Глава двадцать первая 2 страница. Славка метнулся в сторону и махнул рукой Маше: бежим

Славка метнулся в сторону и махнул рукой Маше: бежим! И тогда все трое заковыляли мимо солдата через мост. Маша старалась покрепче держать в руке кончик подола своего платьица, чтобы не растерять добычу. И так из‑за этого солдата не пришлось собрать все грибы! Когда она проходила мост, один грибок выпал и покатился. Маша подняла его, забыв об угрозе, и только тогда пошла дальше. Грибы она отдала няне, а про солдат не рассказывала.

– Это немцы, – объяснил Маше Славка. – Иностранцы! – И он прибавил неприличную рифму.

Теперь всё чаще во двор долетали звуки стрельбы со стороны моста, и Маша знала: стреляют немцы. Может, убили человека.

Во дворе и на улице Маша часто видела драки мальчишек. Как молодые петушки, они наскакивали друг на друга, тузили кулаками, валили друг друга в дорожную пыль. Но и здесь были свои правила: заступаться всем за одного было можно, нападать на одного оравой – нельзя.

Маша вышла на улицу искать фантики: может, попадется хорошенькая бумажка от конфеты с разноцветной картинкой, с золотым ободком. Она ходила, разглядывая кирпичную выщербленную панель. Фантиков не попадалось.

Из‑за поворота улицы раздался свист и крики: рыжеволосый кудрявый мальчик бежал, закрывая локтем лицо. Вслед ему летели камни.

– Жидёнок! – орали мальчишки, догонявшие рыженького. Впереди всех бежал племянник хозяина дома, где жила Маша, Виктор. Он был постарше других, в целых, не рваных штанах и рубахе, в сандалиях – все остальные были босые. Он предводительствовал погоней.

Маша поняла одно: их много, а рыженький совсем один, и ему страшно. Она побежала наперерез ораве и закричала:

– И не стыдно, напали все на одного! Не стыдно?! Не смейте, раклы!

Раклами няня называла жуликов и бандитов. Хуже этого слова Маша не знала.

Маленький круглый булыжник просвистел над Машиным ухом. Ее не сразу заметили.

– Уходи, дура такая! – закричал Виктор.

– Не стыдно, не стыдно! – кричала Маша. Слёзы начали капать у нее из глаз от обиды, что мальчишки не хотят ее слушать.

Тем временем рыженький убежал далеко. «Выйди только на нашу улицу!» – кричал ему вдогонку Виктор, Грозя кулаком. Потом гикнул, и орава скрылась в переулке.

Дома всё было рассказано за обедом.

– Так им и надо, какие цены дерут за булку, за мыло! – сказала сердито няня.

– Детей булочницы Розы никогда не бьют, – возразила Маша.

– Чему вы учите ребенка, Татьяна Дмитриевна! – рассердилась мама. Дочке же объяснила: – Никогда не говори «жид», это обидное, ругательное слово. Надо говорить – еврей.

– А евреи хорошие или плохие?

– Разные бывают. Русские тоже со всячинкой: есть хорошие, а попадаются и подлецы.

– Вроде хозяина нашего дома, – добавил папа.

– А немцы хорошие?

Отец задумался:

– Иноземная армия, которая пришла завоевывать другую страну, не может быть хорошей. А немцы тоже разные. Говорят, и у них заваривается…

– Те немцы, которые домой бегут, те – хорошие, пожалуй, – это мама сказала уже не Маше, а отцу. – Вообще, народов плохих нет, есть плохие люди. Всех под одну гребенку стричь не годится. Хорошие люди, значит, честные.

– Хороший тот, кто честный и кто трудится, работает, – сказал отец. – Дармоеды все плохие.

