Отключение донорской группы

Андрей Балабуха

Попутчики

 

“Корпусное шоссе. Следующая остановка – платформа Броневая. – Казалось, изъеденный ржавчиной голос доносился не из кабины в головном вагоне, а пробивался откуда‑то с Тау Кита. – Осторожно, двери закрываются!”

За окном на стандартном железобетонном заборе резвилась обезьянка, черная с уморительной мордашкой, отороченной белым мехом. Чуть дальше гарцевал черный в белых пятнах олень, а второй замер, осторожно подняв обрубыши ушей. Шабров любовался этой живностью всякий раз, проезжая Корпусное шоссе. Кто поселил их здесь? И кто написал рядом: “Счастливого пути!”? Ну, надпись – ладно, ее могли сделать и по обязанности. На Московском вокзале в конце одной из платформ тоже выложено камешками “Счастливого пути”, а уж там всякая самодеятельность исключена. Но рисунки? И ведь хорошие, полные экспрессии и жизнерадостности, – такие можно сделать только от полноты души…

Электричка тронулась. Серый бетонный забор пополз, потом побежал назад, но, не успев набрать полной скорости, оборвался. Шабров отвернулся от окна. В вагоне было совсем пусто. Только напротив – спиной к движению – сидел молодой человек, уткнувшийся в яркую книжицу карманного формата, да на последней скамейке благообразная старушка в чем‑то активно убеждала хулиганистого типа пяти – шестилетнюю внучку, причем, судя по интонациям, готова уже была от парламентских методов перейти к прямой агрессии. Внучке на это было явно наплевать. Встретившись взглядом с Шабровым, она так кокетливо стрельнула глазами, что он не выдержи и рассмеялся. “Вот пройдет с десяток лет, – подумалось ему, – так ведь стоном от такой Цирцеи стонать станут, под окнами будут бродить и серенады петь”.

Аэропорт. Справа, за плоским двухэтажным зданием блеснули на солнце хвосты самолетов. Шабров взглянул на часы. Неудачная электричка: тащится от Ленинграда до Луги более двух с половиной часов, останавливаясь чуть ли не v каждого столба, как невыгулянная собака. Визави Шаброва перевернул страницу, негромко и коротко хохотнул на последних строках и закрыл книгу. Перехватив взгляд, брошенный Шабровым на обложку, он улыбнулся и протянул томик.

– Фантастика. Рассказы о пришельцах. Некоторые неплохи, но в целом не ахти что.

Шабров пробежал глазами оглавление: б льшую часть он уже читал в периодике.

– Ну почему же. Вот, например, “Сага о саскаваче” Озола – очень прилично. Или “Ее усмешка” Элитской…

– Согласен. – Во взгляде попутчика явственно проступил интерес. – Да беда‑то не в том. В другом совсем беда. Каждый почти рассказ, за исключением разве что Выведенского, неплох. Некоторые и вовсе хороши. Но только сами по себе. А в сумме – черт‑те что получается.

– Почему, собственно?

– Да потому, что и Свифт у них пришелец. И Прометей, и Леонардо, и Иисус, и Бэкон, и Джотто… И в ящера мезозойского они стреляли, и Баальбекскую террасу строили… Все пришельцы. Один раз – хорошо. Даже поверить можно. Но не на протяжении же всей истории!

– Логично. Однако этим страдают не только рассказы, но и гипотезы, высказанные всерьез. Помните, в свое время фильмы показывали – “Воспоминания о будущем”, “Послание богов”?

– Конечно.

– Так ведь и к ним оно в равной мере относится, ваше возражение.

– Безусловно. Кстати, раз уж мы разговорились, давайте познакомимся, а то разговаривать в безличной форме как‑то неловко. Георгий. Георгий Викентьевич Озимый. Но предпочтительнее – просто Гера.

– Очень приятно. Шабров. Петр Николаевич.

– А не пойти ли нам перекурить? По поводу знакомства?

В тамбуре было прохладнее: сквозь проемы в стальных листах, вваренных в двери вместо стекал, врывался ветер. Озимый вынул из нагрудного кармана флотской рубашки пачку “Примы”, неуловимым движением вытряхнул из нее две сигареты, протянул Шаброву.

– Спасибо, – покачал головой тот, – не могу я их курить, извините. Кашляю. Привык к своим. Это бельгийские, безникотинные.

– Зачем же тогда вообще курить?

– Ну, немодно как‑то мужчине быть некурящим. Особенно во времена гонений на курильщиков… А я, грешным делом, выделяться терпеть не могу.

Они закурили. Дым клубился в пронизывающем тамбур солнечном луче и исчезал в оконце.

– Помню, когда “Воспоминания…” эти пошли, – сказал Шабров, – со мной случай приключился забавный. Пошли мы в кино вместе с одним знакомым. А он, надо сказать, человек взглядов консервативных до крайности, всякие новые и сомнительные гипотезы органически не приемлет. Сидим, смотрим. Сперва он все ерзал, вздыхал. – вот, мол, как он, бедный, страдает‑мучается, а все из‑за меня, изверга, его сюда заведшего. Потом затих. А когда свет зажегся, встает он и говорит: “Знаете. Петр Николаевич, а все‑таки они были…” Вот и говорите теперь – неубедительно…

– Да нет же, Петр Николаевич, не о том я говорю. Фильмы поставлены хорошо, убедительно, ничего не скажешь. Порочен сам метод: все, что ни есть в земной истории, этнографии, археологии загадочного – все на бедных пришельцев валить. Чуть личность какая замечательная – пришелец, чуть сделано что посложнее да посолиднее – опять же инопланетяне помогли… А мне, например, в уменья наших вполне земных предков поверить легче. Да и приятнее.

– Патриотизм?

