и подтекст, явля­ющийся результатом переработки всего текста и переводящий си­стему заключенных в нем значений в его общий смысл.

Этот сложный состав характерен одновременно и для формиро­вания (кодирования) сообщения, и для его расшифровки — декодирования. Именно поэтому есть все основания признать, что анализ реального процесса понимания сообщения, вклю­чающего переход от поверхностно-синтаксических структур к глу­бинно-синтаксическим структурам, а от них — к общему смыслу сообщения, является не менее сложной проблемой, чем анализ процесса его формирования.

Однако те методы, которыми располагает наука для решения вопроса о реальных процессах, лежащих в основе передачи и по­нимания речевых сообщений, еще чрезвычайно ограниченны.

Именно это обстоятельство и привело к тому, что за последнее время особое внимание исследователей было обращено на то, чтобы найти строгие модели тех языковых структур, которые пе­редают речевую информацию, и разработать экспериментально-психологические методы, позволяющие подвергнуть речевой про-

цесс внимательному анализу. Эти исследования проводились за последние годы особенно интенсивно и составили предмет ак­тивно развивающейся области — психолингвистики.

К числу объективных методов, которые могут внести суще­ственный вклад в анализ реального процесса кодирования и де­кодирования сообщений и его составных частей, относится и тот метод нейропсихологического анализа, который мы пытались применить на предшествующих страницах и который со­ставляет основу той новой отрасли науки, которую можно на­звать нейролингвистикой.

Использование этого метода основывается на предположении, что кодирование и декодирование речевых сообщений осуществ­ляется сложной функциональной системой, в которую входит целый ряд составляющих звеньев и которая осуществляется целой системой совместно работающих зон мозговой коры, обеспечива­ющих ту или иную сторону в этом сложном процессе. Поэтому локальные (очаговые) поражения той или иной зоны приводят к выпадению (или нарушению) соответствующих компонентов про­цесса кодирования или декодирования сообщения в определен­ном звене и проявляются в различном типе распада как процесса кодирования, так и процесса декодирования сообщения.

На протяжении предшествующих страниц мы сделали попытку показать это на ряде фактов. Мы пытались показать, как наруша­ется процесс кодирования и декодирования речевого сообщения в тех случаях, когда поражение левой височной доли приводит к нарушениям фонематической основы слов и к трудностям фор­мирования и понимания лексического состава сообщения, остав­ляя сохранными более сложные системы языка, получившие в прежнем развитии индивида относительную самостоятельность. Мы пытались показать, как изменяется процесс кодирования и деко­дирования сообщения в случаях, когда нарушение теменно-заты-лочных отделов левого полушария, вызывающее распад симуль­танного синтеза и формирования пространственных схем, при­водит к затруднению усвоения сложных логико-грамматических отношений, оставляя лексический состав речи и процесс актив­ной работы над расшифровкой смысла незатронутыми. Мы сдела­ли, далее, попытки показать, как нарушается процесс кодирова­ния и декодирования сложного сообщения в тех случаях, когда поражение мозга приводит к нарушению кратковременной, опера­тивной, памяти и когда человек оказывается в состоянии сохра­нить на нужное время только одну из частей сложного сообщения. Наконец, мы попытались показать, как нарушается процесс ко­дирования и декодирования сообщения в тех случаях, когда по­ражение лобных долей мозга, не затрагивающее возможности усвоить всю систему языковых кодов, приводит к нарушению той активной целенаправленной деятельности, которая лежит в

основе организованной и избирательной работы над формирова­нием речевого высказывания и над расшифровкой предложенного материала.

Проведенный анализ показал нам, что процесс кодирования речевого сообщения проходит последовательные стадии, начина­ясь от создания общего замысла высказывания, переходя затем к формированию его речевой схемы и кончаясь формированием развернутого речевого высказывания, которое включает опреде­ленные лексические компоненты и синтаксические структуры; мы могли убедиться и в том, что этот процесс может нарушаться в разных звеньях и что его распад может принимать разные формы.

Проведенный выше анализ показал, что и процесс декодирова­ния сложного речевого сообщения имеет сложное строение и состо­ит по крайней мере из трех звеньев: выделения точного значе­ния отдельных лексических элементов (слов); усвоения тех синтак­сических отношений, в которые эти слова вступают, создавая более сложные образования — поверхностно- и глубинно-синтаксические структуры; и, наконец, выделения общего смысла сообщения.

И на этом этапе анализа мы могли видеть, что в результате локального поражения мозга эти три звена могут нарушаться по­рознь, так что в каждом из этих случаев весь процесс декодирова­ния страдает по-разному.

Мы рассматриваем описанные нами исследования как пер­вую попытку приложения нейролинтвистического метода к изу­чению процесса кодирования речевых сообщений. Именно этим и оправдывается тот факт, что изложенная выше серия наблюдений еще не отвечает тем требованиям строгости и точности, которые мы должны ожидать от завершенного научного исследования.

На первых шагах применения нейролингвистического метода нам было достаточно показать его принципиальную пригодность и продуктивность для анализа сложного процесса кодирования и декодирования сообщения. Если такая продуктивность нейролинг­вистического анализа будет оценена положительно, то следую­щей ступенью исследования должно стать применение этого ме­тода для анализа процесса кодирования и декодирования различ­ных по сложности речевых сообщений с четким различением сложности их лексического состава, их синтаксических структур, их интонационно-мелодического строения и тех отношений «внеш­него» значения и «внутреннего» смысла, которые могут быть от­личительными признаками различных по типу сообщений. Все эти аспекты исследования и должны стать предметом длительного и систематического применения нейролингвистического метода к анализу сложных вопросов психолингвистики.

1975 г.