Речевое сообщение лишь в отдельных случаях исчерпывается изолированным предложением. Как правило, оно состоит из серии следующих друг за другом предложений, составляющих развернутое повествование о каком-нибудь событии; эта серия предложений и образует то, что условно можно назвать текстом.
Было бы неправильно думать, что смысл воспринимаемого текста исчерпывается смыслами отдельных предложений. Процесс понимания смысла целого текста несравненно сложнее и имеет совершенно иную психологическую структуру, которая на этот раз выходит далеко за пределы лингвистических закономерностей. Анализ понимания смысла целого текста так же не может сводиться к анализу последовательных предложений, построенному по принципу марковских цепей, как и понимание предложения не сводится к пониманию просто следующих друг за другом отдельных слов.
Только в относительно простых повествовательных текстах типа Наступила весна. Солнце начало пригревать. Дни стали длиннее. В саду расцвели деревья и т.д. смысл целого текста является простой последовательностью смыслов отдельных, следующих друг за другом предложений.
В более сложно построенных текстах смысл целого отнюдь не сводится к последовательности смыслов частей и нуждается и сложнейшем процессе анализа и синтеза, с сопоставлением отдельных, иногда далеко отстоящих друг от друга фрагментов сообщения, с созданием гипотез об общем смысле и нередко — с выходом за пределы «внешнего» текста, с переходом в «подтекст», заключающий в своем составе общую мысль всего высказывания, а иногда — оценку тех мотивов, которые скрыты за этим текстом.
Быть может, лучше всего эта сложность смысловой структуры текста проявляется в басне (притче), процесс понимания которой может быть оценен как модель любого сложного процесса понимания текста. Не случайно Л. С. Выготский в одной из своих ранних работ посвятил именно психологическому строению басни специальное исследование.
Остановимся на одном примере, который позволит показать сложность структуры декодирования смысла подобных текстов.
Слушающему читается краткий рассказ Л. Н.Толстого «Галка и голуби»:
«Галка услыхала, что голубей хорошо кормят, побели-лась в белый цвет и влетела в голубятню. Голуби подумали, что она тоже голубь, и приняли ее. Но она не удержалась и закричала по-галочьи. Тогда они увидели, что она галка, и выгнали ее. Она вернулась к своим, но те ее не признали и тоже не приняли».
Понимание смысла этого отрывка предполагает очень сложный психологический процесс.
Прежде всего, в этот процесс входит смысловое объединение отдельных предложений, которое Л. С. Выготский обозначил в свое время как процесс «влияния (вливания) смыслов». Смысл каждой последующей фразы включает в свой состав смысл предыдущей, и только при этом условии содержание целого отрывка может быть понято. Сказанное означает, что последующие части данного отрывка должны сохранять отношение к тому предмету или событию, о котором шла речь ранее и указание на которое было эксплицитно выражено в первой из входящих в отрывок фраз. Если этого не будет, целый отрывок неизбежно распадается на ряд изолированных, не связанных друг с другом предложений.
Это условие, скрытое в тексте, можно выразить в следующем его прочтении:
«Галка услыхала, что голубей хорошо кормят; (она, галка) побелилась в белый цвет и (она, галка) влетела в голубятню. Голуби подумали, что она (галка) тоже голубь, и (голуби) приняли ее (галку). Но она (галка) не удержалась и закричала по-галочьи. Тогда голуби увидели, что она (галка) — галка, и выгнали ее (галку). Она (галка) вернулась к своим, но те (галки) не узнали ее (галку) и тоже не приняли (ее, галку)».
Такое вынесение наружу обозначения объекта, о котором идет речь, отсутствующее во внешнем тексте, указывает на первое условие, необходимое для единства понимания целого текста. Однако оно не исчерпывает всех условий, необходимых для понимания общего' смысла отрывка.
Вторым, пожалуй, наиболее существенным условием понимания смысла целого текста является оценка внутреннего, скрытого смысла, стоящего за сообщением.
Такое декодирование внутреннего смысла может выступать уже при понимании некоторых относительно простых конструкций (например, метафор) или при понимании- внутреннего смысла фразеологизмов (например, пословиц). Хорошо известно, что выражение золотой человек имеет внутренний смысл «добрый и умный человек», золотые руки — смысл «умелец», а синий чулок — характеризует определенные особенности характера женщины. Столь же известно, что смысл пословицы Не все то золото, что блестит отнюдь не ограничивается констатацией внешнего факта, а имеет внутренний смысл «не оценивай вещи или людей по внешности», который близок к смыслу совершенно иной по внешнему содержанию пословицы Не красна изба углами, а красна пирогами.
Легко видеть, что во всех этих случаях понимание фразеологизма не ограничивается расшифровкой его внешней граммати-
ческой структуры, но включает и переход к его внутреннему смыслу, или «подтексту».
В еще большей степени это выступает при понимании целого текста, и прежде всего текста басни (или притчи). В этом случае подлинное понимание смысла текста предполагает интерпретацию сначала скрытого смысла отдельного фрагмента, а затем и общего смысла всего текста в целом.
Попытаемся пояснить это основное психологическое условие дополнительным представлением текста, в котором этот внутренний смысл вынесен наружу.
Приведенный выше текст примет при этом следующий характер (в верхней строке дан открытый, «внешний», текст, в нижней — его скрытый смысл):
Галка услыхала, что голубей хорошо кормят,
(она позавидовала голубям)
(Она) побелилась в белый цвет
(решила сделаться похожей на голубя, сделать так, чтоб ее не узнали)
и влетела в голубятню.
(чтоб питаться так же, как голуби)
Голуби подумали, что она тоже голубь, и (голуби) приняли ее. (ее замысел удался, она оставалась нераспознанной, голуби были обмануты)
Но она не удержалась и закричала по-галочьи. {она была неосторожна и выдала себя)
Голуби увидели, что она галка, и (голуби) выгнали ее (галку), (обман был раскрыт, и перекрасившаяся галка была разоблачена)
Она (галка) вернулась к своим,
(галка захотела снова жить по-прежнему)
но те (галки) не узнали ее и тоже не приняли
(двуличие галки получило свою оценку, и она оказалась наказанной)
Легко видеть, что восприятие («прочтение») каждой части отрывка включает наряду с пониманием «открытого» текста еще и параллельное заключение о «внутреннем смысле» (подтексте) каждой части. Только из сопоставления всех составных частей это-[го подтекста делается вывод об общем смысле всего отрывка: оценка галки как двуличной, лживой и вывод общей морали Данного отрывка («нужно жить честно», «не нужно выдавать себя За другого», «нужно оставаться самим собой», «ложь и двуличие всегда бывают наказаны» и т.д.).
Совершенно понятно, что психологический процесс подобно-
fo понимания текста выходит далеко за пределы декодирования
отдельных грамматических структур, включенных в текст; он тре-
Вует абстрагирования от частного значения, выраженного от-
Лельными элементами текста, и от сообщения, которое являет-
Вя его «внешним» содержанием; наиболее существенным звеном
понимания текста становится его внутренний смысловой анализ, психологическая структура которого остается до сих пор еще почти полностью не изученной.