– Отнюдь. Элементарная корректность. Оккамова бритва. Новые сущности нужно изобретать в крайних случаях. Когда старого арсенала не хватает. Я скорее в другую гипотезу поверю. О працивилизации. Слышали?

– Читал… Только какая, в сущности, разница – пришельцы ли из космоса или мезозоя, все едино.

– Ну не скажите. Працивилизация – логичнее, это во‑первых. Во‑вторых, только она и может объяснить постоянный контакт двух разумов, вытекающих из разброса по времени аргументов в пользу гипотезы о пришельцах.

– То есть?

Озимый бросил окурок в окно.

– Ну что, пойдем в вагон или здесь постоим?

– Пойдемте, – и Шабров откатил створку двери, пропуская собеседника вперед.

– Знаете что, Петр Николаевич, – сказал Озимый, когда они снова уселись на янтарно‑желтые дощатые скамейки, казалось, пахнущие солнечным бором, – хотите я вам наболтаю сейчас идею для фантастического рассказа? Не хуже любого из этих, – он кивнул на лежащую рядом книгу. – Во всяком случае, за оригинальность идеи ручаюсь, потому как фантастику знаю хорошо, а такого пока не встречал.

– Давайте, – улыбнулся Шабров: делать ему все равно было нечего. – С удовольствием послушаю.

Озимый вздохнул, достал из кармана сигарету, не зажигая, стал крутить ее в пальцах.

– Скажите, вам никогда не приходило в голову, что, рассуждая об истории, все мы возводим род человеческий к Адаму?

– То есть?

– Очень просто. Жили‑были Адам и его жена Ева. От них люди и пошли. Здесь они свою жизнь так организовали, там – иначе. И все различия.

– А вы чего же хотите, позвольте спросить?

– Разнообразия. Разнообразия, Петр Николаевич. Природа – она ведь экспериментатор. Экспериментатор по призванию. И только с людьми почему‑то экспериментов убоялась. Создала одну нашу цивилизацию. Цивилизацию технологическую. А все другое пути остались, так сказать, невостребованными. Лежат себе где‑то у нее, у матушки, на складе и пылятся. Не верится мне в это.

– А дельфины? Если они и есть другой путь разума?

– Может быть. Но они – иной вид. Я же говорю о человеке. Теперь представьте себе, что когда‑то произошло разделение рода человеческого на две ветви. Когда? Тогда, когда появился кроманьонец. Обратите внимание: у неандертальца мозг был немногим сложнее, чем у гориллы или шимпанзе, а у кроманьонца – такой же, как у нас с вами. И при том они сосуществовали. Почему произошел такой скачок, сейчас не суть важно. Важно другое. Неандерталец уже умел пользоваться орудиями – палкой там, рубилом и так далее. Кроманьонец – тоже. Странно, не правда ли: уровень технологичности у них одинаковый, а мозг – разный. И еще: если верить науке, то и сегодня наш с вами, так сказать, “кроманьонский” мозг загружен всего на каких‑нибудь два – три процента. Это за десятки тысяч лет цивилизации‑то! Вот и выходит: кроманьонец мозг другой получил, а пользоваться им продолжал по‑прежнему, по‑неандертальски. И вся наша нынешняя цивилизация – его наследники.

– Аналогично тому, как первые каменные постройки возводились по канонам деревянного зодчества, хотя у камня законы свои? – улыбнулся Шабров.

– Именно. А тут еще и колесо подсуропило. Удобная штука – колесо. Естественно, наш кроманьонец в него и вцепился. Да так крепко, что по сию пору вся наша цивилизация – раб колеса.

– Метко.

– А теперь представьте себе, что чисть кроманьонцев научилась использовать свой мозг полностью. Недаром же он был им дан! Как? Не знаю. Может быть, их цивилизацию стоит назвать биологической, потому что они не создавали техносферы, не отрывались от природы, противопоставляясь ей, а жили с ней в разумном симбиозе. Может быть, их цивилизацию следует назвать психической, если они освоили телепатию, телекинез, левитацию и так далее. Не зря же этим свойствам человека посвящено столько легенд – дыма без огня, как известно, не бывает! Но в любом случае их путь развития был короче нашего. И гуманнее. Потому уже, что мы до сих пор существуем. В противном случае они бы нас попросту выжили: конкуренты как‑никак – два разума на одной планете, да еще оба на суше. Вот дельфины: в океане, а мы все равно их уничтожаем.

– Но ведь есть международная конвекция об их охране.

– Точно. Только до сих пор не все страны ее подписали, заметьте… Вот я и делаю вывод, что они гуманнее нас. И еще. Мы говорим: миров во Вселенной бесконечно много, значит, и обитаемых – тоже; так почему же нас до сих пор не открыли, в гости к нам не пожаловали? И придумываем в утешение себе пришельцев из космоса. А зачем нас открывать? Мы уже давным‑давно открыты. Более того, может быть, сами – земляне то есть – других открыли, и братья эти наши, колеса не изобретшие, давно уже нас в какой‑нибудь Галактической Ассамблее представляют… Да и нас, конечно, не забывают. Ходят между нами, жизнь нашу наблюдают и изучают. А чему‑то, конечно, и у нас учатся.

– Так почему же мы их не знаем? – спросил Шабров. От этого разговора ему стало как‑то не по себе.

– Потому что незачем. Нос не дорос. Ведь если они сейчас к нам явятся – половина человечества им войну объявит, а вторая с восторгом примет и начнет перенимать их достижения, утеряв в итоге самобытность. Вот они и ждут, пока мы созреем настолько, чтобы войти с ними во взаимоплодотворный контакт.

– Как‑то трудно себе представить, что они запросто между нами ходят, – поежился Шабров.