Плохие, хорошие… Разберись, попробуй. Нет, хороших немцев Маша еще не видела. Она видела виселицы за железнодорожным мостом: высокие, в виде ворот, и на каждой висело по два человека. «Почему они не спрыгнут вниз? – спросила она няню. «Они уже никогда не спрыгнут» – ответила няня и повела ее подальше от этого места. Позднее Маше пришлось однажды играть в игру под названием «виселица». На бумажке было написано длинное слово, в котором пропускались все буквы, кроме первой и последней. Надо было угадывать пропущенные буквы. За каждую ошибку рисовалась черта для виселицы. Кто не угадывал буквы правильно, того «вешали» на этой виселице. Когда однажды «повесили» Машу, она взглянула на кривого нарисованного человечка, изображавшего ее, и вдруг закричала: «Не хочу, не смейте!» Этой игры она стала избегать.

Вечером отец рассказывал детям сказки. Особенно любила Маша сказку про змея и цыгана. Страшного огромного змея маленький хитрый цыган мог обдурить запросто. Как хорошо он отвечал на угрозу змея «я тебя съем»: – «Не съешь, подавишься!» И дети со смехом повторяли эти слова: «Не съешь, подавишься!»

Эта сказка вселяла веру в лучшие времена. И Маша, ложась спать, повторяла, грозясь кому‑то неизвестному:

– Не съешь, подавишься!

 

Маша продолжала ходить к железнодорожному мосту. Она часами сидела на зеленом откосе, провожая глазами проезжающие поезда.

Иногда в вагонах виднелись худые изможденные женщины с полумертвыми детьми на руках. Проезжая мост, женщины взывали к людям, которые попадались на пути: «Дайте ж хоть что‑нибудь, хоть шматочек хлебца, або макухи! От Каледина бежали! Добрые люди, подайте голодающим».

Маша со страхом поглядывала на этих несчастных. Иногда поезда останавливались, люди выходили. Не раз видела Маша, как они догоняли тронувшийся состав и на ходу, с трудом, старались влезть в красные товарные вагоны. Им протягивали навстречу руки. Подножек не было.

Маша слышала названия станций: Лозовая, Конотоп, Чугуев, город Изюм.

Воображая город Изюм, Маша видела улицы, где на каждом углу стояли лотки со свежим хлебом. Здесь каждому давали по хлебцу бесплатно. Хлеб, конечно, был пеклеванный, с изюмом. В таком городе у каждой подворотни стояли столы, и девушки в белых фартуках большой поварёшкой наливали каждому густой бор с чесноком и салом. Город носил такое имя потому, что в нем не было голодных, в нем каждого кормили досыта.

Она так поверила в выдуманный ею город, что однажды, когда няня жаловалась, что не из чего варить обед, Маша сказала ей просто:

– А ты бы съездила в город Изюм и привезла чего‑нибудь.

Мама всегда учила Машу быть доброй и делиться с другими. Маша легко уступала Ниночке лучший кусочек, – Ниночка же была маленькая. Маша уступала его легко и почти весело, потому что так делала мама, отдавая всё лучшее детям. Маша становилась похожей на маму и вырастала в собственных глазах. Иногда мама давала Ниночке какое‑нибудь крошечное печенье и, перехватив ожидающий взгляд Маши, говорила, улыбаясь:

– Ты у меня большая, ты мышку поймаешь.

Как‑то к ним зашла мамина старшая сестра, тетя Наташа. Уходя, она погладила Машу по голове и сказала:

– Помнишь, Машенька, где я живу, не забыла? Так приходи ко мне сегодня вечером, у меня будет пирог с капустой.

Целый день Маша думала о пироге. Когда наступил вечер, она вышла на улицу. Под окнами гуляла девочка из соседнего дома, Оля, годом постарше Маши.

– Пойдем к моей тете, у нее сегодня пирог с капустой, – сказала Маша Оле.

Оля стеснялась идти. Но устоять против такого приглашения девочке, которой всегда хотелось есть, было трудно. Они пошли, и спустя пять минут Маша уже дергала деревянную ручку звонка.

Тетя Наташа открыла. Увидев двух девочек вместо одной, она поморщилась.

– Это Оля, мы вместе играем, – объяснила Маша.

