Мысли о походе и борьбе

СТАТЬИ

КАПИТАНА

ВИКТОРА ЛАРИОНОВА

         

СОДЕРЖАНИЕ:

БОЙ ПОД МЕДВЕДОВСКОЙ (апрель 1918), «Часовой», Париж, №30, 30 апреля 1930 г.

МЫСЛИ О ПОХОДЕ И БОРЬБЕ, «Часовой», Париж, №82, 15 июня 1932 г.

"ВОИНСТВУЮЩИЙ АГРЕССОР", «Новое Слово», Берлин №31 от 31 июля 1938 г.

«ОГПУ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ», «Новое Слово», Берлин №47(219), ноябрь 1938 г.

МАСТИТЫЕ ЛИДЕРЫ ОБОРОНЧЕСТВА, «Новое Слово», №3, 15 января 1939 г.

ГЕНЕРАЛЫ, «Новое Слово», Берлин №5 от 29 января 1939 года.

«ВТОРАЯ СОВЕТСКАЯ», «Новое слово» Берлин, № 24, 11 июня 1939 г.

КОРНИ РУССКОГО ФАШИЗМА, «Новое Слово», № 25, 18 июня 1939 г.

НАША МОЛОДЕЖЬ, «Новое Слово», №31 от 30 июля 1939 года.

ОЧЕРЕДНАЯ КЛЕВЕТА, «Нация» Харбин №22(44), 1 августа 1939 г.

ТРЕВОГА, "Новое Слово", № 35, 27 августа 1939 г.

РАСТЕРЯННОСТЬ, «Новое Слово», № 2, 7 января 1940 г.

К XXII ГОДОВЩИНЕ РККА, «Новое Слово», Берлин, №11 от 10 марта 1940 г.

ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО, «Новое Слово» Берлин, №44 от 17 ноября 1940 г.

ВЕЧНОЕ, «Новое Слово», Берлин, №52 от 22 декабря 1940 г.

ВЧК – ОГПУ – НКВД, «Новое Слово», Берлин, №32(361), 3 августа 1941 г.

НА ПОРОГЕ, «Новое Слово», Берлин, №41(370), 5 октября 1941 г.

ИНОЧЕСКИЙ ПОДВИГ, «Новое Слово», Берлин, №44(373), 26 октября 1941 г.

ПЕРЕКОП, «Новое Слово», Берлин, №46(375), 9 ноября 1941 г.

СМОЛЕНСК, «Новое слово», №67(449), 23 августа 1942 г.

ЗЛОДЕЯНИЯ СТАЛИНА НА КУБАНИ, «Новое Слово», Берлин, № 72(454), 9 сентябрь 1942 г.

ОКТЯБРЬ, «Новое слово», № 86, 28 октября 1942 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ, «Новое Слово», №102(484), 25 декабря 1942 г.

ПРАВДА, «Новое Слово», Берлин, №13(499), 14 февраля 1943 г.

СВЯТАЯ НОЧЬ, «Новое Слово», Берлин, №33(519), 25 апреля 1943 г.

ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ - СТЕРЖЕНЬ СТАЛЬНОЙ, «Вестник первопоходника», № 26, ноябрь 1963 г.

СТРАНИЦА КРОВИ И ЧЕСТИ, "Вестник Первопоходника" № 31-32, апрель-май 1964 г.

ИЗ ЗАПИСОК ДОБРОВОЛЬЦА

 

БОЙ ПОД МЕДВЕДОВСКОЙ

(апрель 1918)

 

Журнал «Часовой», Париж, №30, 30 апреля 1930 года, с. 6-8.

 

31-го март 1918 года не стало генерала Корнилова.

Осиротелая горсточка бойцов - первых добровольцев, еще по инерции атаковала красный Екатеринодар. Один против ста, одна шрапнель против тысячи и один патрон пулемета или винтовки - против десяти тысяч. Цепи таяли... Из старших начальников почти все были убиты или ранены. В ротах оставалось по несколько стрелков. За стеной кожевенных заводов залегли несколько десятков юнкеров и кадет Офицерского полка. Пулеметы матросов со стороны казарм били неумолчно, туча листьев неслась сбиваемая пулями. Голову поднять мог не всякий.