Озимый рассмеялся:

– Верно. Вот сидим мы с вами, а может, я и есть представитель этих… Старших братьев. И давно уже вас телепатически обследовал.

Шаброва бросило в жар.

– Что вы! Это же неэтично, просто‑напросто недопустимо! Телепатический контакт может быть только взаимным! – И перехватив удивленный взгляд Озимого, добавил: – Вы же сами сказали, что они достаточно развиты и гуманны, значит, я законы этики должны соблюдаться строже, чем нами – юридические.

Озимый кивнул:

– Пожалуй… Но с другой стороны, они – разведчики. Чрезвычайность их положения допускает чрезвычайные меры.

– Теоретически – так. В каком‑то детективе был эпизод: наш разведчик, спасаясь бегством, оказался перед дилеммой – раздавить ребенка, играющего на мостовой, и спастись или…

– И?..

– Его поймали.

– Ясно, – протянул Озимый. – В этом есть резон, в такой аналогии… Убедили. Петр Николаевич.

– А вообще очень интересно. Такой рассказ обязательно надо написать, – сказал Шабров.

– И напишу. Всенепременнейше напишу. Я ведь, между прочим, фантаст. Только пишу под псевдонимом – жена стесняется. Говорит, если бы ты еще поэтом был – ладно, а фантаст – как‑то очень уж несолидно, мол, несерьезно…

Шабров улыбнулся, хотя смешно ему, в сущности, не было. Разговор скатился в обычную для случайных попутчиков легкую, ни к чему не обязывающую болтовню, продолжавшуюся всю дорогу. И только уже в Луге, расставаясь. Озимый сказал:

– А рассказ этот я обязательно напишу, Петр Николаевич. И посвящение сделаю. Вам. Потому что я все это на ходу придумал – чтобы ехать скучно не было. И за разговор этот очень вам признателен.

Дожидаясь автобуса. Шабров побродил по скверу перед вокзалом. Настроение у него было смутное, встревоженное и одновременно радостное. Потому что явно назревали перемены – случайный разговор с фантастом еще раз подтверждал это. Впрочем, случайный ли, пришло вдруг ему в голову. Хотя это, в сущности, не важно: мысль, высказанная единожды, уже не умирает, вливаясь в ноосферу, окружающую планету. А мысль родилась… И все‑таки случаен ли был разговор? Об этом он размышлял, трясясь в стареньком “львовском” автобусе до самого Мерева.

Выскочив из автобуса, Шабров прежде всего отдышался, изгоняя из легких тошнотворную смесь запахов бензина, пота и перегретого металла, которой совершенно не переносил. А потом быстрым шагом пересек поселок и по пылящей песком дороге спустился к озеру, где его уже ждали друзья.

– Есть новости, – сказал он, обмениваясь с ними рукопожатием.

– Некогда, – бросил один из них, высокий и явно не по возрасту седой. – Опаздываем.

Они прошли вдоль берега, вброд пересекли обмелевшую за лето протоку, соединяющую озеро с речкой Дугой, потом приняли левее, в лес.

– Стоп, – сказал седой.

Они взялись за руки, словно собираясь водить хоровод, и закрыли глаза. Несколько минут они ритмично и синхронно дышали, чуть покачиваясь в такт вдохам и выдохам, а потом вдруг – мгновенно – исчезли, словно растворились в колеблющемся жарком воздухе, только трава да листья ближайших кустов съежились от внезапного порыва холода: дальняя телепортировка, требующая совместных усилий нескольких человек, сопровождается заметным поглощением тепла.

 

Андрей Балабуха

Заколдованный круг

 

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве на высокой горе стоял большой терем. Рассказывают, что терем тот за одну ночь построил отряд киберов по приказу самого Главного Архитектора государства. Назывался он Терем ИФ, потому как был в нем Институт фольклора. Много в нем было коридоров – три года иди, все не пройдешь; много комнат разных – три года ночуй, во всех не переночуешь; были в нем конференц‑палаты и светлицы‑читальни, клети‑лаборатории и темницы‑кинозалы, трапезные на четыреста посадочных мест и еще много‑много такого, чего и во сне не увидишь, и пером не опишешь. И была там одна светлица, а в светлице той был СИВКО – Сектор Изучения Волшебств Кощеевых.

Руководил этим сектором старый доктор филологических наук Елпидифор Никифорович Царев. И было у него трое сотрудников, один другого умнее, один другого краше. Самый старший был кандидатом филологических наук. Звали его Еремей Мудров. И то сказать, мудрый он был – сил нет, красивый – ни одна царевна не устоит, представительный – хоть сейчас на международную конференцию посылай. Второй и годами помоложе был, и умом еще не так выдался, а потому и говорить о нем особо нечего. Звали его Симеоном, и был он тоже старшим научным сотрудником. А третий – Иван – только недавно институт окончил, прошлым летом его в Терем ИФ по распределению прислали. И потому старшие товарищи прозвали его Иванушкой‑дурачком. Был он младшим научным сотрудником.

Поручили ему архивы СИВКО разобрать. Год и один день он их разбирал, порядок наводил. Все разобрал – страничку к страничке, микрофильмик к микрофильмику, микрофиш к микрофиши. Все разобрал – только вот у одной сказки конца не нашел. Первая страничка есть, вторая есть, третья есть, четвертая есть, а дальше – ни одной нету. А сказка эта, надо сказать, самая древняя была. В ней рассказывалось, почему царь Кощей бессмертным стал. Во всех других сказках, позже записанных, бессмертный он и все. А в этой поначалу просто царем был, Кощей‑то, обыкновенным, смертным; только вот как главное волшебство Кощеево совершилось – непонятно, нет у сказки конца‑продолжения.

Закручинился Иван – младший научный сотрудник, опечалился, пошел он к доктору Цареву.

