Emerat ille prius, vendere jure potest. 23 страница

Жалобы больных обычно не вызывают большого доверия, но твердость графини могла бы убедить всех, если бы маршальша не вспомнила, что к концу девятого месяца ее собственной беременности у нее были все признаки приближающихся родов, но родила-то она только шесть недель спустя. Эта подробность убедила всех. Повитуха, которая уже не знала, как выиграть время, и потеряла всякую надежду повлиять на непоколебимую уверенность графини, решилась ее погубить. Сказав, что ребенок уже пытается выйти на свет Божий, но не может пройти через родовые пути, она рекомендовала подвергнуть графиню сильной встряске, чтобы помочь ребенку. Графиня отказалась выполнять предложение повитухи, граф же, мать и вся семья так настаивали, что она уступила.

Ее посадили в закрытую карету и целый день возили по вспаханному полю и каменистым дорогам. Ее так трясло, что дыхание перехватывало. Ей понадобились все силы, чтобы вынести это жесточайшее испытание. Напомним, что все это происходило с женщиной, которая только что родила. После этой «прогулки» ее отнесли в постель. Видя, что никого убедить невозможно, она возложила все надежды на Провидение и утешилась молитвами.

Время, которое лечит самое большое горе, понемногу сгладило страдания графини. Скорбь охватывала ее при малейшем поводе, но и она угасла постепенно до тех пор, пока события, о которых мы сейчас расскажем, не всколыхнули ее вновь.

Жил в Париже фехтмейстер, похвалявшийся тем, что брат его служит в одном очень знатном доме. Фехтмейстер был женат на Мари Пигоро, дочери комедианта. Вскоре он умер, оставив в нищете жену и двоих детей. Вдова Пигоро была не на хорошем счету в своем квартале, и никто не знал, чем она живет. Вдруг после нескольких ее отлучек куда-то и нескольких визитов незнакомца, который приходил вечером, прикрывая лицо плащом, всем стали бросаться в глаза ее дорогая одежда, нарядные детские пеленки: в округе узнали, что она кормит чужого ребенка.

Примерно в то же время стало известно, что она дала бакалейщику Рагне две тысячи ливров на сохранение. Через несколько дней после того Пигоро окрестила младенца в церкви Сен-Жан-ан-Грев. Крещение явно было отсрочено, чтобы скрыть происхождение ребенка. Она не обратилась с просьбой быть восприемниками к соседям и сумела убедить священника записать родителей ребенка с ее слов. Крестным отцом она выбрала приходского могильщика Поля Мармиона, который дал младенцу имя Бернар.

Сама Пигоро во время церемонии находилась в исповедальне и заплатила десять су крестному отцу. Крестной матерью стала Жанна Шевалье, нищая.

В церковной книге было записано:

 

Марта седьмого дня года тысяча шестьсот сорок второго крещен Бернар, сын… и… крестный отец Поль Мармион, слуга и поденщик общины, крестная мать Жанна Шевалье, вдова Пьера Тибу.

 

Несколько дней спустя вдова Пигоро передала ребенка на кормление в селение Торе-ан-Бри своей куме. Мужа этой женщины звали Пайар. Ей было сказано, что этот ребенок – сын благородных родителей и что, если понадобится, следует без всяких колебаний предпочесть его жизнь жизни ее собственных детей. Кормилица недолго держала его у себя – она заболела. Ребенка передали в руки вдовы крестьянина Марка Пегена в том же селении. Месяцы кормления были оплачены, и ребенка содержали надлежащим образом. Пигоро сказала этой женщине, что это сын знатного сеньора и что впоследствии он принесет удачу тем, кто за ним ухаживал. Мужчина средних лет, которого в селении приняли за отца ребенка, а Пигоро выдавала за своего родственника, часто приезжал его навещать.

Когда мальчику исполнилось полтора года, Пигоро забрала его к себе и отлучила от груди. У нее было двое своих сыновей. Первого звали Антуан, второй же, Анри, родился 9 августа 1639 года, после смерти отца, убитого в июне, и вскоре умер.

Пигоро вздумала дать имя и происхождение своего умершего ребенка чужому ребенку и тем самым похоронить тайну его рождения. Поэтому она покинула тот квартал, в котором жила, и тайком перебралась в другой приход, где ее никто не знал. Ребенок жил до двух с половиной лет под именем Анри и в качестве второго сына Пигоро, но в это время то ли потому, что кончался договор о кормлении, то ли потому, что были истрачены две тысячи ливров у бакалейщика Ранге и помощи ей больше не поступало, она решила избавиться от ребенка.

