На родительском собрании

Кружок отличается от урока отсутствием программы и отсутствием дисциплины. (Смех в зале) Отсутствие дисциплины означает, что детям разрешено все, кроме того, чтобы крушить вещи вокруг и крушить психику друг другу. Отсутствие программы означает следующее. У нас где-то в глубине души живет вера, хотя головой мы понимаем, что это не так, вера в прекрасную программу, которая сама все сделает. Может быть, вы видели завод вроде большой коробки без окон без дверей, в которую, грубо говоря, с одной стороны подается металл, а с другой стороны извлекаются автомобили. Внутри нужен один человек – вытирать пыль. И вот, нам кажется, что существует, или вот-вот появится, или ее надо извлечь из золотого прошлого – чудо программа, в которую можно поместить первоклассника, а на выходе получить высокообразованного, высококультурного высокодуховного человека. Но это не так. Вы, наверно, заметили, что у каждого учителя здесь своя программа.

 

 

 

Достоевщина

 

Зачем нужно всеобщее среднее образование? Зачем вообще нужно что-то всеобщее? Чтобы не ужасаться одиночеству собственного идиотизма – вот, дескать, тут еще десять миллиардов таких же, так что ничего страшного? То есть – коли я живу неправильно, так ведь это не я, это мы все вместе – всей толпой и в ад не страшно попасть?

 

 

 

6

Миссия в том, чтобы подружить детей с жизнью. Чтобы они не прогрызали себе путь, а чтобы путь сам возникал как продолжение детского сна.

 

 

 

Спецклассы

Трудность деления классов зиждется не на проблемах организационных, вроде расписания, а на странном жестком принципе обучения по дисциплинам.

Калокагатия, счастливая гармоничность, не склеивается из кусков, называющихся «химия», «физика», «танцы», «езда верхом», как организм не склеивается из рук и ног, руки и ноги нельзя выращивать по отдельности, в разных помещениях, при разном метаболизме, надеясь, что как-то все само срастется.

Потому что интерес, без которого невозможна никакая -атия, универсален, глубинен и свободен, он ничего не знает об официальных требованиях к судьбе, когда ребенок чуть ли не в утробе должен выбрать себе коридор дальнейшей жизни, от утробы мало чем отличающийся.

Невозможен приличный поэт без заинтригованности чем-нибудь вроде комплексного числа, и невозможен физик, не мучимый словесностью происходящего. Математика, царица гуманитарных наук, изучающая сознание, художественна изначально. История, изучающая саму себя, аутична и тем прекрасна – как эксперимент над внутренним голосом хаоса.

Короче говоря, если у школы как общественного феномена есть будущее, то это когда дети ходят не на биологию или французский язык, а на Ан. Бор. Или Ал. Алекс. А учитель – это тот, кто сам придумывает себе профессию, каждый раз новую и каждый раз по-новому универсальную, хотя и называющуюся все тем же старинным словом – учитель. Наверное, было бы неплохо высказаться более практически, но уж не в этот раз.

 

 

 

Неностальгия

В класс входить медленно, не суетясь, по классу не бегать, перемещаться спокойно, мебель не двигать, шкаф без разрешения преподавателя не открывать, окно без разрешения преподавателя не открывать, к розеткам без разрешения преподавателя не приближаться, к аквариуму не прикасаться, громко не изъясняться, – примерно десятая часть установлений в моей бывшей школе. В бывшей школе. Надо понимать буквально.

Видимо, школы живут не более тридцати лет, как театры, – одним поколением исчерпывается жажда артистизма, неизвестности, свободы; желание успеха сменяется желанием успешности, самодостаточность – достатком, высокость – чванством.

Я сопровождал девятиклассников на экзамен в свою бывшую школу. Был обруган какой-то административной женщиной за посещение столовой. Повара были тоже обруганы – за кормежку чужих. Аптечная чистота и решетки между этажами. Тряпки и другие предметы, могущие висеть, на деревьях за школой не висят, – можно было сразу догадаться, что ностальгия меня не обуяет.