Естественно, что декодирование текста требует от субъекта ограничения всей работы над его расшифровкой только пределами данного контекста и постоянного торможения всех побочных связей, которые могут всплывать по ходу его анализа. Иначе говоря, расшифровка содержания текста требует такой же избирательности психологических операций, какая требовалась и при понимании значения отдельных слов или грамматических конструкций. Если бы это условие не соблюдалось и если бы по ходу слушания (или чтения) текста у субъекта всплывали побочные ассоциации, которые он не тормозил бы, то понимание текста переставало бы быть адекватным и весь процесс легко соскальзывал бы на побочные, уводящие от текста, ассоциации.
Мы еще увидим, какое значение имеет соблюдение этого основного условия, когда будем рассматривать те случаи, когда оно нарушается.
Только что сказанное имеет большое значение для психологической оценки того, что принято называть «глубиной прочтения» текста.
Нет сомнения в том, что глубина прочтения текста может быть очень различной и что она варьирует от одного субъекта к другому, вероятно, в значительно большей степени, чем анализ «внешнего», грамматически оформленного значения предложений.
Известно, что отрывки могут быть прочтены с разной глубиной и, как.показывают исследования немногочисленных авторов, занимавшихся анализом смыслового понимания текста (см. Л. С. Выготский, 1934; Н.Г.Морозова, 1947, 1953), в одних случаях такое понимание ограничивается пониманием внешнего сюжета, в то время как в других случаях — переходит к анализу его внутреннего подтекста, доходя до выделения общего смысла, а в дальнейшем и мотивов, которые скрывались за действием фигурирующих в тексте лиц.
Как мы уже говорили выше, исследование «глубины прочтения» текста и тех психологических процессов, которые с ним связаны, проводилось в основном не профессиональными психологами, а теми режиссерами, главная цель которых заключается в раскрытии перед актером внутреннего смысла текста, мотивов, которые лежат в основе действий изображаемого ими лица. Только выполнение этого условия обеспечивает успех актерской игры, которая должна донести до зрителя не только внешнюю цепь событий, но и их внутренний (и в конечном счете эмоциональный) индивидуальный смысл.
Путь, который используют режиссеры, пытающиеся вскрыть внутренний смысл текста, как и психологическая характеристика декодирования этого внутреннего смысла, или «подтекста», пожалуй, лучше всего просле-
жен гениальным режиссером К.С.Станиславским (1954) и его учениками (см. М.О.Кнебель, 1964).
Как известно из их исследований, приемы, обеспечивающие переход от внешнего текста к его подтексту, или общему смыслу, вовсе не ограничиваются простым разъяснением актеру того, что именно хотел сказать автор тем или другим высказыванием, и того, какой подлинный смысл должен скрываться за той или иной репликой актера.
Эта работа проходит трудный путь; она начинается с того, что актер, еще не получивший в руки текста роли, должен «вживаться» а характеристические особенности действующего лица, изучать ситуацию, в которой это лицо действует, разыгрывать ряд этюдов, и только после длительной работы с «реальными действиями», обеспечивающими понимание общего подтекста поведения изображаемого лица, актер может перейти к конкретному тексту роли. На этом пути понимание подтекста высказываний героя обеспечивается лишь общей работой над характером и ситуацией и является свернутым эффектом этой большой работы.
Указанный путь еще нуждается в подробном психологическом изучении, и мы не будем на нем останавливаться1.
Мы не можем сказать большего о сложном психологическом процессе декодирования общего смысла сложного текста. Эта проблема, как уже было сказано, еще очень мало изучена психологами; исключением являются, пожалуй, только классические работы К.Бюлера (1908, 1909, 1934) и тех авторов, которые шли по его пути. Лишь в самое последнее время она стала тщательно изучаться некоторыми (к сожалению, немногочисленными) лингвистами; однако здесь делаются только первые шаги, и семантический анализ целого текста еще ждет своих исследователей.
Мы остановились на этом последнем этапе — процессе декодирования целого сообщения — лишь потому, что при дальнейшем нейропсихологическом анализе данной проблемы процесс понимания целого текста займет у нас не меньшее место, чем процесс декодирования значений отдельных слов и синтаксических структур, и, как мы увидим далее, анализ того, как изменяется процесс декодирования целого текста при локальных поражениях мозга, будет иметь для нас не меньшее значение, чем анализ изменения в понимании отдельных слов и синтаксических структур.
2. Методы исследования понимания речевого сообщения; значение нейропсихологического анализа
Проблемы понимания (декодирования) речевого сообщения, как мы уже говорили, еще очень мало изучены, и ни лингвистика, ни психология не располагают пока достаточным материалом
1 Мы сделали попытку анализа процесса кодирования и декодирования «внутреннего смысла» в другом месте и отсылаем читателя к этой публикации (см. М.О.Кнебель и А.Р.Лурия, 1971).
для детального анализа процессов, входящих в состав этого вида деятельности.
Еще менее разработанными являются методы объективного исследования указанных процессов.
Лингвистика, которая после работ Хомского (1957, 1965; и др.) стала внимательно изучать вопрос о семантической структуре речевых сообщений, постепенно поставила этот вопрос в центр своих интересов; внимание психолингвистики также в значительной мере было перенесено на пристальный анализ семантической структуры речевых сообщений. Однако несмотря на то, что в разработку этой проблемы включились такие крупные лингвисты, как Филл-мор (1970, 1972), Лаков (1971, 1972), Ромметвейт (1968), Катц (1966-1967, 1972), Мак-Коли (1968, 1972), Бирвиш (1966, 1972) и др., а в нашей стране А.К.Жолковский, Н.Н.Леонтьева и Ю.С.Мартемьянов (1961), А.К.Жолковский, Н.Н.Леонтьева, Ю. К. Щеглов и др. (1964), А. К. Жолковский (1967,1969), И. А. Мельчук (1961, 1972), Ю.Д.Апресян (1966), С.Д.Кацнельсон (1972), А.А.Брудный (1972), А.Леонтьев (1969, 1974) и такие крупные психологи и психолингвисты, как Дж. Миллер (1951 — 1970), Би-вер (1968, 1970), Фодор (1964-1967; и др.), Гарретт (1966, 1970), анализ процесса понимания речевого сообщения до сих пор не выходил за пределы феноменологического описания и построения гипотетических функциональных моделей, которые должны отразить основные черты семантического строя речевого сообщения и его компонентов.
Отсутствие нужных научных методов, позволяющих проанализировать реальный процесс декодирования смысла речевого сообщения, с особенной отчетливостью выступает в работах Н.Хом-ского (1957, 1965, 1968, 1972), который различает абстрактное знание языка (competence) и конкретное выполнение речевых операций (performance) и считает возможным принять за исходное следующее положение: основным методом исследования языковых (в частности, грамматических) структур является их интуитивное постижение; таким образом, опора на языковую интуицию говорящих оказывается краеугольным камнем лингвистики.
Нет сомнения, что непосредственное восприятие языковых структур, интуитивное умение отличать правильно построенные структуры от грамматически неправильных, «чувство языка» и «языковая интуиция» являются важными моментами при наблюдении языковых явлений.
Важнейшую эвристическую роль играет и построение гипотетических моделей.
Однако никто не может быть убежден, что схемы, представленные подобными моделями, действительно соответствуют реальным процессам декодирования речевого сообщения человеком, и проверка этих моделей на электронных вычислительных
машинах может, скорее, говорить о степени логичности их построения, чем служить доказательством реальности механизмов, предполагаемых функциональной моделью.