Ходили слухи, что она не особенно заботилась о своем старшем сыне, поскольку была вполне спокойна за судьбу второго, и если бы ей пришлось расстаться с одним из них, она оставила бы себе второго, прехорошенького мальчика: ведь крестный у него человек зажиточный и взял на себя все заботы о нем. Она часто рассказывала об этом богатом дядюшке, ее девере, который служит дворецким в одном знатном доме.

Однажды утром привратник особняка Сен-Жеран доложил Болье, что какая-то женщина с ребенком просит его выйти к воротам. Болье и вправду был братом фехтмейстера и крестным отцом второго сына Пигоро. Теперь мы знаем, что это именно он доверил ей выкармливать знатное дитя и приходил, навещать его. Пигоро долго рассказывала ему о своем положении. Взволнованный дворецкий принял от нее ребенка и велел подождать ответа в указанном им месте.

Услышав предложение мужа об увеличении семейства, жена Болье подняла крик, но ему удалось ее успокоить, рассказав о трудных обстоятельствах жизни братней вдовы и о том, как легко они могут облагодетельствовать ее – они ведь живут в доме графа. Затем он обратился с просьбой к хозяевам разрешить ему воспитывать этого мальчика в замке. Он надеялся, что это решение несколько уменьшит груз, отягощавший его совесть.

Граф и графиня вначале воспротивились его намерению: имея уже пятерых детей, он не должен брать на себя новые заботы, но он упрашивал их с такой настойчивостью, что добился того, чего хотел.

Графиня пожелала видеть ребенка и, поскольку собралась ехать в Мулен, велела посадить его в карету, где сидели сопровождавшие ее служанки. Когда ей показали мальчика, она воскликнула:

– Какой хорошенький!

Он и вправду был хорош – белокурый, голубоглазый, с очень правильными чертами лица. Она горячо приласкала его, и он ответил ей тем же. Графиня сразу потянулась к нему всей душой и сказала Болье:

– Я не хочу, чтобы он ехал с моими служанками, я возьму его к себе.

Графиня часто глядела на Анри – за ним сохранилось это имя – с грустью, крепко обнимала его и прижимала к груди.

Граф разделял ее чувства к мнимому племяннику Болье. Они взяли его к себе в дом и воспитывали как ребенка знатного происхождения.

Маркиз де Сен-Мексан и г-жа де Буйе не поженились, хотя старый маркиз де Буйе давно умер. Казалось, они отказались от своих намерений. Маркизу удерживали, вероятно, угрызения совести, маркиз же вновь предался распутству. По-видимому, другие предложения, а в особенности огромные суммы возмещали ему убытки от нарушения маркизой слова.

Он вел светскую жизнь и ухаживал за мадемуазель Жаклин де ла Гард, ему удалось увлечь девушку, она полюбила его, и от неверного шага ее удерживал лишь страх перед беременностью и родовыми муками. Тогда маркиз рассказал ей о повивальной бабке, помогающей рожать без болей и имеющей в этом некоторый опыт. Та же Жаклин де ла Гард рассказала еще, что г-н де Сен-Мексан часто хвастался: он, мол, воспитывает сына губернатора провинции, внука маршала Франции; что, говоря о маркизе де Буйе, он утверждал, что сделал ее богатой и она обязана ему своим состоянием и что, наконец, проезжая вместе с нею через красивое селение, ему принадлежащее, на ее слова «какое красивое место», он ответил, двусмысленно улыбаясь, что знает другое «красивое место», [194] которое позволило ему увеличить свое состояние на пятьсот тысяч экю.

Господину Жадлону де ла Барбезанж, ехавшему с ним вместе из Парижа в почтовой карете, он рассказал, что в его власти находится сын графини де Сен-Жеран.

Маркиз давно не виделся с г-жой де Буйе, теперь же опасность их сблизила. Оба с ужасом узнали о присутствии Анри в доме графа. Они переговорили между собой, и маркиз взял на себя задачу устранить эту опасность. Однако он не осмелился явно предпринять что-либо против ребенка, тем более что кое-какие слухи о его похождениях выплыли наружу, и чета Сен-Жеранов изменила свое отношение к нему.