На юнкерской батарее полковника Миончинского осталось четыре гранаты и нечем было поддержать рёдкую цепочку партизан и корниловцев, окапавшуюся впереди батареи. В дыму разрывов бризантных гранат и шрапнелей неистовавших красных бронепоездов лежали на земле последние добровольцы, дожидаясь приказа о решительном штурме или... смерти.

На левом фланге, в редких перелесках фруктовых садов, все чаще и чаще ближе лязгали винтовки - там красные все глубже охватывали конницу генерала Эрдели, стремясь прижать и Армию добровольцев к Кубани...

Такова была обстановка, когда генерал Деникин решил взять на себя смелость отдать первый в Корниловском походе приказ об отходе. Он решил спасти последнюю горсть добровольцев, выведя ее из окружения. Задача казалась совершенно неразрешимой - красные заняли все населенные пункты вокруг, сосредоточили броневые поезда на всех возможных переходах добровольцев через железные дороги за ночь.

Армия стянулась к немецкой колонии Гначбау, где провели тяжелый и особенно безнадежный день. Все улицы были запружены обозом раненых, во дворах ломали лафеты, колеса лучших орудий, ящики, подводы; приказано было бросить все что возможно. Уныние царило полное.

Красные наступали с трех сторон, шрапнель била стекла в домиках колонии, гранаты, вздымая бурые столбы на улицах и в огородах, разбивали повозки, калеча лошадей и добивая раненых. Темные, зловещие слухи поползли о сдаче, о бегстве, говорили, что кто-то уже бежал... В обозе была паника - кто-то застрелился...

На околице у мельницы наскоро окопавшись, несколько сот, не спавших четверо суток, корниловцев, партизан, юнкеров и офицеров почти без выстрела одним своим присутствием прикрывали от зверской красной расправы несколько тысяч своих раненых братьев.

За околицей тайно хоронили генерала Корнилова и его близкого соратника полковника Неженцева‚ командира Ударного Корниловского полка.

Стоны, крики новых раненых целый день раздавались на улицах Гначбау. Мужественные сестры выбились из сил.

Спускалась быстро южная весенняя ночь, еще грохотали последние очереди красных орудий... Добровольцы чудом удерживались на подступах к Гначбау весь день.

Куда-то в сгущающийся сумрак прямо по целине в степь пошла на рысях разношерстая конница генерала Эрдели. По степной дороге, сделав ложный крюк, двинулись тяжелым уставшим шагом еще более поредевшие роты, прогремела батарея полковника Миончинского, и бесконечной лентой повозок, лошадей, быков, изможденных страданием лиц, серых окровавленных шинелей потянулся обоз и полевой лазарет Армии Корнилова…

Куда идем не знал никто. Сказали только: «Не разговаривать громко и не курить»… Тяжел был этот переход, мрачна южная ночь, охватившая спасительным покровом своим Армию генерала Корнилова, но бесконечной казалось она – словно не было иной жизни кроме грохота телег, колес во мраке, сумрачных фигур соседей, зловещей мысли: завтра – смерть… Огоньки хуторов направо и налево по сторонам, далекий собачий лай – слышат за много верст чужое движение станичные псы.

Но вот встали впереди… Остановились и мы. Стояли долго… Кое-кто прилег… Крик вдали - неразборчивый... ближе-ближе - это передача: «батарею вперед... орудия... артиллерию... «Штабс-капитан Шперлинг поднялся с земли, сел на коня, и недовольным, как всегда со сна, голосом протянул:

- Повод вправо, рысью марш.

- Артиллерию пропусти посторонись... неслось по серым во мраке кучкам пехоты.

Внезапно выросла железнодорожная насыпь и на темном ночном небе контуры телеграфных столбов.

Белела железнодорожная будка. Она была освещена. У будки виднелась характерная фигура в белой папахе с нагайкой в руке - это была «душа Армии» - генерал Марков. Рядом с ним высилась фигура нашего батарейного командира полковника Миончинского.

«Дмитрий Тимофеевич, поставьте ваши орудия: одно налево, другое направо» - послышался голос генерала Маркова. Потом он что-то крикнул обозу, отчего повозки загрохотали рысью по переезду. Как говорили потом, генерал Марков торопил обоз, потому что со станции Медведки вызвал по телефону (из будки) красный бронепоезд.