Вот почему среди передовых психолингвистов все больше осознавалась необходимость перехода к объективным (и прежде всего психологическим) методам изучения процессов речевой коммуникации в целом и процессов декодирования речевого сообщения, в частности. Такой путь должен в результате привести к созданию моделей тех реальных процессов, о которых выше шла речь.
Легко видеть, что такой психологический путь создания моделей, адекватно отражающих психологические процессы, лежащие в основе речевой коммуникации, будет существенно отличаться от лингвистических моделей языка по объекту: если в лингвистике моделируются конструкции языка — соответствия между смыслами и текстами (чаще всего в отрыве от психологического анализа реальных процессов), — в нашем случае главным объектом моделирования будут реальные психологические процессы кодирования и декодирования речевого сообщения.
Как мы уже говорили, экспериментально-психологические методы исследования процесса понимания (декодирования) высказывания находятся еще на самых первых ступенях и как их число, так и их полнота еще совершенно недостаточны.
Большая часть этих исследований направлена на изучение правил и процессов декодирования отдельных предложений.
Сюда относятся прежде всего многолетние исследования таких ученых, как Дж. Миллер (Миллер, 1951, 1962; Миллер и Хом-ский, 1963; Миллер и Селфридж, 1951; Миллер и Изард, 1964; и др.), Мортон (1964 и др.), Гарретт (1966, 1970), Бивер (1968, 1970, ■972), Фодор (1964, 1967), Катц (1963, 1964, 1972; и др.).
Эти исследования распадаются на ряд групп.
В одних испытуемому предлагались грамматические конструкции, последовательно приближающиеся от неправильных (со случайным расположением слов) к правильным, причем вычислялся коэффициент правильности грамматических структур и прослеживался процесс их понимания (тест предложен Дж. Миллером и затем разработан Мортоном).
В других применялся своеобразный прием предъявления звуковых щелчков, расположенных в различных моментах предъявления фразы, и испытуемому предлагалось оценить, в каком именно месте фразы он воспринимает этот щелчок (Миллер и др., 1964—1969; Фодор и Бивер, 1965; и др.); данный метод показал,:что испытуемые, воспринимающие сложное предложение, склонны делить его не случайно, а в соответствии с теми составляющими предложение синтаксическими «кусками», которые и являются объектом их непосредственного восприятия.
В третьих изучались латентные периоды, необходимые для понимания различно построенных предложений, воспринимаемых на фоне маскирующих шумов или одновременно предъявляемых в правое и левое ухо; эти опыты позволили установить, какие из предъявленных предложений являются более доступными для восприятия и восприятие каких именно грамматических структур оказывается особенно важным для их понимания.
В четвертых специальные исследования были направлены на детальное психологическое описание процессов, происходящих при понимании грамматических структур различной сложности, в том числе и многозначных структур (Бивер, 1968, 1970, 1972; Фодор и Гарретт, 1967; Гарретт, 1972; Мелер, 1963, 1967; и др.).
Наконец, целая серия исследований была посвящена анализу процесса понимания 1) активных и пассивных конструкций (Уосон, 1969; Мак-Магон, 1963; Кларк, 1966, 1972; Гоу, 1966; Колеман, 1964; и др.), 2) явлений инверсии, в частности конструкций, применяющих форму отрицания, в том числе и двойного (Смит, 1965; Бивер, 1970, 1972; Слобин, 1966; Беллуджи, 1967), 3) конструкций, выражающих временную последовательность и включающих служебные слова, как не требующих смысловой инверсии (типа «А перед Б»), так и конструкций, требующих такую инверсию (типа «А после Б») — (Бивер, 1968, 1970, 1972; Кларк, 1968, 1969, 1972; Смит и Мак-Магон, 1970; и др.), и наконец -процессу понимания 4) сложных сравнительных конструкций (Кларк, 1968, 1969; Флорес д'Аркайс, 1966, 1972; Гуттенлохер, 1967, 1968; и др.) и — что представляет особый интерес — изучению понимания 5) обратимых и необратимых грамматических конструкций (Слобин, 1966, 1972; и др.).
Все эти исследования дают существенную информацию в отношении тех реальных трудностей, которые возникают при понимании грамматических конструкций различной сложности, а также тех промежуточных трансформаций, которые используются для их понимания, и тем самым открывают важные пути для дальнейших психологических и психолингвистических исследований.
Значительно меньшее число исследований было посвящено психологическому анализу понимания семантической структуры предложений. Эти исследования в значительной мере сводятся к изучению понимания переносных смыслов, метафор и пословиц, и почти целиком ограничиваются теми работами, которые были посвящены характеристике особенностей понимания, наблюдаемых при умственной отсталости или у больных с различными формами деменции (Б. В.Зейгарник, 1962, 1969, 1973; и др.). Они показали, насколько сложным в этих условиях является процесс отвлечения от непосредственного значения фразы или пословицы и переход к выделению их переносного значения.
Сюда следует присоединить и уже упоминавшиеся выше исследования, посвященные тем особенностям, которые проявляются в понимании смысла грамматических конструкций у глухонемых, речь которых развивалась вне непосредственного влияния речевого общения (Боскис, 1939, 1953; Морозова, 1947, 1953; Коровин, 1950; Шиф, 1968; и др.).
В отличие от психологического и психолингвистического изучения понимания отдельных предложений, понимание целых смысловых отрывков, их общей мысли и их внутреннего смысла, почти совсем не располагает сколько-нибудь достаточной литературой.
Классическими здесь являются исследования Бюлера (1908, 1909, 1934) и Бартлетта (1932), которые мы уже упоминали, равно как и известные исследования других представителей Вюрц-бургской школы, проведенные в первом десятилетии XX века. Все эти исследования были прямо посвящены анализу понимания сложных отвлеченных предложений и сообщений, и именно их результатом было установление того факта, что восприятие и запоминание мыслей (= содержания текстов) протекают относительно независимо от восприятия и запоминания отдельных составных элементов самих текстов. К близким результатам пришли и некоторые исследования, проведенные представителями немецкой гештальт-психологии.
Известные исследования Ф. Бартлетта (1932 и др.), посвященные проблемам запоминания и рассуждения, показали, что запоминание и воспроизведение целого смыслового отрывка является не столько процессом его непосредственного запечатления и «считывания», сколько процессом его сложнейшей реконструкции — выделения основных смысловых компонентов, анализа их соотношений и восстановления тех смысловых схем, которые образованы этими компонентами. Аналогичные данные были получены в работах А.А.Смирнова (1948, 1966), посвященных проблеме запоминания и проследивших тот процесс деления отрывка на «смысловые куски», который включается испытуемым при запоминании текста. Важные данные были получены и в исследовании А, Н. Соколова (1966), который предъявлял испытуемому сложный текст и прослеживал, какие компоненты выделяются им при анализе этого текста и в каком порядке эти компоненты воспроизводятся.
Среди всех исследований, посвященных анализу процесса понимания (декодирования) сложных речевых сообщений, особенный интерес представляют те, которые проводились над людьми с патологическим состоянием (недоразвитием или распадом) функций мозга.
Именно в этих случаях те закономерности, которые, по выражению И.П.Павлова (1949, с. 316), выступают «слито и нераздельно в физиологической норме», оказываются отчетливо
расчлененными и диссоциированными; поэтому изучение того, как нарушается процесс «влияния (вливания) смыслов», выделения существенных смысловых элементов информации, их синтеза в единое смысловое целое и особенно изучение нарушений процесса перехода от внешнего значения отрывка к его внутреннему смыслу, может внести ценный вклад в разработку проблемы механизмов понимания речи.