Тетя Наташа, обычно болтливая и веселая, замолчала. Молча вынула она из духовки коричневый поджаристый пирог из ржаной муки. Пряный, чуть хмельной запах печеного ржаного теста бил в ноздри.

Тетя сняла пирог с противня, переложила на чистое суровое полотенце, чтоб он остыл, и ушла в другую комнату. Девочки сидели молча, разглядывая фотографий и открытки на стене. Вдруг тетя позвала Машу:

– Маша, зайди сюда на минуточку.

Маша вышла за дверь.

– В другой раз, когда я тебя зову, не приводи с собой всяких уличных девчонок, – сказала тетя шёпотом. – У меня на своих‑то не хватает, а тут еще чужих угощать.

– Она не уличная, – робко ответила Маша. – Потом, мама велит делиться.

– Всех не накормишь. Раньше надо о своей семье думать. Каждый за себя стоит. Вот теперь я разделю твой кусок на двоих.

Теткин шёпот казался каким‑то гусиным шипением. Наконец, тетка умолкла, открыла дверь, и они прошли на кухню.

Оля сидела, глядя на пол и ничего не говоря. Тетка Наташа отрезала от пирога длинную полосу, потом разделила ножом пополам. Этот кусок она разрезала еще на две части и дала Маше и Оле.

– Спасибо, – сказала Маша и встала со стула. Оля тоже сказала спасибо, облегченно вздохнула и откусила кусок горячего пирога. Они вышли на улицу, кусая пирог и бережно собирая в ладонь кусочки капустной начинки.

Виляя хвостом, у ворот Машиного дома их встретила Жучка, приблудная дворовая собака. Ее никто не кормил, но она, тем не менее, исправно несла свою службу.

– Дадим ей по кусочку корочки, а? Мы ведь не жадные, – твердо сказала Маша подруге. Обе отломили по маленькому кусочку корочки и кинули Жучке. Та в один миг сжевала угощение и благодарно помахала хвостом, глядя детям в глаза.

Маша положила в рот последний кусочек пирога. Она жевала его медленно, со смаком.

«А мы твоим пирогом не только с Олей, даже с Жучкой поделились», – думала она, вспоминая тетку. И хотя пирог вовсе не утолил голод и можно было бы спокойно съесть еще два таких куска, Маша всё же чувствовала некоторое торжество. Тетка рассуждала нехорошо. Почему она говорила за дверью и шёпотом? Если б это было хорошее, она сказала бы громко, при Оле.

 

Глава третья

 

Тетя Зоя – сестра тети Наташи, но тетя Зоя лучше. Она совсем молоденькая, очень громко и весело смеется и часто играет с детьми, – Маша за это любит ее. Она добрая и, наверно, не рассердилась бы, если б ей пришлось дать кому‑нибудь лишний кусок пирога. У нее длинные темные косы, а вокруг лба волосы завиваются во все стороны маленькими пружинками.

Тетя Зоя никогда не заходит одна, а всегда с поклонниками, – так называет мама молодых мужчин. Почему так называет – неизвестно, кланяются они не больше, чем все остальные люди. Мама даже сказала однажды, что если бы всех Зоиных поклонников выстроить в один ряд, шеренга растянулась бы от Сумской до Молочной улицы.

Тетя Зоя учится на каких‑то курсах с трудным названием «фребелевские» и отлично умеет делать бумажные цветы и елочные игрушки – картонажи, бомбоньерки, домики с цветными слюдяными стёклами.

– Мама, когда придет тетя Зоя?

Мама стоит у стола с поварёшкой в руке и разливает по тарелкам пшенный кулеш. Все дома, все собрались обедать.

– Зоя сегодня, наверно, зайдет. Не вертись на стуле и не клади локти на стол.

Папа снисходительно улыбается, глядя на получившую замечание дочку. Уж так заведено: мама запрещает, папа разрешает. Мама строгости наводит, а папа всё обращает в шутку. Вон вчера Маша вылизала тарелку после вареников с кислым молоком – не каждый день на тарелку попадает кислое молоко. Мама сделала замечание, а папа скорчил страшную гримасу и стал своим длинным языком тоже вылизывать тарелку… Все долго смеялись, и мама тоже. И в самом деле смешно: дядя с усами облизывает тарелку из‑под вареников!