Наступила зловещая тишина... орудия остановились у насыпи шагах в 60. Номера, бывшие юнкера Михайловцы и Константиновны, копошились, быстро окапывая сошник, снимая чехлы, вынимали из передка последние четыре гранты. Штабс-капитан Шперлинг сам встал у панорамы. «Передки убирайтесь к...» - взволнованно бросил откуда-то из темноты полковник Миончннский. Налево от орудия штабс-капитана Шперлинга устраивались с «Максимом» кадеты - батарейные пулеметчики, позади их растаяла во мраке цепочка Офицерского полка.

«Идет...» чуть слышен стук и лязг буферов и колес. «Идет...» Огневая точка... чуть мелькнула... растет и растет - это топка паровоза. Дыханье замерло в груди, лишь тревожно бьется сердце... Растет во мраке чудовище – кованный железом красный бронепоезд... Подкатывает медленно. «Стой, поезд. Стой.» - металлический голос из мрака. Кричал генерал Марков. В это время штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур паровоз был в перекрестии его панорамы... С треском ахнула граната по паровозу и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. А через секунду несколько пулеметов с платформ и орудия выплюнули струи пуль и картечи. Свист, треск, грохот, крики пошли по степи... Вспышки яркого огня озаряли на миг пригнувшиеся фигуры в шинелях, метавшихся по степи лошадей, повозок без седаков, кухонь.

Но среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всаживает вторую гранату в паровоз: он завалился в облаке пара... потом по платформам…

Номера за щитом орудия, за ящиком укрываются как могут от пулеметов бронепоезда. Налево целый заряд картечи в упор опрокидывает наш батарейный пулемет: три мальчика кадета растерзаны пулями.

«Вперед!» - кричит выскочивший на самое полотно генерал Марков. - «Ура!». Из темноты появляются фигуры в шинелях, кричат «ура»... бегут к платформам, раздаются взрывы ручных гранат и опять крики... беспорядочная дробь выстрелов... Пушки смолкли...

Горит задний вагон с патронами – точно бой винтовок - на самом деле, все кончено.

В вагонах и на платформах бронепоезда только трупы убитых... Дрались жестоко.

- «Снаряды. Перегружать снаряды Повозки сюда», - кричат генерал Марков и полковник Миончинский...

Снаряды - жизнь Армии, снаряды всеобщее спасение. Грохочут подводы, сворачивая на пахоте...

Светает... На востоке разорвалась мгла. Справа в предрассветном тумане дымят новые подходящие бронепоезда, идут цепи красных…

Пулеметы стучат в степи... начинается арьергардный бой. 2-ое отделение отвечает броневикам...

Капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского Артиллерийского училища, сам за панорамой. Он тяжело ранен в плечо, но несмотря на приказание полковника Миончинского, не покидает орудие.

Последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, проскакивают переезд.

«Победа - на лицах у всех: «Победа!». «Победа!» - разнеслось и по лазарету. Радостны бледные лица страдальцев...

Утренний ветерок полощет черный значок генерала Маркова... Бодрый и веселый провожаемый словами восторга и приветствия, скачет он с разведчиками в голову колонны...

Армия генерала Корнилова вырвалась из кольца... Мудрой решимостью генерала Деникина и безграничной доблестью генерала Маркова, она была спасена от распыления и гибели.

Юнкерская батарея столь лихо сбившая бронепоезд, развернувшись в Марковскую Артиллерийскую бригаду, вплела не мало лавров в венок Добровольчества, отдав в борьбе за Родную Землю свою гордость: полковника Миончинского, штабс-капитана Шперлинга и не мало славных учеников и соратников их: офицеров и юнкеров и солдат-добровольцев.

 

 

МЫСЛИ О ПОХОДЕ И БОРЬБЕ

Журнал «Часовой», Париж, №82, 15 июня 1932 года.

 

Значение походов: Ледяного - Корниловского, Дроздовского - от Румынии до Дона, и Степного - в Сальские степи, как основание эпохи белой борьбы, в дни нашего бездорожья, вернее эмигрантского многодорожья, приобретает особое значение, не только как доблести легендарного героизма, оставившего яркий свет в нашу эпоху, но и как некий символ: поднятие меча во имя нации, как кристаллизация национальной идеи, начертанной и ныне на нашем знамени.

"Светоч во тьме" генерала-старца Алексеева зажег многие души, души российских войнов, прошедших через огонь революции чистыми, пронесших через разложение, смерть и большевизм свою вечную славную традицию - идею, живущую в веках от дней Олега и Игоря до Александра Невского, от Великого Петра до на наших дней, - идею борьбы за Россию - нацию.