Такие исследования остаются до сих пор немногочисленными: как уже было сказано, они ограничиваются отдельными публикациями, посвященными психологическому анализу понимания смысловых отрывков у глухонемых и у больных с органической деменцией и шизофренией.
Однако особенно большое значение может иметь исследование процесса понимания (декодирования) текста у больных с локальными поражениями мозга, иначе говоря — применение к анализу процесса декодирования речевого сообщения метода нейропсихологии, уже использованного нами для анализа процесса формирования (кодирования) речевого сообщения.
Мы уже видели, что различные по локализации поражения мозга приводят к тому, что разные компоненты речевого высказывания страдают неодинаково.
Поражения вторичных систем левой височной области коры приводят к распаду прежде всего фонематического слуха и существенному нарушению лексических компонентов высказывания. Поражения третичных систем теменно-затылочной области левого полушария вызывают распад пространственного анализа и синтеза, затрудняют перевод последовательно поступающей информации в одновременные, симультанно-обозримые схемы и приводят к нарушению операций логико-грамматическими отношениями. Поражения премоторных отделов левого полушария ведут к нарушению кинетических мелодий и существенно отражаются на плавной, развернутой, просодической речи. Наконец, поражения лобных долей мозга вызывают распад активной целенаправленной деятельности, приводя к распаду прочно удерживаемых программ и к легкой замене их инертными стереотипами, бесконтрольно всплывающими побочными ассоциациями или вплетением непосредственно получаемых впечатлений.
Мы уже имели случай показать, какую важную информацию может дать нейропсихологический метод для анализа процесса формирования речевого сообщения. Не меньшие результаты может дать анализ того, как нарушается процесс понимания (декодирования) речевого сообщения при различных по локализации поражениях мозга.
Как мы видели, процесс декодирования речевого сообщения включает в свой состав по крайней мере три основных компонента: понимание лексических единиц (значений отдельных слов),
понимание синтаксических структур и, наконец, понимание смысла целого высказывания с синтезом его отдельных компонентов и с переходом от общего «внешнего» значения текста к его внутреннему смыслу (подтексту). Мы видели также, что процесс декодирования высказывания в разных случаях требует в большей или меньшей степени специальной работы над фразой или текстом: выделения существенных смысловых компонентов, их сопоставления друг с другом, использования вспомогательных трансформаций, создания гипотезы о смысле высказывания и, наконец, принятия окончательного решения об этом смысле.
Возникает естественный вопрос: в каких именно звеньях нарушается сложный процесс декодирования высказывания при различных по расположению локальных поражениях мозга? Имеет ли место при всех подобных поражениях равномерное нарушение всех трех указанных выше компонентов декодирования или же различные по локализации мозговые поражения приводят к диссоциированному нарушению отдельных компонентов? Возникает ли во всех этих случаях однородное нарушение работы над декодированием речевого сообщения или же разные формы поражений мозга приводят к неодинаковым нарушениям этой работы, так что изменяется нормальное соотношение организованного анализа высказывания и тех интеллектуальных процессов (догадок о значении текста, соскальзываний на побочные связи), которые могут лишь помешать организованной, избирательной деятельности по декодированию сообщения?
Если такая диссоциация имеет место, то применение нейро-психологического метода к анализу процессов декодирования речевого сообщения будет иметь решающее значение для психологии и лингвистики и внесет ценный вклад в построение нейро-лингвистики — этой новой отрасли науки о языке.
Немногих примеров будет полностью достаточно для того, чтобы ответить на поставленные вопросы и признать, что диссоциация отдельных компонентов декодирования высказывания действительно имеет место. Поэтому анализ того, как именно нарушается процесс понимания речевого сообщения у больных с различными по локализации поражениями мозга, может действительно дать существенные результаты.
Остановимся сначала на кратком обзоре соответствующих данных, чтобы уже затем перейти к их детальному рассмотрению.
Наблюдения показывают, что ограниченное поражение вторичных отделов левой височной области неизбежно приводит к распаду фонематического слуха; однако оно оставляет сохранным восприятие интонационной, мелодической стороны речи. Поэтому больные с таким поражением перестают узнавать отдельные слова, реализуемые комплексами фонем (явление, хорошо известное в неврологии под названием «отчуждения смысла слов»), но
продолжают хорошо улавливать интонационно-мелодическую сторону речи, безошибочно оценивая тон, которым передается сообщение и эмоциональное содержание, которое за ним скрыто. Едва ли не наиболее интересным фактом является то, что больной, страдающий нарушением фонематического слуха и распадом понимания лексических единиц речи, в известных пределах продолжает воспринимать общие логико-грамматические схемы (взаимного подчинения, ограничения, утверждения или отрицания), — во всяком случае в той мере, в какой они основаны на интонационно-мелодических компонентах речи. Нередко такой больной, сохраняющий способность к синтезу последовательно поступающих элементов в симультанные схемы, может даже в известных пределах оценить общую структуру предложения, несмотря на то, что у него существенно страдает понимание отдельных лексических элементов.
Иную картину дают больные с поражением нижнетеменных и теменно-затылочных отделов левого полушария.
Поражение этих отделов мозговой коры, являющихся «третичными» (наиболее поздно сложившимися) областями задних отделов полушария и обеспечивающих перевод последовательно поступающей информации в симультанно обозримые схемы, приводит к совершенно иным результатам. Больные с такими поражениями не проявляют никаких дефектов фонематического слуха, четкое понимание значения отдельных лексических единиц (прежде всего — конкретных слов) остается у них сохранным. Однако в силу возникающей в этих случаях невозможности укладывать отдельные последовательно поступающие возбуждения в симультанные (и прежде всего пространственные или квазипространственные) схемы, такие больные начинают испытывать совершенно иные трудности. Как правило, затруднения возникают здесь каждый раз, когда перед больными этой группы, хорошо воспринимающими значение отдельных слов, встает необходимость объединить эти слова в смысловые структуры, например, усвоить значение такого казалось бы элементарного предложения, как На ветке дерева — гнездо птицы. Значение каждого элемента сообщения (ветка —дерево—гнездо— птица) воспринимается с достаточной четкостью, но больной оказывается не в состоянии объединить эти отдельные элементы в единую систему, построенную по принципу грамматического подчинения, и начинает беспомощно искать, что именно может означать ветка дерева или гнездо птицы. Трудности, возникающие у таких больных при декодировании логико-грамматических структур, в которых участвуют сложные флективные отношения (например, конструкции родительного атрибутивного — отец брата) или служебные слова, выражающие пространственно-временные отношения (под и над, справа и слева, после и перед), оказываются настолько значительными, что невозможность различить такие обратимые
синтаксические конструкции, как круг под квадратом и квадрат над кругом, брат отца и отец брата, давно стала надежным диагностическим симптомом этих поражений. Легко видеть, что при сохранении одного из языковых уровней декодирования текста (уровня усвоения значений отдельных слов) больные этой группы проявляют большие затруднения в операциях на другом уровне (уровне анализа и синтеза логико-грамматических структур). Менее очевидным, но очень важным является тот факт, что, несмотря на всю трудность, иногда даже полную невозможность сразу же усвоить значение синтаксических структур, такие больные могут по-прежнему воспринимать общий смысл сообщения, что, очевидно, может осуществляться с помощью общей догадки и не требует четкого логико-грамматического анализа отдельных синтаксических сочетаний.