Болье, всякий день являвшийся свидетелем нежности графа и графини к маленькому Анри, был готов уже много раз выдать себя и признаться во всем. Его замучили угрызения совести. У него с языка подчас срывались слова, которым он не придавал значения – прошло ведь уже много времени, но которые были замечены окружающими. То он говорил, что в его руках жизнь и честь маркизы де Буйе, то утверждал, что у графа и графини причин любить маленького Анри больше, чем им кажется. Он даже предложил однажды на исповеди священнику такой вопрос: «Если человек, который участвовал в похищении новорожденного, вернет его родителям, пусть даже они не узнают свое дитя, будет ли у похитителя чиста совесть?» Неизвестно, что ответил священник, но, судя по всему, его ответ не успокоил дворецкого. Жителю Мулена, поздравившего его с тем, что к его племяннику так хорошо относятся и щедро его одаривают хозяева дома, Болье ответил, что они имеют все основания его любить: он их ближайший родственник.

Все эти намеки были услышаны, но услышаны не теми, кто был кровно заинтересован в этом.

Однажды поставщик иностранных вин предложил Болье бочку испанского вина и налил бутылку для пробы. Вечером того же дня Болье тяжело заболел. Его уложили в постель. Страшные боли мучили его, он судорожно корчился и кричал. Когда же немного приходил в себя, одна мысль не давала ему покоя: он многократно повторял, что просит прощения у графа и графини за то зло, которое им причинил. Окружающие умоляли его не волноваться и не отягощать последние минуты жизни, но он так жалобно просил позвать графа и графиню, что кто-то отправился за ними.

Граф решил было, что речь идет о небольшом ущербе – маленькой сумме денег, не учтенной в счетах, и, боясь ускорить смерть несчастного, велел передать, что прощает его, и отказался идти. Болье умер, унеся тайну с собою.

Был 1648 год. Ребенку исполнилось семь лет. Он был очень ласков и миловиден, и граф с графиней чувствовали, как растет их любовь к нему. Его учили танцам и фехтованию, одевали пажом, и в этом качестве он им служил.

Маркиз де Сен-Мексан, казалось, оставил свои планы. Он занялся махинациями, столь же преступными, как и предыдущие, но правосудие напало на след его злодеяний. Его арестовали днем на улице во время его разговора с лакеем из особняка Сен-Жеран и отправили в Консьержери.

То ли из-за этих слухов, то ли из-за каких-то других намеков, о которых мы уже сообщали, по Бурбоннэ ходили разговоры об истинных обстоятельствах этих событий. Доходили они и до супругов Сен-Жеран, но лишь усугубляли их боль – правда им пока не открывалась.

Между тем граф отправился в Виши на воды. Графиня и г-жа де Буйе сопровождали его. Случай свел их в этом городе с повитухой Луизой Гуайар. Она возобновила свои связи с этим семейством и часто бывала у г-жи де Буйе. Однажды графиня, внезапно войдя в комнату маркизы, услышала, что женщины разговаривают шепотом. Обе тотчас же замолчали и, казалось, смутились.

Графиня все заметила, но не придала значения этому обстоятельству и спросила, о чем шла речь.

– Да так, ни о чем, – ответила маркиза.

– О чем же все-таки? – повторила графиня, видя краску смущения на ее лице.

– Луиза хвалит моего брата: он не сердится на нее.

– За что? – осведомилась графиня у повитухи. – Разве у него есть причины гневаться на вас?

– Я боялась, – неловко ответила Луиза Гуайар, – он сердится на меня за то, что произошло, когда мы все думали, что вы собираетесь родить.

Неясный смысл этих слов и волнение обеих женщин пронзили догадкой несчастную графиню, но она сдержалась и прекратила разговор. Однако ее волнение не укрылось от маркизы. Наутро она велела запрягать лошадей и уехала в свое поместье Лавуан. Такое поведение маркизы усугубило подозрения графини.

Сначала она хотела приказать арестовать Луизу Гуайар, но потом поняла, что в столь важном деле нельзя рисковать. Она посоветовалась с матерью и мужем, и решено было тихо, без скандала доставить повитуху в замок и допросить. Луиза Гуайар противоречила себе и была многократно уличена во лжи. Впрочем, одного ее страха было достаточно, чтобы изобличить в преступлении. Ее отдали в руки правосудия, и граф Сен-Жеран подал прошение вице-сенешалю Мулена.

Повитуху допросили первый раз. Она признала факт свершившихся родов, но сказала, что графиня родила мертвую девочку, которую она захоронила под камнем возле лестницы, что неподалеку от гумна на заднем дворе.