Этой идеей борьбы за Россию, столь ярко вспыхнувшей в походах, проникнута многовековая душа русского воина и характеризуется она необычайной простотой, силой и жертвенностью подвига. Стирая исторические грани, мы видим всюду единый лик российского воина в его порыве подвига-жертвы: на поле Куликовом, у Ермака Тимофеевича на сибирских просторах, у Суворова под Очаковым и Измаилом, на поле Бородинском, у Корнилова в Кубанской степи.

Тот же облик российского воина повсюду, на всех дорогах истории российской, повторяющий слова преобразователя: "Петру жизнь не дорога, жила бы Россия во славе и благоденствии". И они гибли без конца и края, строя, укрепляя и расширяя до пределов сказки Россию - нацию, часто не сознавая своего творческого героизма.

Отсюда мы, солдаты и казаки - русские воины, считаем себя прямыми наследниками тех, чьи кости тлеют на Калке, в полях Бородинских, среди сопок и перевалов Маньчжурии. Право на это основано на нашей крови в борьбе за Россию. Наследство наше - старые знамена полков Российской Императоркий армии и гордость - наше Корниловское знамя с фронта Великой войны.

Идея борьбы окрепла у нас на крови. В Ледяном, Дроздовском, Степном, Северном, Сибирском, Петербургском походах, выковалась она из железа, свинца и крови, и ей мы верны до конца, до тех светлых дней, когда оставшиеся в живых передадут священный огонь неугасимой лампады - традицию российского воинского духа освобожденной и обновленной армии Великой России. Вот наша цель и наш первый долг.

Наш Русский обще-воинский союз является носителем идеи борьбы за Россию, ибо под его знаменами собралось все борящееся, все непримиримое, все неспособное к действиям в сторону наименьшего сопротивления, все не признающее кривых и обходных дорог, кроме одной лишь дороги - борьбы за Родину.

Подлинное, напряженное национальное чувство, достигая религиозных высот, заполняет собой все существо воина; для него существенно государство, нация, а не форма. Вот почему воины чужды политики. Республика или монархия, вече или учредительное собрание - все это потом, тогда, когда падет наш враг; когда, говоря словами незабвенного генерала Врангеля, "минует лихолетье, освободится от красного ига весь Российский народ и соберутся верные сыны России строить ее счастстье".

А сейчас, сегодня, враг впереди. Нам не до программ и партий, нам не до лиц, какими бы правами они не обладали. Мы строим фронт, с нами те, кто никогда, ни на минуту, не изменял веками освященной традиции российского воинства - "счастье и величие родины дороже жизни". С нами те, кто, или вернее в ком горящий светоч национального сознания ведет за словами генерала Кутепова: "Воля к борьбе - залог победы".

Наши вожди гибли и гибнут, умирая на посту; их сменяют новые, не меняя единого пути. Молитвенно чтим мы светлую память Алексеева, Корнилова, Колчака, Маркова, Дроздовского, Каппеля, Дутова, Врангеля и других, но мы знаем, что им смена есть в наших рядах, смена достойная, ибо мы братья и дети их, кость от кости и плоть от плоти - российские воины.

Прошло четырнадцать лет от дня начала борьбы и походов. Многие нас пытались сманить, заменить, отменить, уничтожить - работал почти неизменно за их спинами красный враг.

Нас отправляли с Лемноса в Чека, отнимали пайки в Галлиполи, разоружали и истязали в Болгарии, увозили в Бразилию, пытались разложить пропагандой и справа и слева, играя жгучими лозунгами, заманчивой демагогией, соблазнительным словоблудием, атаковали "идеологией" и, наконец, убивали вождей - всё напрасно. В пятнадцатую годовщину мы вступаем такими же бодрыми и сильными духом, какими выступали в восемнадцатом году из Ольгинской и Дубоссар.

Мы сильны потому, что мы неизменно идем по пути, которым шел российский воин, творивший в течение тысячелетий Российскую империю. Мы сильны, потому что мы боремся. Мы сильны, потому что ни на одну минуту, ни в малейшей степени мы не отошли от завещанной нам непримиримости по отношению к интернационалу. Идея непрерывной борьбы за национальную Россию есть неумирающий и неизменный лозунг Русского обще-воинского союза.