– Елпидифор Никифорович, – говорит, – так и так, нет конца у сказки. А сказка‑то – ключевая. Кощеевы волшебства мы изучаем, а как главное волшебство совершилось, информации не имеем.

Отвечает ему доктор Царев:

– Ищи как следует, Иван, а не найдешь – в понедельник на диспетчерском нерадение твое разбирать будем. Не может быть, чтобы у такой сказки да конца не было.

– Нету, – Иван говорит, – нету, Елпидифор Никифорович! По всем полкам я мел, по всем сусекам скреб, искал, не завалилась ли куда страничка, – нету! Хоть на диспетчерском меня разбирать прикажите, хоть на самом Ученом совете – все равно нету!

Задумался доктор Царев, почуял в словах Ивановых правду. В самом деле, разбирай не разбирай на диспетчерском, странички не появятся. А что тогда про СИВКО на Ученом совете скажут: Кощея изучаете, а почему бессмертный – объяснить не можете? Нельзя, думает, такого допустить. Собрал он сотрудников своих на совет. Три дня судили‑рядили, мед‑пиво пили, на четвертый решили: послать Ивана – младшего научного сотрудника в командировку во время прошлое, в город Берендеичев, в царство Кощеево, прознать, как Кощей бессмертным стал, а вернувшись – сказку дописать, на фактическом материале основываясь. Выписали Ивану командировку, выдали ему в бухгалтерии командировочные – проездные да суточные, – и пошел он на ближайшую Темпоральную станцию: рейсовую машину времени в прошлое поджидать.

На Темпоральной станции приодели Иванушку: мурмолку на него надели червленую, корзно синтетическими каменьями шитое, золоченой тесьмой вкрест голени ему обвили, дали ему каурого БУРКО – биоуправляемого робота конского облика, – а также ознакомили его с Инструкцией по поведению в иных временах, в чем он и расписку дал. Затем погрузился Иван со своим конем в машину времени, что везла в Киев‑град фантоматического Тугарина‑змея для съемок многосерийного голофильма, и отправился он белый свет смотреть да себя показывать.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Много ли, мало ли времени прошло, но добрался наконец наш Иван – младший научный сотрудник на своем киберконе до города Берендеичева – столицы царства Кощеева.

Провели его в терем дубовый под крышей тесовой, где полотенца да причелины резные, прямо в Кощеевы палаты. Видит Иван: сидит за столом человек, сам маленький, тощенький, хиленький, глаза все по сторонам бегают. Сидит, пьет. Ему кубок за кубком, чару за чарой подносят, а он знай себе пьет. И уж по всему терему такой дух пошел – аж зашатало Иванушку.

Посмотрел Кощей на Ивана, хотел было его рядом с собой посадить, медом‑пивом напоить‑угостить, да призадумался вдруг:

– Ты, – говорит, – не Иван ли царевич будешь?

– Точно, – отвечает ему Иван. – Верно тебя, Кощей, проинформировали.

– А ты меня убивать не будешь?

– А зачем мне тебя убивать? – удивился Иван. – Мне с тобой, Кощей, поговорить надо, факты выяснить.

– Поговорить… – призадумался Кошей. – Ну, ладно, поговори. Раз убивать меня не будешь, тогда садись, будь гостем моим дорогим.

Сел Иван за стол дубовый, поднесли ему чару вина доброго. Выпил ее Иван, потом и спрашивает:

– Слушай, Кощей, а чего это ты смерти так боишься?

– Как же мне, Иван‑царевич, ее, лихоманки, не бояться‑то? Я видишь какой хилый, робкий, тихий, знай себе в тереме сижу. А соседи у меня грозные, все туда‑сюда войной ходят. Того и гляди, зашибут по дороге. Я‑то ведь болезненный, полиомиелит в детстве перенес, куда мне воевать‑то? Я ж и царем‑то просто так называюсь, чтобы ворогам моим страшнее было. Сам суди: где уж мне народом целым править? Они у меня умные, сами управляются. Вече вон себе организовали, сами все решают, все делают: хорошо хоть вежливые, почтительные: меня всегда в известность ставят, что задумали.

“Ну, дела, – думает Иван, – побольше бы таких царей – тихих да робких, полиомиелитом переболевших!” А самому жалко Кощея стало до слез. Смотрит Иван, как Кощей все глазками по сторонам поводит, боится, как бы ему какого татя‑душегубца не подослали. “Зря я, что ли, – думает Иван, – сюда из двадцать первого века, тридевятого царства, тридесятого государства прибыл? Помочь человеку надо. Вон он какой тихий, скромный, боязливый…”

– Слушай, – говорит Иванушка, – Кощей, хочешь, я тебе помогу?

– А как ты мне поможешь, Иван‑царевич? Мне никто помочь не может. Я сроду такой.

– Ничего, – говорят Иван, – хочешь, я тебя неуязвимым сделаю?

– Как это – неуязвимым? И для стрелы?

– И для стрелы.

– И для кистеня?

– И для кистеня.

– Не может такого быть, – говорит Кощей.

– Может, Кощей, – говорит Иван, – для нас ничего невозможного нет. – А сам думает: “У Кощея, наверное, просто от хилости его мания преследования появилась. Значит вылечить его надо”.

Вспомнил Иван как их в институте суггестопедии обучали, обрадовался – в самом деле: наука, она все может, не даром же у нее гитик столько!

– А что я тебе за это должен буду? – спрашивает у Ивана Кощей.

– Сказку мне одну найти поможешь.

– Сказку? Ладно. Я к вечу обращусь, попрошу, чтобы всех сказителей ко мне в терем прислали, найдем мы твою сказку. Только как ты меня неуязвимым‑то, Иван‑царевич, сделаешь?

Задумался Иван.