Естественно, что все это позволяет наблюдать, к чему приводит факт выведения из игры разных факторов, включенных в де-I. кодирование сложного сообщения, и делает нейропсихологиче-ский анализ фактов, наблюдаемых у обеих групп больных, мето-[ дом нейролингвистического анализа процесса декодирования сообщения.
Возможности нейропсихологического анализа не ограничивав [ ются этими двумя только что приведенными примерами, позво-I ляющими последовательно проследить роль понимания лексиче-[ ских элементов и роль синтеза логико-грамматических структур, при декодировании сообщения.
Нейропсихологический метод дает возможность вынести за скобки ту роль, которую играет в декодировании сообщения кратко-[ временная (оперативная) память, с одной стороны, и подвиж-I ность нейродинамических процессов, с другой, — факторы, кото-[ рые до сих пор оставались труднодоступными для исследования.
Выше мы уже указывали, что декодирование сообщения явля-I ется последовательным, текущим во времени, процессом, кото-| рый включает в свой состав удержание предшествующих звеньев, Е совершенно необходимое для осуществления того «влияния (вли- f вания) смыслов», на значении которого мы имели случай оста-I новиться. Однако — как это было очевидно — объем кратковре-j менной (оперативной) памяти человека оставался трудноучиты-[ ваемым фактором, так что о конкретной роли такого условия в [ декодировании сложного речевого сообщения можно было лишь I догадываться.
Нейропсихологические исследования последних лет (Б.Мил-нер, 1958—1970), как и исследования автора этой книги, отчет-[ ливо показали, что процессы в кратковременной (оперативной) I памяти обеспечиваются вполне определенными аппаратами мозга 1 и что поражение медиальных отделов височной области (стенок г1 третьего желудочка, гиппокампа и аппаратов, входящих в «круг
Пейпеца») приводит к существенным нарушениям кратковременной памяти, точнее — к повышенной тормозимости следов интерферирующими воздействиями (Лурия, 1971, 1973). В тех случаях, когда поражение задевает медиальные (или глубокие) отделы левой височной области, дефекты кратковременной (оперативной) речевой памяти могут выступать с особенной отчетливостью. Больные, продолжающие хорошо понимать отдельные лексические компоненты сообщения и не теряющие возможности синтезировать их в логико-грамматические структуры, начинают проявлять заметные трудности в длительном сохранении отдельных элементов сообщения, а поэтому начинают испытывать затруднения в нормальном осуществлении указанного выше процесса «влияния (вливания) смыслов».
Наблюдения над такими больными показывают, что, пытаясь декодировать длинное сообщение, они, дойдя до конца сообщения, легко забывают то, что было в его начале, а пытаясь воспроизвести сообщение, нередко теряют его элементы, расположенные в конце. Это, естественно, существенно затрудняет возможность сохранить как поверхностную, так и глубинную синтаксическую структуру как единое целое и сделать ее предметом последовательного анализа. Тщательное изучение процесса декодирования сообщений у этих больных может позволить вскрыть ту роль, которую играет в названном процессе кратковременная (оперативная) память, что обычно оставалось недоступным при проведении исследования другими методами.
Нейропсихологическое исследование позволяет остановиться и на следующем факторе декодирования сообщения, который почти полностью оставался в тени и совсем не был предметом специального анализа.
Сложное сообщение включает в свой состав многократный переход от одного звена (или фрагмента) к другому, а этот переход требует постоянного переключения от одного элемента к другому, иначе говоря — значительной подвижности нервных процессов.
В нормальных условиях подвижность нервных процессов настолько велика, что быстрая смена содержаний, необходимых для декодирования сложного сообщения, не встречает препятствий, а следовательно, и не попадает в сферу исследования.
Совершенно иначе обстоит дело при патологических состояниях мозга. Нормальная подвижность нервных процессов в этих случаях может заметно нарушаться, и выступающая патологическая инертность раз возникших возбуждений (или точнее — раз возникших стереотипов) становится существенным препятствием для протекания психических процессов.
Влияние этой патологической инертности было подробно прослежено при анализе двигательных процессов у ряда больных, в частности с глубокими поражениями передних отделов мозга, и при исследовании затруднений в их экспрессивной речи, письме,
счете (см. Лурия, 1963, 1966, 1969, 1970; Лурия и Хомская, 1966; Лурия и Цветкова, 1966, 1967); однако нет никаких оснований думать, что такая патологическая инертность нервных процессов не может стать существенным препятствием и для процессов понимания (декодирования) речевого сообщения.
Легко видеть, что отдельные фрагменты сообщения могут вызывать такие побочные ассоциации, которые должны быть заторможены, для того чтобы сообщение было правильно понято. Так, в рассказе Л.Н.Толстого «Муравей и голубка» фраза Назавтра охотник расставил сети, чтоб поймать голубку может легко вызвать стереотип Рыбак расставил сети; однако правильное понимание отрывка предполагает преодоление этого первичного стереотипа «сети —рыбак—рыбка», так что декодирование смысла рассказа может быть обеспечено лишь при условии блокирования побочных ассоциаций указанного типа.
Если принять во внимание, что декодирование сообщения никогда не протекает на чистом фоне и отдельные фрагменты сообщения легко вызывают неучитываемые побочные ассоциации и стереотипы, трудности, возникающие перед воспринимающим сообщение, выступают с достаточной отчетливостью.
Необходимость вовремя блокировать всплывающие побочные I связи, которая может быть обеспечена только достаточной подвижностью нервных процессов, остается до сих пор малоучитыва-| емым фактором декодирования сообщения, и можно думать, что лишь дальнейшие пристальные исследования могут заполнить этот I пробел.
Нам осталось упомянуть о последнем условии декодирования J сообщения, которое также оставалось полностью вне сферы объек-I тивных исследований.
Декодирование сложного речевого сообщения требует от вос- I принимающего известной активности, направленной на то, что-[ бы расшифровать связи между элементами сообщения и чтобы [ затормозить бесконтрольно всплывающие побочные ассоциации, I иначе говоря — для того, чтобы придать процессу декодирования I сообщения устойчивый избирательный характер.
При наиболее простых сообщениях декодирование соверша-I ется автоматически и не требует специальных усилий; декодиро-I вание сложных сообщений требует иногда очень значительной [ работы, направленной на сопоставление отдельных фрагментов I сообщения, на анализ их логико-грамматических связей и на про-I никновение в основную мысль сообщения.
Если бы такая активная работа не проводилась, субъект риско-
[ вал бы остаться на уровне регистрации отдельных фрагментов
I сообщения, не мог бы проникнуть в его подтекст, выделить ос-
[ новную мысль, а иногда оказался бы не в состоянии затормозить
непроизвольно всплывающие побочные ассоциации.
Нейропсихология хорошо знает, что этот вид активности, определяющий избирательное выполнение заданной программы и постоянный контроль над протеканием действия, обеспечивается участием совсем иных отделов мозга, прежде всего корой префрон-тальной области; и именно в силу этого поражения лобных долей, оставляя сохранными элементарные функции гнозиса и праксиса, могут привести к глубокому нарушению целенаправленной избирательной деятельности (см. Лурия, 1962, 1963, 1966, 1969, 1973; Лурия и Хомская, 1966; Лурия и Цветкова, 1966; и др.).