– Беда, беда стряслась! Ужас какой!

Это няня в дверях, глаза заплаканные. Только что вышла зачем‑то на улицу, и вот – вернулась в слезах.

– Что такое, Татьяна Дмитриевна?

– Пропала Зоинька наша, потащили немцы Зоиньку в комендатуру… – и уже не в силах сдержать рыдания, няня отворачивается к двери. Плечи ее трясутся.

– Почему схватили? Возьмите себя в руки, – говорит папа, – расскажите толком. Вы сами видели?

– Сама! Знаете, возле железнодорожного моста столбы́ поставлены, провода натянуты? Ну, она баловалась с каким‑то молодым человеком, он ее подсадил – и срезала ножницами один провод. В это время солдаты… Часовые там есть, отходили куда‑то, а тут набежали. Руки ей скрутили, орут по‑своему. А поклонник‑то вместо того, чтоб выручать, дёру дал. Она немцам объясняет про фребелевские курсы, что для игрушек ей надо проволоку, да они разве стали слушать! Потащили в комендатуру. Пропала Зоечка наша, не посмотрят, что жизнь молодая.

– Надо что‑то делать, – говорит мама. – И быстро.

– Я пойду в комендатуру, – говорит отец, отодвигая тарелку с недоеденным кулешом. – Я объясню, что это недоразумение. В крайнем случае, внесем за нее штраф.

– Ты назовешь себя профессором университета, Борис. Так будет для них сильнее, – твердо говорит мама.

– Но ведь, Анечка, это неправда… И в удостоверении написано – доцент.

– Только держись решительно, тычь им в лицо удостоверение, не раскрывая, да требуй. От этого Зоина жизнь зависит.

Мама прикусывает губы, стараясь не заплакать.

Папа идет переодеваться. Из сундука вынут парадный костюм, лучший галстук. Мама щеткой снимает пушинки с пиджака. Галстук закалывает булавкой с синим камешком. Брызгает духами.

– Зачем, Анечка… – говорит папа, но она даже не отвечает. Жаль, что пальто у мужа не совсем профессорское, но другого нет.

– Извозчика возьми. Так солиднее. Говори с ними по‑немецки.

– Но ведь я неважно говорю…

– Не хуже, чем они по‑русски. И ради всего святого, будь решительнее и настойчивее, держись важно. Ведь от этого зависит…

Много лет спустя, уже взрослой, Маша вспоминала этот день, уход отца… Дома часто рассказывали об этом случае, и Маша ясно представляла себе настроение отца и его мысли.

Отец целует мать, уходя. Он преобразился не только внешне: мама передала ему в эти короткие минуты что‑то от себя самой, от своего мужественного характера. Губы его твердо сжаты, они стали тоньше и жестче.

– Извозчик!

Извозчик останавливается, Отец садится в экипаж и едет.

Давно не ездил он днем по городу… На улицах то и дело попадаются солдаты и офицеры в зеленых мундирах – оккупанты. Видел он случайно из окна университета, как входили они в Харьков. Молча, бесстрастно шли строем солдаты, сбоку на конях ехали офицеры. Зеркальные козырьки высоких фуражек блестели на солнце, словно металлические. Больно было смотреть на иноземцев и чувствовать свою беспомощность, беззащитность.

А они только вошли, как назавтра уже приказ: сдать имеющееся огнестрельное и холодное оружие, в противном случае расстрел.

У отца была старинная гетманская шашка; над диванчиком висела на стенке. Снял ее, погрустил и снес в комендатуру.

Он едет и читает вывески: завод сельскохозяйственных машин Мельгозе, чугунолитейный завод Трепке, табачная фабрика Кальфа, завод фон Дитмара, машиностроительный завод Гельферих‑Саде… И тут оккупанты. Но ведь это не новые заводы, не сейчас появились их владельцы, – они тут уже старожилы… Иностранный капитал. А терпит свой брат, исконный хозяин этих мест.