– Скажи, – говорит, – Кощей, что у тебя есть прочное, чтобы сломать трудно было, и маленькое, чтобы спрятать легко?

Теперь уж Кощей призадумался. Думал‑думал, потом говорит:

– Подожди, Иван, пойду с дочерьми посоветуюсь.

– Иди, – говорит Иван, – советуйся.

Ушел Кощей. Ждал его Иван, ждал – заждался. Возвращается наконец. Иголку показывает.

– Вот, – говорит, – и крепкая, и маленькая. То, что нужно. Василиса присоветовала.

– Добро, – говорит Иван. – Будь по‑твоему. Сядь сюда.

Сел Кощей. Иван перед ним встал и давай его гипнотизировать. Загипнотизировал. Уснул Кошей. А Иван давай ему внушать, как в институте учили, медленно так говорят, тихо, вкрадчиво:

– Ты, Кощей, теперь неуязвимый. Вся твоя душа в эту иголку ушла. А телу что – поранят – заживет. Пока иголка цела, и ты жив будешь, ничего с тобой не случится. Слушай внимательно, запоминай старательно.

Кончил внушать Иван, разбудил Кощея. Тот вскочил, обрадовался.

– Спасибо, – говорит, – Иван‑царевич, ох спасибо! Чую я, что и в самом деле неуязвимым стал. Но уж раз начал ты дело, ты его и закончи, как водится. Схоронить теперь эту иголочку надо, чтобы никто вовек ее не нашел, не достал, не дотронулся.

Взял Кощей со стола яйцо, проткнул скорлупу иголкой, да и запустил ее туда всю. Потом поваров своих кликнул. Засунули повара яйцо в щуку фаршированную, щуку – в индейку, индейку – в барана. Барана того потом в сундук за семью замками секретными положили.

– Отвези, – говорит Кошей, – Иван‑царевич, этот сундук в море‑океан, на остров Буян, да там и закопай под дубом. Пока ездить будешь, я аккурат всех сказителей со своего царства соберу; вернешься – вместе послушаем. Обязательно твою сказку найдем.

– Ладно, – отвечает Иван. – Будь по‑твоему.

А сам думает: “Время у меня еще есть, сказителей он мне соберет, а так что – все равно здесь сидеть, ждать. Ведь оно всегда так: скоро сказка сказывается, а дело‑то, ой как не скоро делается. Уж лучше я за это время еще поезжу, белый свет погляжу, себя покажу”.

И поехал.

Долго ли, коротко ли ехал, добрался до самой границы царства Кощеева. Там на корабль сел. Отвез сундук на остров Буян, закопал под дубом. Возвращаться решил. Уже к самому городу Берендеичеву подъезжает, видит: навстречу ему странник идет, калика перехожий. Идет, слезами обливается, дивны речи говорит:

– О времена, о нравы! Эх, Кощей, Кощей, что с тобой стало?!

Сошел Иван со своего киберконя, подошел к страннику, спрашивает:

– О чем это ты, калика перехожий, говоришь?

– О временах говорю, о нравах, о царе здешнем, Кощее, что Бессмертным прозываться стал. Хорошо в этом царстве жить было, да вишь – уходить приходится. Решил с чего‑то Кощей себя Бессмертным прозывать, власть я свои руки взять. Вече разогнал, колокол вечевой на деньги медные пустить велел, законы какие‑то новые понавыдумывал, налогами нас всех обложил – жить стало невмочь. Придется, видно, мне, старому, сирому, калике перехожему, в эмиграцию подаваться.

Ну, – думает Иван, – дела! Даже не верится как‑то.

– А что Кощей‑то делает? – спрашивает.

– Вестимо что: над златом чахнет.

Пал Иван на своего доброго БУРКО, включил его на последнюю скорость и помчался в город Берендеичев.

Едет он по главной улице. Вдруг слышит: гремят тулумбасы. Идет караул, встречных с дороги палками сгоняет. А за ним едет Кошей верхом на коне, зипун на нем парчовый, а в руках плеть, а по сторонам палачи идут‑поют:

 

Царя мы будем тешить –

Рубить там или вешать!

 

Возмутился Иван. Подскочил к Кощею.

– Для того я тебя, что ли, неуязвимым сделал, от мании твоей излечил, чтобы ты тут своевольничать начал? Ты что же это, Кощей, делаешь, как тебе только не стыдно – не совестно?

А Кошей отвечает:

– Мне теперь – что?! Мне теперь на все наплевать. Бессмертный я, бессмертный…

Осерчал Иван, говорит:

– Я тебя, подлеца, неуязвимым сделал, я тебя и убью.

– Как это? – спрашивает Кощей. А у самого уже в глазах испуг замелькал.

– А очень просто. Поеду на остров Буян, выкопаю сундук, достану иголку, сломаю – и дело с концом. Тут тебе и будет кончение.

Рассмеялся Кошей:

– Уж больно ты скор, Иван‑царевич! А как это ты на Буян попадешь, когда я уже все порты закрыл, на все грузы эмбарго наложил? Так‑то. Вот прикажу сейчас тебя взять да голову тебе отрубить и все. Мне нетрудно. Я теперь ничего не боюсь. Бессмертный я, бессмертный!

Не стал Иван дожидаться, вскочил в седло – только его и видели.

Долго ли, коротко скакал, прискакал на берег моря. Видит – правду сказал Кощей. Ни один корабль в море не выходит. Пригорюнился Иван – младший научный сотрудник, закручинился. Сел на берегу, достал свою дудочку ультразвуковую и давай наигрывать мотивы грустные, печальные.

Вдруг смотрит – из моря дельфин высунулся. Поглядел он на Ивана да и говорит человечьим голосом:

– Здравствуй, брат по крови. Давно ми контактов ждали, думали еще этак лет с тысячу ждать придется, да вот ты объявился. Скажи, откуда у тебя дудочка ультразвуковая, слух наш ласкающая?