Судья в сопровождении врача и хирурга побывал на месте, но они не обнаружили ни камня, ни трупа. Искали и в других местах – поиски не дали результатов.

Обо всем известили вдову маршала Сен-Жерана – она предложила немедленно подать в уголовный суд жалобу на эту женщину. Ввиду отсутствия уголовного судьи дело принял к рассмотрению судья по делам гражданским.

На втором допросе Луиза Гуайар показала, что графиня и не рожала вовсе.

На третьем заявила, что графиня родила недоноска.

На четвертом – что графиня произвела на свет мальчика, которого Болье вынес из спальни в корзине.

На пятом допросе, когда ей уже предъявили обвинение, она настаивала на том, что показания о родах графини вырваны были у нее силой. Ни разу она не сказала ни единого слова ни о г-же де Буйе, ни о маркизе де Сен-Мексане.

Едва очутившись в тюрьме, Гуайар срочно посылает своего сына Гиймена сказать маркизе, что она арестована. Маркиза поняла угрозу и пришла в ужас: тут же она отправляет своего конюшего Ла Форестери к председателю суда, своему адвокату и смертельному врагу графа, чтобы посоветоваться с ним, как помочь повитухе и при этом не выдать себя с головой. Адвокат посоветовал добиться прекращения судебного дела и постановления суда о запрещении дальнейшего расследования. Маркиза не поскупилась, и постановление было получено. Но почти тотчас же оно стало ненужным, и запрещение было отменено.

Ла Форестери приказано было отправиться затем в Риом, где жили сестры Кине, и постараться с помощью денег купить их молчание. Старшая из сестер, оставляя службу у маркизы, дала ей пощечину, уверенная в том, что знание ужасной тайны оставит ее безнаказанной, и сказала, что она расскажет обо всем, если ей будет грозить виселица. Эти девицы поручили Ла Форестери передать маркизе, что умоляют вновь взять их на службу. Графиня же обещала им еще более выгодные условия, если они согласятся заговорить, они были даже допрошены от ее имени настоятелем капуцинов, но ничего не сказали. Маркиза вынуждена была снова взять их к себе. Она оставила у себя младшую, а старшую выдала замуж за Делиля, своего дворецкого.

Эти странные откровения поразили Ла Форестери, и дальнейшая служба у такой хозяйки показалась для него невозможной. Он решил оставить этот дом. Маркиза, рассчитывая его, предупредила: если он будет нескромен и расскажет хоть слово из того, что узнал от сестер Кине, она велит дворецкому Делилю заколоть его кинжалом.

Таким образом, она укрепила свою линию обороны и чувствовала себя в безопасности. Но случилось так, что некий Прюдан Бере, дворянин и паж маркиза де Сен-Мексана, который пользовался доверием своего господина и навещал его в тюремной камере в Консьержери, пролил свет на эти события. Его хозяин рассказал ему все подробности родов графини и похищения ребенка.

– Я удивляюсь вам, сударь, – ответил паж. – Вы отягощены таким множеством прискорбных дел, так почему бы вам не очистить свою совесть хоть в данном случае?

– Я рассчитываю, – пояснил маркиз, – вернуть ребенка отцу. Это приказ капуцина, которому я открыл на исповеди, что похитил незаметно для семьи внука маршала Франции и сына губернатора провинции.

Маркизу разрешалось под честное слово время от времени покидать тюрьму. Это обстоятельство пусть не удивляет читателей: всем известно, какие представления о чести хранили дворяне того времени, даже преступники. Пользуясь относительной свободой, маркиз повел своего пажа взглянуть на ребенка. Мальчику исполнилось уже семь лет, он был белокур и очень хорош собой.

Маркиз сказал пажу:

– Посмотрите хорошенько на этого ребенка и запомните его. Возможно, вам придется приносить мне вести о нем.

Тогда-то он и рассказал пажу, что этот ребенок – сын графа де Сен-Жерана.

Суд, до которого дошли эти слухи, счел, что имеет в руках решающие доказательства, но слухи эти распространились как раз в тот момент, когда возбуждение других судебных дел против маркиза лишило его надежды скрыться от правосудия. В Консьержери были спешно посланы полицейские, но тюремщики остановили их, заявив, что маркиз нездоров и сейчас у него священник, который причащает его. Полицейские настаивали на своем. Тюремщики подвели их к камере. Оттуда выбежал священник с криком, что нужно срочно найти людей, которым больной хочет открыть тайну, что он безнадежен, что отравился. Все вошли в камеру.