Становится тоскливо. Конечно, темнота всему причиной. У самих‑то культуры нехватает, вот и звали варягов. Интересно, сколько лет потребовалось бы большевикам, чтобы всему народу дать, ну, хотя бы начальное образование? Чтобы покончить с этой подлой отсталостью страны, технической и культурной? Полвека потребовалось бы, не меньше… А то и век.

Стоп, приехали.

Вот она, немецкая комендатура. Высокая темная дверь, в которую люди входят под конвоем и, обычно, больше не возвращаются. Их выводят вечером со двора небольшими партиями, гонят на Холодную гору и там расстреливают или вешают. Кто не читал приказов, расклеенных на стенах домов: «За каждого убитого или раненого германского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей…»

Где‑то там, за этой мрачной дверью сидит Зоя. Маленькая, веселая Зоя, которая на его свадьбе была в гимназической форме и в передничке. Она и в двадцать лет выглядит девочкой, благодаря своим наивным пухлым губкам и курносому носику.

У двери комендатуры двое часовых. Отец высоко подымает голову, сердце его колотится. Приняв властную осанку, он обращается к часовым по‑немецки:

– Господин комендант у себя?

– Так точно, – отвечает солдат, мельком оглядев сердитого русского господина.

Отец входит в чисто вымытый коридор. На скамейке у стены сидят, сутулясь, несколько горожан, – две пожилые женщины, господин в котелке и хорошо одетый известный адвокат еврей. За столом – младший офицерский чин, вероятно, секретарь.

– Будьте любезны, доложите господину коменданту, что профессор Харьковского университета Лоза просит принять его по срочному делу, – говорит отец по‑немецки, стараясь, чтоб в голосе звучал металл.

– Я доложу.

Спустя несколько минут из кабинета коменданта выходит женщина. На ней черная шляпа с крепом, глаза распухли от слёз. Она не смотрит ни на кого и быстро уходит спотыкающейся, неверной походкой. Младший офицерский чин заходит в кабинет.

– Сегодня господин комендант никого принимать не будет, – говорит он, возвратясь. Сидящие на скамейке вздыхают, подымаются и уходят.

Отец ошеломлен: а как же Зоя? Что будет с нею? Много несчастий может произойти за сутки.

Он возвращается домой подавленный. Как разочарованно смотрит на него жена! Что же делать?

Назавтра он едет в комендатуру с утра, снова надев свой лучший костюм и взяв извозчика. В коридоре толпа. Люди чувствуют себя здесь бесправными, несчастными, но всё‑таки не могут расстаться с крохотной надеждой – спасти своих близких.

– Доложите, пожалуйста, господину коменданту, – повторяет отец слово в слово затверженную по‑немецки фразу.

В кабинет коменданта входят какие‑то офицеры с бумагами. Наконец, секретарь идет докладывать о просителях.

– Зайдите, господин профессор, – говорит он, снова появляясь в дверях.

– Господин комендант, я пришел принести извинения за свою племянницу, – начинает отец. Он долго вспоминал, как будет по‑немецки «свояченица», но не вспомнил и решил, что сойдет и «племянница». – Она очень резвая девочка, но иногда позволяет себе шалости, которые в наше военное время недопустимы.

Комендант спокойно рассматривает посетителя.

– А вы молоды для профессора… Ну, да в России это бывает. Любопытная страна, фантастическая! Половина русских интеллигентов – фантасты, скажу без преувеличения. У вас так много природных богатств, что если бы вы не были фантастами… Наш долг, долг друзей, я вижу в том, чтобы помочь вам распорядиться этими богатствами.

Отец терпеливо слушает. Комендант хочет, видимо, показать свои ум и наблюдательность.