– В институте у себя сделал, – отвечает Иван, а сам – рад‑радехонек. – Слушай, – говорит, брат‑дельфин, сослужи мне службу!

– Ладно, – говорит дельфин, – ради первого контакта чего не сделаешь! Чего тебе надобно?

– Отвези меня на остров Буян.

– Только‑то и всего? Садись, отвезу.

Сел Иван дельфину на спину, и поплыли они через сине море. Доплыли они до острова Буяна. Выкопал Иван сундук, замки взломал, живность всю выпотрошил, яйцо разбил, иголку в корзно свое воткнул, кликнул дельфина, и отправились они в обратный путь.

Скоро сказка сказывается, нескоро дело достается. Вернулся Иван в город Берендеичев, подъехал к терему Кощееву, пошел прямехонько в палаты, глядь – а того там и нет. Долго искал – нашел наконец. Сидит царь Кощей в подвале, золото и медь в сундуках пересчитывает. Подошел к нему Иван тихохонько да и говорит:

– Ну что. Кощей, будешь ты свое слово держать, сказителей мне собирать?

– А зачем? – удивился Кощей.

– Как – зачем? Обещал же.

– А мне‑то что? Я ж теперь бессмертный!

Тут Иван возьми да и покажи ему иголочку.

– Раздай, – говорит, – казну, у кого сколько брал, вече снова собери и вообще не резвись особо – всю историю испакостишь. История тебе не что‑нибудь, с ней обращаться бережно надо. А мне сказителей собери. Как я без сказки к себе в двадцать первый век, в тридевятое царство, в тридесятое государство вернусь?

Говорит и видит: Кощей за грудь рукой схватился, сам все на иголку смотрит, постоял‑постоял, а потом и грохнулся на пол. Лежит, не двинется. Понял Иван, что хватил Кощея инфаркт. Со страху, наверное. Пригорюнился младший научный сотрудник, закручинился, думает, что же теперь делать, как он без сказки вернется, – будут его разбирать на диспетчерском, как пить дать.

Да сделанного не воротишь.

Вышел он из терема на крыльцо высокое, а перед крыльцом уже народ толпится‑собирается, кричит: “Хотим Ивана‑царевича царем иметь! Ивана на царство!”

Отвечает им Иван:

– Не буду я царем. Мне к себе возвращаться надо. Да и к чему вам царь? Собирайте снова вече, и дело с концом. А уж ежели царя хотите, так посадите себе Василису Прекрасную, дочку Кощееву. Глупа она как пень. С такой царицей и жить спокойно будете. А править – сами сумеете.

Вскочил он на коня и поскакал. А народ кричит вслед:

– Спасибо, Иван‑царевич, на добром слове! Так и сделаем! Быть посему! Не поминай нас лихом!

Прискакал Иван – младший научный сотрудник в лес Муромский, дремучий, где канал Темпоральный проходит, остановил попутную машину времени и вернулся в Терем ИФ. А там его уже встречают – и доктор филологических наук Царев, и кандидат филологических наук Мудров, и старший научный сотрудник Симеон. Взяли они его под белы рученьки, привели в центральную бухгалтерию. А там и говорят:

– Что же это ты, Иван – младший научный сотрудник, нас всех дураками считаешь? За казенный счет в прошлое прогуляться захотел? Конца он у сказки не нашел, видите ли! А это что?

И показывают ему сказку – ту самую. И первая страничка есть, и вторая есть, и третья есть, и четвертая есть, и пятая, и еще пять. И все там написано: и про иголку, и про то, как Кощей бессмертным стал, и про остров Буян.

Понял Иван – заколдованный круг получился. Но разве объяснишь кому? Все равно не поверят. Высчитали с него командировочные – и суточные, и проездные. И еще заставили объяснительную писать: почему он столько времени прогулял, на работу не выходил. И на Ученом совете разобрать его недостойное поведение пообещали. Опечалился Иван – младший научный сотрудник, закручинился. Пошел он в трапезную на четыреста посадочных мест и напился там с горя томатного соку.

И я там с ним был, сок томатный пил – по усам текло, я рот не попало. Тут и сказке конец.

 

Святослав Логинов

Взгляд долу

 

– Пожалуйста, – сказал Яфмам, – прошу!

Он наклонился над столом, навис, широко расставив руки с растопыренными пальцами. Сонд напрягся, но всё же не сумел заметить того момента, когда стол украсился десятками тарелок, подносиков, блюдечек, горшочков и соусников. В некоторой растерянности Сонд созерцал дымящееся и благоухающее великолепие.

– Начинать можно с чего угодно, – пояснил Яфмам, – и на чём угодно заканчивать. Неужели вы ещё не заметили, что у нас можно всё? В разумных пределах, разумеется.

Сонд осторожно придвинул к себе ближайшую салатницу, попробовал. Вкусно. Даже слишком вкусно, как и всё здесь. “Ещё неделя, – подумал Сонд, отодвигая вторую тарелку, – и я не влезу в космошлюпку, корабль уйдёт без меня, меня оставят худеть, а здесь я никогда не похудею. А вот Яфмам умудряется быть тощим. Хотя ему всё это давно приелось”.

Яфмам сидел напротив, склонившись над зелёным желейным брусочком. Воткнув в него соломинку, Яфмам лениво посасывал, и брусочек потихоньку уменьшался, почти не изменяя формы.

На улице с шумом и криками носилась ребятня, обычные детишки, совсем такие же, как на земле. Хотя, одно отличие есть: всемогущее родительское внимание явно оберегает детей – ни у кого не видно царапин, не найти разбитого носа, ободранных коленок. И костюмчики новенькие, чистые, словно их владельцы не валялись только что в пыли или не мчались сломя голову по кустам.