 

 

 

Несколько слов об интересе, кнуте и прянике (к семинару о развитии школы)

 

P.S. Здесь не будет практических советов. Но что такое практика в педагогике? Организация преподающего мозга. Так что не знаю, не знаю.

 

Интерес

Школа – это когда все учат всех. Те, что отчитываются перед чиновниками, называются учителями, а те, что отчитываются перед учителями, называются учениками. Что такое чиновники – тайна испокон веков. То есть учителя имеют счастье отчитываться перед тайной. Хотя редко это счастье сознают.

Оттуда, из непроницаемой глубины административных небес, то и дело опускаются благодатные откровения, завораживающие, особенно родителей, своей жизнеутверждающей правдой. Единый учебник, огосударствление образования и т.д. радуют и вдохновляют в наше тревожное, смутное время. Не последнее место среди них занимает неподдельное беспокойство об интересе учащихся к учебе.

Как сделать так, чтобы учащийся не просто учился, а учился с интересом, и не просто с интересом, а сохраняя интерес к избранному жизненному коридору на всем протяжении его потемок, то есть глядя в одну сторону – на маячащий вдали свет Нобелевской ли медали, районной ли поликлиники – вопрос искренней заботы таинственного милосердного чиновника, обитающего, подозреваю я, в левом полушарии любого преподавателя.

Моя лепта в этот вопрос такова.

Мне кажется более-менее очевидным, что понятие «интерес к учебе» отчетливо различается в голове семиклассника и выпускника института, не говоря о головах еще более овзрослевших взрослых.

Я не мог бы сейчас сформулировать, чем был для меня интерес к учебе в школьном возрасте, поскольку для этого пришлось бы на время стать ребенком, и моя способность формулировать утратила бы свой блеск и чистоту, присущие ей сегодня. Могу только сказать, что интерес к учебе взрослой интерпретации являлся мне чем-то абстрактно-туманным, неприятным, некомфортным, каким-то досадным недоразумением, которое надо перетерпеть. И если мне на глаза попадался какой-нибудь положительный пример – в «Пионерской правде», в детском фильме и т.п. – для меня это было чем-то инопланетным, недостижимым и, главное, абсолютно бессмысленным. Если образцовый пионер Николай исправлял двойку по математике, то делал он это под страхом не быть принятым в образцовый строй взрослых, а мне туда не хотелось совсем. Страх, стыд, гордость пионера Николая оставались недоступными моей инфантной душе, и их воспитательная роль производила обратный эффект: мне еще пуще не хотелось быть взрослым.

Мне никогда не было интересно содержание того или иного учебника (взрослой книги для образцового Николая). Был азарт в решении задач, но это к делу не относится. Разлагается ли свет при прохождении призмы – воспринималось мною как случайное, произвольное любопытство случайного человека. Говорит ли это разложение о свойствах света, о свойствах призмы или о свойствах Ньютона, решившего совершить именно это действие именно с этими вещами? Меня не устраивала произвольность, как мне представлялось, и эксперимента, и интерпретаций, и провозглашение этих интерпретаций законами природы. Если мы вводим в рассмотрение силу как понятие, прямо определяемое ускорением, то она и ведет себя соответственно, то есть закон инерции является тавтологией, а не законом природы, и почему бы не взять другую тавтологию, или третью, или десятую, столь же творчески высосанную из пальца? Если мы пропустим свет не сквозь призму, а сквозь мозг, он разложится, может статься, на симфонии, или цифры, или сны, и чем это менее научно – по сравнению с хромоскопией – понять было невозможно. Меня не устраивала произвольность постулатов и, во-вторых, странная манера использовать неясное, вроде квадратного корня из минус единицы, так, будто оно уже понято, для построения целых разделов математики и физики.

Поэтому интерес к учебе являлся интересом к процессу движения в школу, пребывания в школе, движения из школы. Этот процесс состоял из многих увлекательных или не очень увлекательных актов, вроде движения пера по бумаге, ощущения запаха чернил или нового учебника, но никогда – из узнаваемой на уроке информации. Бесконечно малые величины, гены, электроны, – все это представлялось волюнтаризмом неведомых дядь и теть, по сравнению с которым сказки Перро или рассказы Стругацких не выглядели большей фантазией, но не притворялись при этом всеобщей и необходимой истиной.