Но вот комендант уже выговорился, помянув и варягов и «русскую национальную традицию» – привлекать иноземцев для управления страной. Он возвращается к причине, которая привела сюда «господина профессора». И отец снова приступает к делу:

– Моя племянница увлеклась изготовлением картонажей и искусственных цветов. Для этого занятия ей понадобилась проволока. Скверная девчонка, которая доставила мне уже немало забот, ничего лучше не придумала, как отрезать кусок проволоки от телефонной сети… Я приношу извинения и обещаю наказать ее, как она того заслуживает.

– Это похвально, что вы занимаетесь воспитанием племянницы… А собственные дети есть у вас?

– Двое… Но они еще малы, господин комендант.

– Прекрасно. Почему же вы обратились ко мне?

Отец напрягает всю свою волю, чтобы скрыть волнение:

– Это совершенно натурально – я должен был обратиться именно к вам. Девочка сейчас в комендатуре, – (он говорит, а сам боится сглазить: а вдруг ее этой ночью уже расстреляли или повесили?), – не могли же солдаты смотреть спокойно, как кто‑то режет провода. Они правы по‑своему, откуда они знают, кто она и почему позволяет, себе такие странные поступки.

Комендант улыбается:

– Дело значительно хуже, чем вам кажется, господин профессор… К сожалению, в вашей дружественной стране не все относятся к армии кайзера дружественно. К сожалению, известны факты, когда отдельные бандиты нападают на наш транспорт, обрывают связь… Вы, вероятно, слыхали о таких фактах?

– То, что я слышал сейчас от вас, для меня – новость и неожиданность.

Комендант, видимо, растерялся от этого признания. Отцу даже показалось, что комендант пожалел о сказанном, испугался, как бы не стать самому источником невыгодных слухов. Ведь в газетах украинских националистов поддерживалась фикция самостоятельного, дружественного Германии государства, а оккупация изображалась в виде длительного визита друзей.

Комендант решил исправить свою ошибку:

– Я доволен вами, господин профессор. Я нарочно спросил вас таким образом. Вижу, что вы совершенно лойяльны к армии кайзера. Так в чем ваша просьба?

– Я прошу разрешить мне забрать домой глупую девчонку и обещаю наказать ее. Отец ее умер давно, и нам, родственникам, приходится нести всю ответственность.

Комендант звонит и приказывает привести арестованную.

Зоя появляется довольно быстро. Личико ее осунулось, под глазами темные круги. Увидев Бориса Петровича в парадном костюме, она удивленно раскрывает рот, но во‑время спохватывается.

– Сколько лет вам, барышня? – спрашивает комендант. Во взгляде его удивление: какая же это девчонка? Вполне развитые формы и всё прочее.

Зоя мгновенно соображает: зачем ему ее возраст? Наверно, Боря объяснил ее поступок детской глупостью или чем‑нибудь в этом роде?

– Шестнадцать, господин комендант, – отвечает она по‑немецки, делая книксен.

– Зачем вы резали проволоку?

– Я больше никогда не буду, господин комендант. Лучше я попрошу проволоки у брата моей подруги… Бумажные цветы, господин комендант. Без проволоки ни маки, ни гвоздики не получаются.

– В этой сказочной стране всё созревает рано: и вишни, и девушки, – размышляет вслух комендант, разглядывая Зою. – Вас спасают ваши манеры, фрейлейн… И притом, просит за вас вполне почтенный человек…

Задремавший извозчик удивленно смотрит на своего пассажира, выходящего из комендатуры об руку с хорошенькой девушкой. Извозчик взмахивает кнутом, и пролетка трогается.

– Боря, спасибо вам, Боренька, милый, – говорит Зоя, стиснув его руку. – Вы мне жизнь спасли…

Отец молчит с минуту, не глядя на девушку. Потом спрашивает, не оборачиваясь к ней:

– Хорош у тебя поклонник, Зоя: как увидел опасность, сразу удрал! Срам какой.

– Это не поклонник, Боря. Он должен был удрать, не осуждайте его.

– Почему? – возмущается отец.