Совершенно понятно, что все только что упомянутые нарушения активной избирательной деятельности должны отразиться на том изменении процесса работы над текстом, который требуется при декодировании сложного речевого сообщения. Именно е силу этого процесс декодирования сообщения может нарушаться при массивном поражении лобных долей мозга, причем в этих случаях нарушение носит совершенно иной характер, чем раньше. Человек, лобные доли которого выключены из работы или находятся в патологическом состоянии, как правило, сохраняет возможность улавливать значение отдельных лексических компонентов сообщения, возможность понимать простые логико-грамматические структуры, но оказывается не в состоянии ни проникнуть во внутренний смысл сообщения, ни выделить существенные звенья его подтекста, ни, что особенно важно, затормозить бесконтрольно всплывающие побочные ассоциации.
Нетрудно видеть, таким образом, что нейропсихологический анализ того, как нарушается процесс декодирования сообщения при различных по локализации поражениях мозга, действительно может стать новым дополнительным методом для анализа психологического строения декодирования сообщений и входящих в его состав компонентов, и его использование приобретает большую ценность для решения основных вопросов понимания речи, имеющих в равной мере значение как для психологии, так и для лингвистики.
Обратимся теперь к рассмотрению соответствующих материалов, последовательно останавливаясь на том, как именно нарушается процесс декодирования речевого сообщения при локальных поражениях височных, теменно-затылочных, постцентральных и премоторных, глубинных и, наконец, лобных отделов мозга.
Это и составит содержание дальнейших разделов этой книги.
3. Нарушение понимания речевого сообщения при поражении височных отделов мозга и сенсорной афазии
Основной факт, с которым мы встречаемся, изучая речевую деятельность больных с поражением наружных (задневерхних) отделов левой височной области и картиной сенсорной (акустико-
гностической) афазии, сводится к нарушению фонематического слуха и выраженной нестойкости лексических единиц.
В этих случаях больной оказывается в затруднении перед задачей декодировать значение отдельных слов: они кажутся ему непонятными, чужими; характерно, что корневая часть слова страдает в этих случаях особенно резко, в то время как система аффиксов (которые менее многочисленны и имеют более обобщенный характер) сохраняется относительно лучше. Именно поэтому больной с массивным поражением вторичных отделов левой височной области, испытывающий трудности в дифференциации близких фонем, оказывается не в состоянии четко декодировать значение слова «голос» и не может совершить уверенный выбор из числа ряда альтернативных значений, которые имеют близкие по звучанию слова, проявляя колебания, так и не приводящие его к нужному выбору: колос?холост?холст?колхоз? Характерно, что отнесение слова к определенной категории по тому суффиксу, который представляет эту категорию, парадоксальным образом может сохраняться у такого больного значительно лучше, и, отчетливо ощущая, что слово, имеющее суффикс -ство («пространство», «крестьянство» и т.д.), имеет какое-то отвлеченное или собирательное значение, он оказывается не в состоянии вспомнить его
лексическое содержание.
Именно на этом основании у больных этой группы возникают многочисленные парафазии, на которых мы останавливались в предшествующем разделе. Пытаясь вспомнить слово «больница», такой больной иногда заменяет нужное слово близким по звуковому составу, давая литеральные парафазии, или близким по значению, имеющим общий семантический признак {...милиция, f ...школа, Красная Армия), а иногда заменяя нужное слово описательными выражениями {...ну вот... где вот нам легче делают...).
Характерным — и хорошо известным неврологии — является также тот факт, что глагольный состав речи (как и понимание глагольных форм) в этих случаях оказывается значительно более сохранным, чем номинативный (существительные), хотя механизм этого явления остается еще недостаточно понятным.
Эти явления были хорошо изучены рядом авторов (Э.С.Бейн, 1947, 1957; Уитеккер, 1972; и др.), и мы не будем останавливаться на них подробнее.
Существенным для нас является, однако, не просто значительное число литеральных и вербальных парафазии, выступающих в активной речи больного с поражением левой височной коры и с картиной сенсорной афазии. Наиболее важным в контексте этого раздела является факт плохого узнавания значения отдельных слов, легко наступающего отчуждения смысла слова и известной размытости его значения, в результате чего у больных этой группы наблюдаются выраженные явления «лексической
парагнозии», составляющие центр речевых нарушений при этой форме афазии.
Можно привести лишь немногие примеры, показывающие какие затруднения испытывают эти больные при восприятии предлагаемых им слов.
Так, больные этой группы, которым предлагается показать нос, могут беспомощно повторять нож... ноз... нош... ноч... и в конце концов заявлять: «Яне понимаю, чтоже такое «нош... ноз...». Когда им предлагается показать глаз, происходит то же самое, и после нескольких беспомощных попыток повторить слово («глаш... глас... глаз... газ») они также отказываются понять его. Услышав слово «голос», они повторяют: голос... голош... колос... колхоз и оказываются перед непреодолимым затруднением различить, обозначает ли это слово «голос», «колос», «колхоз», «холост» и т. п.
Подобные затруднения в понимании слов, связанные с диффузностью их фонематического состава, многократно описывались в литературе (Э.С.Бейн, 1947, 1957, 1967; Э.С.Бейн и П.А.Овчарова, 1970; А.Р.Лурия, 1947,19706; и др.) и являются основным симптомом, характерным для больных с акустико-гностической (сенсорной) афазией.
Наиболее интересен, однако, тот факт, что поражения понимания лексического состава речевого сообщения, наблюдаемые у больных этой группы, не затрагивают в одинаковой степени других сторон речевого сообщения.
Не владея лексическим составом речи, больные этой группы сохраняют возможность улавливать интонационно-мелодическую сторону речи и ее значение; благодаря этому больные, не понимающие правильно значения отдельных слов, продолжают улавливать общее построение обращенного к ним высказывания и начинают строить догадки о его общем смысле, обходя те затруднения, которые связаны с невозможностью уловить смысл отдельных лексических единиц.
Характерно вместе с тем, что больные этой группы в известной мере сохраняют и возможность оперировать общими синтаксическими структурами воспринимаемой речи. Синтаксические валентности глаголов остаются у них относительно сохранными, и тот факт, что слово «продать» требует одних синтаксических связей и вызывает, в частности, вопросы «кому? что?», а слово «купить» имеет другие синтаксические связи и вызывает вопрос «что? у кого?», остается относительно сохранным у этих больных даже и в тех случаях, когда само лексическое значение этих слов оказывает-ся диффузным. То же относится и к значению имен: неясно понимая слово «пространство», такие больные сохраняют общее впечатление абстрактности этого слова, и основные типы синтаксических связей слов, по-видимому, остаются у них гораздо более сохранными, чем непосредственное вещественное значение этих слов.
Все это приводит к очень своеобразным нарушениям процесса декодирования сообщения, которые можно наблюдать только у
больных описываемой группы: теряя возможность декодировать лексический состав сообщения и заменяя при передаче сообщения входящие в него слова иными всплывающими альтернативами (парафазиями), больные этой группы сохраняют возможность улавливать как общую синтаксическую структуру фразы (опирающуюся на порядок слов, флективные признаки и интонационно-мелодическую структуру речи), так и общий смысл сообщения, который часто восстанавливается ими по его отдельным фрагментам и по общим контурам интонационной структуры речи.