Можем ли мы сегодня заинтересовать школьника, подобного мне тому, взрослыми знаниями, развеяв детский, не формулируемый, но имеющий основания скепсис, и является ли подлинным интересом то, что мы видим таковым у победителей олимпиад, – вопросы решаемые, но не обязательно положительно.

 

Кнут

Репрессии применяются в двух случаях: когда одни люди хотят навязать свою жизнь другим людям, и наоборот: когда одни хотят уберечь свою жизнь от влияния других. Советские репрессии относились (надеюсь, прошедшее время здесь уместно) ко второму типу. Недалекие, дремучие граждане хотели уберечь свое неказистое бытие от свободы мысли и всего из нее следующего. Школьные репрессии – первого типа: взрослые хотят овзрослить детей с максимальной скоростью. Слава богу, никому не приходит в голову вытягивать ребенка физически – чтобы быстрее рос.

«Мисс Вселенная» для шестилетних, чемпионаты мира для четырнадцатилетних, миллионы конкурсов, состязаний, баталий придумываются взрослыми для того, чтобы дать детям опыт выбора как можно раньше: опыт ошибок, разочарований, неудач, вроде медицинской прививки, должен обезопасить человека в будущем.

Но не свободного ли мы хотим вырастить человека? А свобода не имеет отношения к выбору, как сказал один умный человек. Она то, что человек делает с внутренней необходимостью, без причины. Свобода не имеет опыта. Она беспричинна по определению, ведь обусловленность – это и есть несвобода. Человеку все равно придется совершать судьбоносные поступки как в первый раз – участвовал он в конкурсах или нет.

Не надо навязывать жизни теоретические принципы, наоборот, надо принципы улавливать из жизни. Как сказал другой умный человек. Если мы видим, что много выпускников медицинских или авиационных институтов становятся артистами или писателями, вывод следует делать не тот, что где-то в первых классах надо выявлять артистичных и литературстичных детей, а тот, что институты надо делать более универсальными. Конечно, в сорок лет не станешь балериной, но и в семь лет не напишешь диссертацию. В каждом повороте судьбы свои прелести. Да и нужны ли миру суперпрофессиональные балерины, глядя на которых думаешь скорее о спорте, чем об искусстве? Профессионализм хорош в стоматологии, инженерном деле и футболе, а в искусстве, в том числе в науке, нужны дилетанты. Дисциплины они не знают.

Дисциплина состоит не в том, чтобы носить одинаковую форму, а в том, чтобы следовать пафосу своей жизни, если можно так выразиться, в мужестве игнорировать отвлекающие события, какую бы ценность этим событиям ни придавала та или иная человеческая общность. Мы уже одинаковы с вероятностью 99,99% - генетически, нравственно и т.д. – зачем же усугублять эту одинаковость еще и собственными руками – религиозными конфессиями, государственным патриотизмом, психоанализом, Зодиаком, модой, единым учебником и т.д.?

Если вы хотите купить автомобиль, и того же хотят еще три миллиарда человек, это не ваше желание. Оно общее, то есть обусловленное, то есть является звеном в причинно-следственной цепи, от вас не зависящей. Собственно человеческое начинается, когда вы хотите беспричинно. Этот акт только задним числом разлагается на желание и действие, а фактически это единое событие вы хотите + делаете. Если же вы начинаете рассуждать, взвешивать варианты, выбирать, то речь идет уже не о свободном, то есть не о вашем поступке. Если вы даете деньги нищему по какой-то причине, то это не моральный поступок.

Можно ли получить свободного человека, репрессируя? Видимо, только личным примером, а если личный пример можно назвать кнутом, то я уж и не знаю.

 

Пряник

Страшно представить, какой пряник заставил бы меня снова изучать электродинамику. Интересно здесь слово «заставил». В сущности, пряник – это хорошо замаскированный кнут. Страх потерять бонус или страх получить кнутом – пандемия страха не должна править юными душами. Этим пламенным лозунгом я хотел бы закончить свою пламенную речь.