– Ну, потому что… Ну, Боренька, я не имею права, не сердитесь. Вы ушли с головой в свою науку и не знаете даже, что люди… не мирятся с этими издевательствами, с угнетением. Я человек маленький, Боря, я еще ничего такого не успела сделать для революции… С первых шагов такой промах…

– Имей в виду, Зоя, я пообещал этому немцу, что впредь ты будешь умнее. Если ты и дальше будешь так служить революции, – схватят всех нас, и меня, и Аню.

– Я буду умнее, Боренька, родной! Буду умнее! Вы правильно обещали ему! – говорит Зоя, и в глазах ее загораются веселые искорки.

 

Глава четвертая

 

Что такое правда, а что такое ложь?

Было воскресенье. Мама готовила обед и дала Маше розовую морковку. Маша съела ее вместе с зеленым маленьким стебельком. Морковка вкусно похрустывала на зубах, но она была такая коротенькая!

В дверь постучали. Мама пошла открывать и по ее вежливым восклицаниям Маша поняла, что приехала Магдалина Осиповна, та самая, чей буфет. Вероятно, она не была храброй женщиной: уехала из города, испугавшись каких‑то бандитов, а вещи раздала на хранение знакомым. «Как же она буфет забирать будет, – подумала Маша, – ведь ей не унести его?»

Гости прошли в комнату и сели на диван. Мама вернулась на кухню, велела няне сварить кофе, а потом позвали Машу:

– Сходи в булочную к Розе и купи французскую булочку. Вот тебе деньги, сдачи не будет.

Булочная Розы была недалеко, всего один квартал. Маша всегда завидовала булочнице Розе: «Было б это мое, всё бы съела!» – мечтала она, разглядывая сквозь стекло сдобные калачи и пшеничные хлебцы с изюмом.

И вот она в булочной. Она протягивает Розе зеленую бумажку – двести пятьдесят рублей, с двуглавым орлом без короны. Роза дает ей маленькую французскую булочку, треснувшую посередке, с порозовевшим гребешком. Вдоль всей булочки сверху положена узенькая кругленькая колбаска из румяного теста – украшение. Эта тоненькая тестяная палочка вкусней самой булки: как она хрустит! Давно не было в доме булки.

Интересно: в одних булочных кладут такую полосочку, в других нет. Без нее тоже булка выглядит не плохо. Что, если отломать кусочек этого украшения? Маша отламывает и с наслаждением кладет в рот. Вкусно! Можно отломать и с другого края, чтоб одинаково было.

А не лучше ли снять это украшение вовсе? Может, его совсем не было? Булка и так хороша… На зубах снова хруст.

Пока проходишь этот квартал, можно съесть и не одну булку. Маша не ест, она только отламывает поджаристые корочки‑занозки то с одного, то с другого конца. Подумаешь, и совсем немного. Мама не жадная, она всё равно ничего одна не ест, всё делит.

– Вот, я купила.

На мамином лице ужас:

– Что ты принесла? Разве я могу этим угощать гостей? Зачем ты обгрызла?

– Мне такую дали, – говорит Маша, свято веря в свои слова.

– Если дали, так пойди и обменяй, – говорит мама, краснея, Она всегда краснеет, когда подозревает кого‑нибудь во лжи.

Маша идет снова к Розе. Но Роза смеется и не меняет. «Кто же у меня такую возьмет?» – спрашивает она со смехом.

Маша возвращается с позором. А в комнате сидит Магдалина Осиповна, и кофе уже заварен…

Маша кладет булку на стол и убегает во двор, пока мама не вышла на кухню.

Тетю Зою спасли, это очень хорошо. Но мама сама учила отца сказать неправду, будто бы он профессор… Мама, которая всегда учила: лгать нехорошо, надо говорить правду.