Характерно, что дефект декодирования лексических значений отдельных слов компенсируется у этих больных общим контекстом, и четкая расшифровка сообщения по его отдельным составляющим компенсируется здесь догадками о его общем смысле, которые занимают в декодированном сообщении у такого больного значительно большее место, чем у нормального.
В результате такого коренного изменения самого психологического строения процесса понимания речевого сообщения и той роли, которую начинают играть в нем догадки, и возникает то непонимание или ошибочное понимание речи, которое составляет центральное явление сенсорной афазии.
Этот факт легко проверить на очень простых опытах, то вводя обращенное к больному высказывание в привычный контекст, обеспечивающий догадку, то сталкивая это сообщение с привычным контекстом так, чтобы адекватное понимание этого сообщения вступало в конфликт с ним. В первом случае больной будет, казалось бы, правильно понимать речевое сообщение, во втором его понимание окажется ложным, и легко обнаруживается, что на самом деле больной заменяет адекватное понимание сообщения догадкой, которая лишь воспроизводит упроченные у больного связи. Так, если больному с выраженной сенсорной афазией дать инструкцию: «Закройте глаза!» или «Откройте рот!», воспроизводящую привычную ситуацию осмотра больного врачом, он выполнит ее правильно. Однако если переменить место дополнений и придать инструкции непривычный характер: «Закройте рот!» или «Откройте глаза!», — больной по-прежнему будет открывать рот (реагируя на слово «откройте») и закрывать глаза (реагируя на слово «закройте»), откуда ясно, что его реакция на речевое сообщение является не подлинным декодированием содержания услышанной фразы, а лишь догадкой о ее смысле, сделанной на основании одного фрагмента.
Все это позволяет нам представить патологию процесса декодирования сообщения в виде схемы (рис. 15) и с полным основанием полагать, что вся структура декодирования сообщения оказывается здесь глубоко измененной и что прямое декодирование, начинающееся с непосредственной расшифровки составляющих лексических компонентов, замещается здесь догадками о смысловой
схеме сообщения, которые часто опираются на очень диффузное понимание его лексического состава.
Существенным оказывается и тот факт, что подобное нарушение процесса декодирования речевого сообщения в равной мере относится ко всем грамматическим структурам воспринимаемых сообщений, и понимание «коммуникации события», не включающей сложных синтаксических конструкций, вызывает у больных этой группы такие же затруднения, как и понимание сложных конструкций «коммуникации отношения».
Этот факт еще раз показывает, что источником затруднения является у этих больных не столько декодирование сложных синтаксических конструкций, сколько невозможность вывести значение речевого сообщения из его нестойкого и неполного лексического состава. Это положение еще нуждается в тщательном специальном исследовании, но факты, которыми мы располагаем, подтверждают неравномерное нарушение отдельных сторон рече-
Рис. 15. Схема нарушения декодирования речевого сообщения у больных с акустико-гностической (сенсорной) афазией
вого высказывания, которое имеет место в этих случаях. Мы еще увидим далее, насколько этот факт отличает больных с височной (сенсорной) афазией от больных с поражением третичных, темен-но-затылочных, отделов коры, к анализу которых мы обратимся. На рис. 15 мы даем схему нарушения декодирования речевого сообщения у больных с височной сенсорной афазией.
Предлагаемая схема указывает несколько особенностей, характерных для описываемых расстройств: основное нарушение проявляется здесь в номинативном звене (элемент NP), которое теряет свое четкое избирательное значение, легко заменяющееся соскальзыванием на смысловые или звуковые эквиваленты (это обозначено несколькими стрелками, исходящими из соответственного номинативного звена). Предикативное звено (VP) остается здесь гораздо более сохранным. Дефекты понимания общего смысла отрывка, вытекающие из нестойкости или нарушенности значений отдельных слов, компенсируются попытками схватить общий смысл, опираясь на догадки (что обозначено в нижней части схемы, указывающей на попытки восстановить общий смысл сообщения по сохранным (предикативным) фрагментам).
Приведем примеры, иллюстрирующие трудности декодирования сообщения больными этой группы.
Б - н о й Ф р е й д., 62 года (кровоизлияние в левую височную область, синдром комплексной височной афазии). Читается рассказ «Умная галка». «Хотела галка пить. На дворе стоял кувшин с водой. Вода в кувшине была на дне, и галка не могла достать воду. Она стала бросать в кувшин камешки и столько набросала, что вода поднялась и галка смогла попить». Он передает содержание рассказа следующим образом (наблюдение С.А.Солдатовой): Белка (парафазия вместо «галка») хотела поймать маленькую белочку (в смысле «выпить воды из сосуда с малым количеством воды»), которая могла бы принести воду такую, чтобы можно было напиться, но воды было мало и набрать было трудно... как из малой воды можно было найти?., надо набросать в воду... камушки... нет, крынышки... нет... вы понимаете... она поднимается... и напьется...». (Воспроизведение того же рассказа через 1 час.) «Помню... миска... чашка... кувшин... ковшик... нет, чашка... назвать не могу, там воды было мало, поэтому трудно было достать... Поэтому она... птичка... бросила... принесла... нет... просила туда камушки... пока воды не стало много... больше... и она стала пить...». (Воспроизведение того же рассказа через 2 часа.) «Белочка... нет... с крылышками... летела и хотела пить.... Но воды не было мало... так сказать... бросать... кишки... нет... их надо было бросать, и вода поднялась, можно было тогда пить...».
Б-ному Б у х., 62 года (субарахноидальное и паренхиматозное кровоизлияние в левую височную область, синдром комплексной височной афазии) (наблюдение С.А.Солдатовой) читается тот же рассказ. Больной начинает воспроизводить его: «Летела во... и хотела пить... Увидела — вода далеко... не стала теда грязь. Как сказать? (делает жест бросания камней)...
ну, туда вниз... туда... и эта... как ее, ну? Я не знаю... (жест питья) и пить вода? воды стало много и она стала пить!..».
(Воспроизведение того же рассказа через 1 час.)
«Мы читали про птицу... про умную птицу... прокороку... Сорока хотела пить, но вода была... на внизу, на крышке... она бросила туда все... в бутылку, ну в эту... ну... жидкость... поднялась и ворона напилась».
Мы сделаем правильно, если в развитие только что данных примеров приведем полное описание одного больного с поражением левой височной доли и с картиной сенсорной афазии, остановившись более детально на особенностях его понимания отдельных слов, предложений и целых смысловых отрывков.
Такой анализ даст нам гораздо более ясное представление о той картине нарушения декодирования речевого сообщения, которая имеет место у больных этой группы.
Б - н о й М а р к., 55 лет, инженер, с картиной нерезко выраженной сенсорной афазии (данные истории заболевания приведены выше — см. гл. II).
Больному предлагается повторять данные ему фонемы; как мы уже указывали выше, он делает это с трудом, оказываясь часто не в состоянии выделить существенные фонематические признаки и путая фонемы по побочным признакам. То же самое сохраняется в тех опытах, при которых повторение соответствующего речевого звука исключается и больному дается задание поднимать одну руку в ответ на предъявление одной формы (например, звонкого «б») и другую руку в ответ на предъявление другой фонемы (например, глухого «п»), И здесь обнаруживается, что возможность четко выделять фонематические признаки резко нарушена, и больной допускает большое число ошибок, которые приближают даваемую им условную реакцию к простому угадыванию.