Иногда по дороге проходил кто‑нибудь из взрослых. Они тоже были до изумления похожи на землян, но одного взгляда на них было бы достаточно, чтобы схватиться за голову любому земному врачу. Взрослые были неестественно сутулы, попросту горбаты. Шеи сгибались дугой, подбородки упирались в грудь, словно прохожий рассматривал пыль под ногами. Сонд уже знал, что такая “осанка” вызвана не анатомическими различиями, которых у землян и местных жителей почти не было. Странное уродство специально вырабатывалось долгими мучительными упражнениями. “Взгляд долу” был обязательной принадлежностью любой ритуальной позы.

– Яфмам, – сказал Сонд, – я гощу у вас уже четвёртый день, многие мои товарищи тоже гостили у ваших соплеменников, а вот из вас почему‑то никто не побывал на нашем корабле. Я приглашаю вас сегодня одного или с друзьями, как покажется удобным.

– Это совершенно невозможно, – отозвался Яфмам.

Изогнувшись вопросительным знаком, он одним движением ладони стёр со стола ужин, потом, опустившись на подушки, пояснил:

– Я не суеверен и не думаю, что вы занимаетесь зеркальной магией, но боюсь, что ваши дела всё же опасны и могут оказаться заразными.

– Зеркальная магия? – переспросил Сонд. – Что это? У нас на Земле кое‑кто пытался заниматься зловредной чёрной магией. Но у них ничего не получилось.

– А что такое чёрная магия?

– Это магия, нацеленная на то, чтобы причинять вред другим.

– Похоже, – признал Яфмам. – Но зеркальная магия опасна прежде всего для самого мага.

– Тогда почему же…

– Болезнь, – коротко объяснил Яфмам. – И довольно заразная. Больной начинает применять свои способности для запретных дел и гибнет. В крайнем случае становится калекой и уродом. Чаще всего больной пробует летать, говорят, это можно сделать с помощью зеркала. Отсюда и название: зеркальная магия. Конечно, он падает и разбивается. Потому‑то большинство считает ваши полёты вредным и пагубным соблазном.

– Вот оно что?! – воскликнул Сонд. – Почему же вы не сказали об этом раньше? Мы бы немедленно запретили все полёты.

– Как можно запретить другому? – удивился Яфмам.

– Мы бы попросили прекратить полеты, – поправился Сонд.

– Вы добры и отзывчивы. – Яфмам поклонился.

Сонд знал, что обмен любезностями может продолжаться часами, и поспешил сменить тему разговора.

– Яфмам, – сказал он, – а вы не могли бы продемонстрировать ваше умение перед приборами? Вы же знаете, что в них нет ничего злого. А нам это, возможно, помогло бы освоить магию…

– Нет, нет, я боюсь, – отказался маг. – но я мог бы попробовать обучить вас. Согласны?

– Согласен! – быстро сказал Сонд. – Что для этого нужно?

– Ничего. Сядьте поудобнее, расслабьтесь. Теперь примите позу и начинайте думать о предмете ваших желаний… Только думайте так, словно никогда в жизни ничего не желали сильнее…

На мгновение у Сонда вспыхнула невозможная надежда: вдруг получится? Но тут же погасла, убитая трезвой мыслью: что пожелать? О чём он мечтал в своей жизни до самозабвения, истово и безнадёжно? Полететь к звёздам? Он этого добился безо всяких чудес. Первая любовь? Сонд представил, как на столе материализуется женская фигура, и, усмехнувшись, потряс головой. Нет, живой человек – это не чашка кофе. Так, наверное, нельзя, это из области зеркальной магии. Что ещё? Подлинная гравюра Дюрера? Но они все известны специалистам, а ещё один подлинник вряд ли сможет создать даже магия. Ладно, не надо подлинников! Копии гравюр, венское издание конца прошлого века! Это, конечно, тоже не чашка кофе, но объект для мечты подходящий.

Сонд изогнулся, распластал над столом руки и сосредоточился, он добросовестно, страница за страницей представлял себе венский альбом, воображал себя его владельцем. Мурлыкающий голос Яфмама доносился к нему словно сквозь вату:

– Огонь в мозгу сливается с огнем солнечного сплетения, жар в ладонях – готово!

Сонд открыл глаза. На столике стояла чашечка полная черного кофе.

– Вот видите! – шумно радовался Яфмам. – Сначала затраты кажутся неправдоподобно большими, но потом будет легче. Главное – не забывать о позе. Голова должна быть опущена всегда, энергия начнёт накапливаться, и материализации можно будет проводить безо всякой подготовки. Не распрямляйтесь!.. Ну зачем вы?.. У вас получилось с первого раза, хотя считается, что взрослого человека обучить невозможно….. Зря вы стерли позу…

Сонд помассировал затекшую шею, потом взял чашку, отхлебнул. Оказалось вкусно, но это был не кофе.

– Простите, Яфмам, – сказал Сонд. – Дело в том, что получилось у вас, а не у меня.

– Мне очень хотелось вам помочь, – признался Яфмам.

Они поднялись, вышли на улицу. Там уже почти никого не было, дело шло к вечеру. Совсем земное солнце клонилось к пологим верхушкам холмов, которые тоже казались совершенно земными, перистые облака над головой подсвечены розовым, предзакатное небо отливает зеленью.