Господин де Сен-Мексан метался на тюремной кровати, вид у него был самый жалкий: он то рычал, как дикий зверь, то бормотал бессвязные слова:

– Господина графа… Позовите… Графиня де Сен-Жеран… Пусть придут».

Полицейские уверили его, что он может говорить при них. Один решился даже сказать, что граф находится здесь, в камере. Маркиз повернулся и прошептал:

– Я скажу вам…

Тут он испустил громкий крик и упал бездыханный.

Казалось, судьба постаралась заставить замолчать всех, кто мог бы сказать правду. Однако признание умирающего и заявление священника, который его соборовал, явились важным свидетельством для суда.

Первый судья, разобрав все обстоятельства, о которых мы уже рассказали читателю, свел их в единое целое. Показания возчиков, кормилицы, лакеев сравнивались, пути скитаний и различные приключения ребенка прослеживались с первого дня жизни до появления в деревне Декуту. Суд, устанавливая истину, не мог не добраться и до маркизы де Буйе. Ее должны были взять под арест, но этого не случилось благодаря большим усилиям графа де Сен-Жерана. Он не захотел потерять сестру, бесчестье которой отразилось бы и на нем самом. Маркиза удалилась от света, жила уединенно и вскоре умерла, унеся в могилу свою тайну.

Судья из Мулена огласил наконец приговор, в котором повитуха была уличена в том, что скрыла ребенка, рожденного графиней, и мерой наказания после пытки назначалась для нее казнь через повешение. Обвиняемая подала протест на приговор суда. Позже ее перевели в Консьержери.

Едва лишь чета Сен-Жеранов ознакомилась с доказательствами, одно за другим появлявшимися по ходу процесса, они более не сомневались: паж – это их родное дитя. Тотчас же с нею сняли ливрею пажа, возвратили титул и все права. Он получил имя графа де ла Палис.

Между тем человек по имени Секвиль рассказал графине, что он открыл нечто для нее весьма важное: ребенок был крещен в 1642 году в Сен-Жан-ан-Грев и некая Мари Пигоро принимала в этом деятельное участие.

Был произведен розыск, и обнаружилось, что ребенок воспитывался в селении Торси. Граф добился постановления суда, разрешающего ему уведомить обо всем судью в Торси. Он не забыл ничего, что могло бы помочь восстановить истину – он даже добился разрешения еще раз произвести следствие и напечатать увещевательное послание. Тогда старшая из сестер Кине сказала маркизу де Канийаку, что граф слишком далеко ушел в своих поисках, а надо бы искать поближе. После этих новых подтверждений истина вырисовалась со всей четкостью.

Ребенок, предъявленный комиссаром суда кормилицам и очевидцам из Торси, был ими опознан как по следам пальцев повитухи на голове, так и по цвету белокурых волос и голубых глаз. Главным доказательством явился неизгладимый след пальцев повитухи. Свидетели показали, что Пигоро, навещая ребенка вместе с каким-то знатным господином, всегда говорила, что некий вельможа доверил ей воспитание своего сына и что он облагодетельствует и ее и тех, кому еще предстоит его воспитывать.

Крестный отец ребенка, Поль Мармион, поденщик, лавочник Рагне, представивший две тысячи ливров, служанка Пигоро, слышавшая от своей хозяйки слова, что граф обязан принять этого ребенка; свидетели, показавшие в ходе судебного следствия, что Пигоро говорила им, будто этот ребенок весьма знатного происхождения и не пристало ему носить ливрею пажа, – все эти свидетели представили неотразимые для разумного человека доказательства. Нашлись и другие.

Живя в замке Сен-Жеран, ребенок иногда навещал вдову Пигоро, которую считал своей матерью. В то же время с ним у вдовы Пигоро встречался и маркиз де Сен-Мексан. Прюдан Берже, паж маркиза, сразу же узнал и Пигоро и ребенка, которого видел у Пигоро и о происхождении которого ему рассказал маркиз. Наконец, многие другие свидетели, заслушанные как в провинциальном парламенте, так и судьями в Торси, Кюссе и прочих местах, давали сведения столь точные и очевидные в пользу истинного происхождения молодого графа, что дольше тянуть с обвинительным заключением не было смысла.