Совершенно естественно, что и понимание слов на слух оказывается у больного резко нарушенным, в то время как написанное слово понимается им более устойчиво.
Нарушение понимания отдельных слов одинаково отчетливо выступает в опыте с показом называемых картинок или с показом названных частей тела; в последнем случае, где зрительная основа устраняется, затруднения часто выступают значительно более резко, чем в первом.
Все затруднения, которые мы констатируем в опыте с пониманием слова, легко распадаются на два класса.
С одной стороны, больной, не уловивший достаточно четко значащих фонематических признаков, легко подменяет один такой признак на другой. В связи с этим он неправильно повторяет названное слово, давая литеральные парафазии (например, вместо «нос» говоря «нош... нож»... или вместо «плечо» — «плисо... пляшо...»), и оказывается не в состоянии четко понять его значение.
С другой стороны, нередко больной, который оказывается не в состоянии правильно повторить данное ему слово (об этом подробно было сказано ранее, гл. II), заменяет его другим словом из той же смысловой категории (вербальные парафазии) и в ответ на предложение показать нос говорит: «Язык показать?», выполняя это измененное задание, или в ответ
на предложение показать лампочку говорит: «Значит, показать окошко?» и выполняет это замещающее действие.
В некоторых случаях нарушение понимания слов носит промежуточный характер, включая элементы как литеральных, так и вербальных смешений. Так, на вопрос «Где часы?» больной говорит: «Столько числа?.. Какого числа?..» и беспомощно пожимает плечами, оказываясь не в состоянии понять, а следовательно, и выполнить предложенное задание.
Вот несколько примеров таких явлений «отчуждения смысла слов», наблюдаемых у больного (в числителе — задание, в знаменателе речевой ответ и действие больного).
______ Покажите нос ______________ _______ Покажите локоть ______
Показать... нош... рот? язык? — Показать нос... — Нет, локоть.
Нос. — На... знаете — вот у меня Я опираюсь на стол локтем. —
ноги замерзли.,. Подходит врач — Вот... рукой, кулаком?., нет,
я говорю — замерзли нос... нет... не знаю...
ноги... Четыре раза так, а на пя- _
^ к Покажите доску
тыи раз вспомнил, что все это — -гг. —-гтг;---------- ~ —*-----хг-
И Шкаф? (показывает шкаф)
нос... а это — ноги. v
Покажите окно!Нет, доску, на которой пишут!
Квартира? Стол?
_______ Нет, окно! ______ Нет, доску, на которой
В окна смотреть?.. _________ пишут мелом _______
Доска... доска... для... для... (показывает правильно).
Ближайший анализ показывает, что значение слов оказывается у больного очень размытым: оно либо легко заменяется значением, относящимся к той же смысловой сфере, либо смешивается со значением слова, близким по звучанию, либо оценивается как аффективно знакомое, но далее не конкретизируемое значение, либо вообще не узнается. Характерно, что пути восстановления значения слова обычно идут через включение его в привычный контекст, что еще раз указывает на тот факт, что при нарушении парадигматического строя языка синтагматическая структура высказывания остается более сохранной.
Приведем примеры, иллюстрирующие это положение.
Мы предъявляли больному слова, встречающиеся в русском языке с различной частотой, иногда близкие по звучанию, и просили определить их значение. Опыт дал следующую картину:
______ медуза ________ _______ гриб ___________ колебание _____
Что-то родное, а Это что-то близкое, на- Вот... затруднение,
что — я не знаю... верное, яблоко... нет... затемнение... что-то другое... ах, вот, он в лесу растет...
_____ мамонт _________ дирижер ______ туманность ______
Вот видно что... что-то Дирижер... тут его Туманность... чувст-родное, а что — не нет... это музыка... вую, что это родное,
помню... вот — кит!.. а что — не понимаю...
кит большой!
_____ ледокол _____ ______ секретарь ______ ______ винтовка ______
Лед... а-а... это... Это чтоже?.. вот... На самолете?., винт?..
самолет... нет... время... телефон! нет...
бьет рыбу... ры-бит... ага... я помню! атомный! уничтожает...
______ бивень ______ _____ магнитофон _____ _____ рассадник ______
Не знаю... белый А-а! телевизор?! Это трава, наверное волк... медведь белый?..
_______ семафор ______ бакенбарды _____
Паровоз... такое есть... Знаю, что родное, но метро... вроде механи- не понимаю... где это чки бывает... кажется,
здесь (показывает на волосы)
В протоколах с особенной отчетливостью выступает тенденция восстанавливать значение слова через его введение в контекст привычного высказывания.
колун колонка колика
Вот... берево ру- Не знаю... вот... воду Не знаю... что-то бо-
бят открывают! лит живот...
_______ этаж _______ этажерка _________ затмение
Поднимаются на Этажерка... эта — жер- Не знаю... ах, вот...за-
этаж на... поднимается... нет, тмение солнца... кладут на нее...
скальпель карабин трудолюбие
Не знаю... что-то Вот... это из него Вот... надо работать,
родное... операцию стреляют ■ вот... делают...
Характерно, что слова, выражающие действие, особенно если они даются не в словарной форме, а в форме, позволяющей включить их в контекст или в готовом контексте, понимаются лучше, чем имена, имеющие наглядное значение.
Так, больной, как правило, легко выбирает изображение таких действий, как «отдыхает», «играет», «переживает», «кроит», «печалится», «занимается искусством», «приобретает знания», «изготовляет одежду», и до него легко доходит даже смысл отвлеченных слов, например:
________ лимитирует ________ программирует
Это, чтобы точно было... Это подсчитать
Особенно отчетливо выступает облегчение понимания значения слов, если они даются в готовой фразе вроде:
Нужно восстановить здоровьеОн ждет удачной добычи _____
Умственное? Это тоже важно,.. Значит, работу выполнить? Заработать? Подработать?..
I Мальчик может утонуть _____ Надо терпеливо ожидать
от-вот... так просто нельзя... Ну конечно, когда очередь
эказывает изображение купаю- к врачу и т. д.
эгося мальчика} Описанные трудности понимания слов и фраз отражаются и на процес- понимания сложных смысловых отрывков. Совершенно естественно, что декодирование значения отдельных со-авных элементов фразы, и прежде всего имен, оказывается у больного ень нарушенным; однако понимание общего смысла отрывка остается у го значительно более сохранным, и, опираясь на отдельные компоненты)бщий контекст, больной достаточно легко выделяет общий смысл пред-женного сообщения. Такая диссоциация между нестойкостью понимания значения отдель-IX слов и достаточной устойчивостью в понимании общего смысла выска-вания, лежащего за ним подтекста и даже мотивов, определяющих все высказывание, является одной из наиболее существенных особенностей декодирования речевого сообщения у нашего больного.
Приведем как пример этого процесса понимание предложенного рассказа, которое мы проследили у нашего больного.
Больному читается рассказ «Курица и золотые яйца». Он говорит: «Вот — там, значит, проверили — яйца золотые у криби... кри... нет... крып... кра... Ну, в общем, его уничтожили... обнаружили... а там нет золотых яиц...» — «А