Как же разобраться в этом? Спрашивать взрослых бесполезно, – ведь это именно они поступают вопреки своим собственным правилам. Маша стала наблюдать за взрослыми и заметила, что они часто отклоняются от правды. Папа сказал про одного Зонного поклонника, что он черноглазый, а когда Маша присмотрелась, то обнаружила: глаза коричневые. Черных глаз не бывает, только зрачок черный, но это у всех. Про Машу говорят, – что глаза у нее синие, а они только с голубенькими крапинками. Синих, как синька, глаз у людей тоже не бывает. Как же быть с правдой?

– Ты слишком всё буквально понимаешь, – заметил папа, когда Маша отважилась спросить, почему взрослые говорят неправду. – Приблизительно это верно. Глаза называют синими и черными условно, поэтому тут нет лжи.

«Приблизительная, условная правда» была непостижима для Машиного ума. В глубине души она очень мучилась, узнав, что взрослые врут, и никак не хотела простить им этого. «Это хорошо, это плохо, это правильно, это неправильно» – говорили взрослые, и им полагалось верить.

Однажды в день своего рождения Маша получила в подарок от родителей маленький мячик, раскрашенный в синий и красный цвет. И тут же спросила:

– А это обязательно – дарить новорожденным подарки? Такое правило?

– Обязательно, моя хорошая! – беспечно ответила мама, поцеловала дочку в лоб и ушла.

«Хорошее правило, – подумала Маша. – Теперь пойду к знакомым через улицу и скажу, что у меня день рождения».

У знакомых никого не было дома, кроме бабушки, которая мыла, на кухне кастрюли. Маша поздоровалась с ней, кокетливо прижимая к груди мячик:

– У меня день рождения. Это мне мама и папа подарили, – объяснила она.

– Хороший мячик! – похвалила бабушка, обмакнув тряпку в золу и оттирая ею закопченное дно кастрюли.

Маша подождала немного. Потом повторила снова:

– А я сегодня новорожденная.

– Поздравляю тебя, – сказала бабушка, даже не обернувшись, видно торопилась закончить работу.

Маша загрустила. Бедная старушка! Она не знает правила и не собирается ничего дать Маше.

Девочка стала растерянно бродить вокруг застекленной веранды. Ну как, как помочь этой бабушке, чтоб она поступала хорошо, по правилам? Может, ей нечего подарить и она очень мучается от этого?

В траве лежал медный пятак с царским орлом. Маша вытерла его о песок и он заблестел. Маша знала, что в лавках такие пятаки не берут. Но всё‑таки это вещь, кругленькая, хорошенькая.

– Я возьму его? – спросила она бабушку нерешительно.

– Возьми, возьми, он всё равно никому не нужен.

Маша вздохнула с облегчением и пошла домой. Хорошо она выручила старушку! Теперь бабушка не будет страдать из‑за того, что неправильно поступила.

 

* * *

 

В углу двора, в бурьяне, сидят ребята.

– Куда бы податься? – спрашивает Славка.

– Идем к сумасшедшей барыне? – предлагает Маша. – Она что‑нибудь расскажет.

– Айда!

Сумасшедшая графиня живет во флигеле, в самой дальней комнате. Собственно, их две барыни: бабушка и внучка. Только бабушка в здравом уме, а внучка со странностями. Зато она очень общительная, а так как к ней никто не ходит, она довольна приходом детей.

– Я родилась в богатой семье, – рассказывает она охотно. – У нас в гербе – хлыст и дубовая ветка. Мои предки были любителями охоты и собак, у нас тоже было шестьдесят собак.

– Врет, наверно, – шёпотом говорит Славка Маше.

– Когда я выросла, мне купили парту и наняли учителей. И я занималась.

– Купили парту… она и в школе‑то никогда не была. Кто же парты покупает? – возмущенно шепчет Славка на ухо Маше.

– Молчи, – отвечает Маша.

– Я была большая озорница… Я вообще оригинальный человек, – заявляет сумасшедшая барыня. – Раз мы стали играть в индейцев. Я разрисовала себе лицо тушью так, что целый месяц не отмывалось. Меня даже гостям не показывали. А брата маленького я всего вымазала йодом, чтобы он был краснокожий. Он даже заболел от крика.