Суд постановил принять решение об обязательной явке на суд вдовы Пигоро, что не было сделано в ходе первого следствия.

Эта решительная мера поразила интриганку, но она попыталась выпутаться.

Вдова герцога Вантадурского, дочь маршальши де Сен-Жеран от второго брака, единокровная сестра графа Сен-Жерана, и графиня де Люд, дочь маркизы де Буйе, то есть те, у кого молодой граф отнимал богатое наследство маршала де Сен-Жерана, пришли в большое волнение и тоже решили вмешаться в дело. Вдова Пигоро разыскала их, и, естественно, сговор состоялся.

Таким образом, возник новый знаменитый судебный процесс, который надолго завладел вниманием всей Франции и очень напоминал известную поставленную перед Соломоном задачу о двух матерях, предъявляющих права на ребенка.

Маркиз де Сен-Мексан и г-жа де Буйе остались непричастны к делу. Все действие развернулось вокруг вдовы Пигоро и дам де Люд и де Вантадур. Дамы, вероятно, были вполне чистосердечны, отказываясь верить в преступление, будь им известна истина, они вряд ли были бы способны сопротивляться так долго и так настойчиво.

Они успокоили Луизу Гуайар, которая в тюрьме заболела, и, посоветовавшись с нею, решили:

что обвиняемые подадут апелляцию; что вдова Пигоро подаст просьбу о пересмотре решенного гражданского дела и опротестует вынесенный приговор и результаты очных ставок со свидетелями;

что они подадут апелляцию против злоупотреблений при получении и публикации увещевательных посланий;

что они подадут апелляцию на решение первого судьи, который приговорил повитуху к смертной казни;

и наконец, чтобы дать делу другой оборот, Пигоро решительно оспорит факт материнства графини, предъявляя на ребенка свои материнские права, и что дамы будут поддерживать ее в том, что роды графини были обманом, к которому она прибегла, чтобы убедить всех, что у нее есть ребенок.

В это время в тюрьме умерла повитуха Луиза Гуайар, которую свели в могилу угрызения совести и отчаяние. После ее смерти сын Гиймен признался, что она часто говорила ему, что графиня родила сына, которого Болье украл, и что ребенок, которого привели к Болье в замок Сен-Жеран, был тем самым украденным ребенком. Молодой человек признался также, что он скрывал истину, поскольку она могла повредить его матери, и что дамы де Люд и де Вантадур помогали ей в тюрьме и деньгами и советами.

Допрос обвиняемых и показания дам де Люд и де Вантадур были рассмотрены на семи совместных заседаниях трех палат суда. Процесс шел со всей медлительностью и путаницей того времени.

После речей защитника, долгих и специальных, товарищ прокурора палаты и кассационного суда Биньон принял сторону г-на графа и г-жи графини де Сен-Жеран. В заключение он предложил: «Вдове Пигоро в гражданском иске в форме письменной просьбы, предъявленной суду, отказать; всем апеллянтам и обвиняемым во всех их просьбах и протестах против приведения решений в исполнение отказать; приготовить их к штрафу и возмещению судебных издержек. По причине наличия достаточных доказательств виновности вдовы Пигоро и того, что она не выполнила требования об обязательной личной явке, он настаивает, чтобы она теперь же была помещена на скамью подсудимых, полагаясь, однако, в этом вопросе на благоусмотрение суда».

Решением, вынесенным судьей де Мемом из уголовной палаты 18 августа 1657 года, постановлялось:

 

…дамам, подававшим протесты, и обвиняемым в исках отказать, взыскать с них штраф и судебные издержки; запретить Пигоро выезд из Парижа и его предместий; постановление приобщить к делу.

 

Такой оборот дела нанес удар по позициям дам де Люд и де Вантадур, но они очень скоро нашли в себе силы вновь и с еще большей решимостью вступить в борьбу. Дамы эти, всякий раз возившие Пигоро на очные ставки в своей карете, научили ее, чтобы отсрочить окончательный приговор, подать новое прошение, где она добивалась бы, чтобы ей была дана очная ставка со свидетелями, говорившими о беременности и родах графини.

Судебное заседание по этому иску состоялось 28 августа 1658 года, и было вынесено решение об очной ставке, но при одном условии: чтобы участвовать в очной ставке, Пигоро должна была сесть под арест на три дня в тюрьму Консьержери.