“А ведь они этой красоты не видят, – вдруг подумал Сонд. – Сидят, уставившись на пуп. А что с того имеют кроме вкусностей? Даже искусство у них мелкое: тонкая резьба, орнаменты, безделушки да украшения”. Сонд искоса глянул на Яфмама. Тот шагал, сосредоточено глядя под ноги. “И люди красивые, – эта мысль легла ещё одним доводом в пользу созревающего недовольства, – жаль горбатыми кажутся, а всё из‑за позы… – Но тут же Сонд устыдился собственного антропоцентризма. – А ты подумал, – одёрнул он себя, – что сам кажешься Сонду младенцем‑переростком? А он возится с тобой, старается помочь, хотя наверняка боится, что ты все‑таки заразный. Что же это за штука такая – зеркальная магия? Вдруг земляне на самом деле заразны, потому и не владеют колдовством?”

Громкий крик прервал его мысли. Сонд вскинул голову и увидел отпечатавшуюся на фоне неба черную человеческую фигуру. Широко раскинув руки, она парила в зените, и оттуда доносился вопль, полный торжества смешанного со страхом.

Яфмам, заслышав крик, согнулся, словно его ударили, спрятал лицо в ладонях, и два или три человека, бывшие на улице, повторили этот жест, стараясь укрыться от того, что происходило наверху. Один Сонд стоял, вскинув голову, и смотрел на парящую фигуру. В следующую секунду он понял, что человек не летит, а падает. Далее Сонд действовал автоматически, словно это кто‑то другой мгновенно активизировал скрытые под одеждой антигравы и взмыл вверх, а сам Сонд лишь отмечает мелькнувшую землю, скорчившихся людей, фигуру, выпустившую блестящий круг, и тысячеосколочный звон, когда круг коснулся камней. Человек падал медленнее тяжёлого зеркала, и Сонд успел на последних метрах настичь его, вцепиться и затормозить, прежде чем они ударились о землю.

Потом Сонд взглянул на спасённого. Это был совсем молодой парнишка, один из тех, кто, несмотря на увещевания старших, постоянно вертелся вокруг землян. Теперь он растерянно смотрел на Сонда и, видимо, не вполне понимал, что с ним происходит. Сзади подошел Яфмам.

– Зачем ты это сделал, Ииас? – печально спросил он.

– Я хотел летать, как они, – сказал Ииас. – Но я не мог увидеть неба, не мог представить его: ведь я почти не помню, как был маленьким и смотрел на небо. Поэтому я сотворил зеркало. Я не колдовал с ним, я только хотел увидеть в зеркале небо. Я сам не знаю, как очутился наверху.

– Это и есть зеркальная магия, – Яфмам покачал опущенной головой. – Ты заболел небом, Ииас, это не вылечивается.

– Но вы говорили про инфекционную болезнь… – пробормотал Сонд.

– Я здоров! – воскликнул Ииас. – И я всё равно буду летать!

– Ты уже ничего не будешь делать, – возразил Яфмам. – Посмотри как ты стоишь! Энергия ушла из тебя, ты обессилел. Сотвори что‑нибудь, попробуй. Сделай цветок!

Ииас согнулся, лицо его залила краска напряжения. Потом он со стоном распрямился.

– Идём, – сказал Яфмам. – Теперь тебе нельзя в посёлок, ты будешь жить с больными.

Он пошёл прочь от домов, Ииас покорно поплёлся за ним. Сонд быстро догнал уходящих. Яфмам, заметив его, негромко сказал:

– Это действительно заразная болезнь. Но заболевают только молодые. Болезнь неизлечима. Если даже заболевший останется жив, он теряет свои способности, становится беспомощным, как младенец. Мы заботимся о них, но просим никуда не уходить из карантина: люди, умеющие видеть небо, заразны, их примеру обязательно следуют другие. Рядом с посёлком живут четверо таких. Ииас будет пятым. И всё‑таки источником инфекции были вы, земляне.

Они подошли к домику, стоявшему в стороне от посёлка. Зеленеющий холм закрывал его от остальных домов. Плотный забор в рост человека окружал дом. Яфмам отворил калитку и отступил, пропуская юношу.

– Ты будешь жить здесь, – сказал он. – У тебя будет всё, что нужно для жизни, на я прошу тебя никогда не выходить в поселок. Да ты и сам этого не захочешь.

– Я хочу летать, – прошептал Ииас.

– Там есть зеркала, – сказал Яфмам, – там много хороших зеркал, но они тебе не помогут, небо ты теперь видишь и без зеркала, а вот магические способности к тебе не вернутся.

– Не отчаивайся, Ииас! – сказал Сонд. – Завтра я приду к тебе. Ты еще будешь летать. Для нас ты не больной, ты просто человек.

Юноша ушел к дому не оглянувшись, но Сонд видел, как его голова, которую он старательно опускал, поднялась выше.

Яфмам проводил Сонда к станции. Станция и посадочная площадка космошлюпок располагались по другую сторону посёлка. Их тоже окружал глухой забор с незапирающейся калиткой. Теперь Сонд понимал, зачем нужна эта ограда. Она должна уберечь молодых от опасных соблазнов землян. Около калитки Сонд и Яфмам раскланялись.

– Люди больше не будут летать над посёлками, – сказал Сонд, – и вообще не будут летать без крайней нужды.

Яфмам поклонился.

– Еще я хотел спросить, – продолжал Сонд, – можно ли нам забрать ваших больных к себе?

– Разумеется, если они согласятся на это. Некоторые раскаялись в своей глупости и хотели бы вновь стать магами. К сожалению, это невозможно. Вам, Сонд, тоже придётся смириться с неизбежным. Когда вы пытались овладеть искусством, я не заметил никакой концентрации энергии. А ведь когда‑то у вас были великолепные задатки, это видно даже сейчас. Ваши дети могут стать настоящими магами. Присылайте их к нам, я сам буду с ними заниматься.

– Спасибо, – сказал Сонд, – но у меня пока нет детей.

“А когда они появятся, – добавил он про себя, – то я не пущу их сюда, пока они неизлечимо не заболеют небом”.

 

Игорь Смирнов