Это решение, последствий которого Пигоро весьма опасалась, так ее поразило, что, взвесив все за и против, ту выгоду от процесса, которую она потеряет при бегстве из города, и ту опасность, что будет угрожать ее жизни, едва лишь она окажется в руках правосудия, она решилась оставить свои претензии на лжематеринство и тайком уехала в чужие края. Это последнее обстоятельство вполне могло бы обескуражить г-жу де Люд и г-жу де Вантадур. Но у тех было достаточно сил и упорства.

Против Пигоро было возбуждено дело о неявке в суд, против других обвиняемых дело шло полным ходом. Граф де Сен-Жеран выехал в Бурбоннэ для исполнения решения суда об очной ставке свидетелей. Едва появившись в своей провинции, он вынужден был прервать хлопоты: нужно было принимать короля и королеву-мать, возвращавшихся из Лиона через Мулен.

Он представил их величествам графа де ла Палис как родного сына. Сообразно этому они его и приняли.

Во время пребывания короля и королевы в замке Сен-Жеран граф заболел, изнуренный теми стараниями и усердием, которые он проявил, чтобы достойно принять высоких гостей. Во время болезни граф внес изменения в свое завещание: он признал сына, назначил душеприказчиками г-на де ла Баррьера, интенданта провинции, и г-на Виале, казначея Франции, и поручил им завершить судебный процесс. Его последние слова были обращены к жене и сыну. Единственное, что его огорчало, – невозможность самому довести дело до конца. Он скончался 31 января 1659 года.

Графиня де Сен-Жеран посвятила процессу все свои силы. Дамы де Вантадур и де Люд добились получения завещательных писем в пользу истца, которые им удалось утвердить в суде Шатле заочно. Одновременно они подали апелляцию на приговор судьи, который отдал опеку над юным графом его матери–графине, а попечительство – г-ну де Бомпре. Графиня, со своей стороны, подала апелляцию на постановление об утверждении завещательных писем и сделала все возможное, чтобы довести тяжбу до суда парламента. Дамы отправили свою апелляцию в Большую палату, рассчитывая, что им не придется принимать участие в заседании парламента.

Не станем углубляться в мрачный лабиринт старинных судебных процедур. По истечении трех лет графиня получила следующее постановление суда от 9 апреля 1661 года, в котором сам король объявлял:

 

Истребовав решение по гражданскому иску, слушанному в парламенте, равно как рассмотрев апелляции сторон и ходатайства дам де Люд и де Вантадур, возвращаю судебные дела трем судебным палатам для решения совместного или раздельного, как они сочтут нужным.

 

Графиня вернулась к исходной точке процесса. Судебное дело занимало уже большое количество томов. Адвокаты и прокуроры наперебой состязались в составлении посланий друг другу. После еще одной бесконечной судебной процедуры и выступлений еще более сложных и запутанных, чем прежде, вышло наконец постановление, отвечавшее выводам г-на генерального прокурора и гласившее:

 

Не останавливаясь на ходатайстве дам Мари де ла Гиш и Элеоноры де Буйе, поскольку расследование закончено, апелляции же оставлены без последствии и т. д., и проявляя внимание к прошению усопшего Клода де ла Гиш и Сюзанны де Лонгоне от 12 августа 1658 года, постановляю: считать окончательным решение, вынесенное судом.

Признать Бернара де ла Гиша истинным и законным сыном Клода де ла Гиша и Сюзанны де Лонгоне и признать его право на обладание именем и гербом дома де ла Гиш и всем достоянием, оставленным Клодом де ла Гиш, его отцом, и запретить Мари де ла Гиш и Элеоноре де Буйе это оспаривать.

Элеоноре де Буйе и Мари де ла Гиш в ответ на их обращения от 4 июня 1664-го, 4 августа 1665-го, 6 января, 10 февраля, 12 марта, 15 апреля, 2 июня 1666 года в иске отказать, обязав их возместить судебные издержки.

Объявляю, что упущения, имевшие место противу Пигоро, исправлены, она надлежащим образом изобличена в преступлениях, которые ей вменяют в вину, и в качестве наказания приговорена к повешению на Гревской площади города, если она будет поймана и взята под, стражу, если же нет, то на указанной виселице на той же Гревской площади будет повешен ее портрет. Все ее имущество, приобретенное ею или отобранное у тех, у кого оно хранилось, конфискуется; у вышепоименованных конфискуется также сумма в 8 сотен парижских ливров, предварительно взысканная в пользу короля на содержание заключенных в тюрьме Консьержери и другие расходы.