Удачи и неудачи, приливы и отливы - в сырой мгле будущего трудно рассмотреть облик белой победы, еще с ликующим торжеством не развернут наш трехцветный флаг, но и не надо трепать его по европейскому ветру. Не надо... еще не время. Мы строим буднично окопы, мы боремся, у нас жертвы были, есть и будут. К нам, главным образом, приковано внимание врага - значит мы на правильном пути.

Мы не усматриваем там - в СССР, "нового сильного человека", выращенного опекой развращающего душу интернационала, мы не видим там ничего положительного в деятельности соввласти, но зато мы видим и чувствуем миллионы наших полузадушенных, обманываемых и страждущих братьев и горсть международных негодяев, творящих тиранию и стремящихся уничтожить Россию, вытравляя из душ идею нации.

Мы объявили им войну на площадях еще Петрограда и Москвы и там ее окончим.

Походы и борьба закалили наши души, унаследованное нами от российского война напряженное национальное сознание указывает пути в безвременьи, а потому не ищем мы иных, более легких путей через открытые двери, а просто зовем русских людей быть вместе с нами, а чуткую к правде и подвигу нашу молодежь ждем под славные знамена непримиримой борьбы за Россию.

 

 

"ВОИНСТВУЮЩИЙ АГРЕССОР"

 

Газета «Новое Слово», Берлин №31 от 31 июля 1938 года, с. 5

 

(О русской и еврейской эмиграции во Франции)

 

В число постоянных сотрудников «Нового Слова» вступил Виктор Александрович Ларионов - организатор взрыва Ленинградского центрального партклуба в июне 1927 года. Каким-то чудом спасшись из лап ГПУ, В. А. Ларионов вернулся во Францию, где и прожил последние 10 лет, являясь членом РОВС'а и председателем группы русской национальной молодежи «Белая идея».

Ныне В. А. Ларионову предложено было покинуть Париж одновременно с генералом Шатиловым, Кусонским и Туркулом. Повидимому, то обстоятельство, что Ларионов являлся важным свидетелем по делу Плевицкой-Скоблина заставило французов выслать этого борца-героя из пределов страны, дорожащей дружбой с советами. В. А. Ларионову было отказано в отсрочке и не было выдано заграничного паспорта. От подачи каких бы то ни было прошений об отмене высылки или отсрочки капитан Ларионов отказался.

Редакция.

 

Трудные дни переживает русская эмиграция во Франции: утомленная и разрозненная, постаревшая она раздавлена бесконечными политическими и экономическими кризисами.

 

Масса обывательская живет, вернее влачит существование изо дня в день, безропотно и беспросветно; без чаяний и надежд на утонувший Град Китеж.

 

Кое-кто послабее и попронырливее «полевел», пошел в «С. Ж. Т.» (профессиональные союзы, руководимые членами 2-го и 3-го интернационалов Жуо и Торрезом) ради весьма проблематичной правовой или профессиональной зашиты, ради исхлопотания грошевого шотанского или иного пособия...

 

Голод, как говорится, не тетка. Бесправие и безработица, произвол мелких чиновников, вздорожание жизни, общий сдвиг французского пролетариата влево, заставили наименее устойчивую часть русского беженства скатиться по инерции туда же.

 

Русские секции «С. Ж. Т.» устраивают вечера, балы, доклады с участием русских хоров, артистов, оркестров. На болотной почве с успехом расцветает пропаганда младоросских и еврейских газет, взращиваются антинациональные, так называемые «оборонческие» и просто советофильские настроения. Существуют уже давно союзы «возвращенцев» и «оборонцев» и их печатные «органы». Возвращенцы и оборонцы, так сказать, «ГПУ» явное и тайное, во главе последнего стоит еврей Марк Львович Слоним, большой поклонник Сталина.

 

К чести даже весьма опустившейся части эмиграции, надо сказать, что сии советские учреждения не могут гордиться многочисленностью своих членов. Главным образом союзы эти пополняются русским местечковым еврейством, агентурой ГПУ, редкими единицами из старой эмиграции — «без руля и без ветрил» или беспочвенной и беспризорной молодежью. Итак, раздавленная новыми полицейскими мерами по отношению к рабочим иностранцам; почтя пожизненное прикрепление к определенной отрасли труда (что-то вроде черты оседлости!), эмигрантская русская масса старится, болеет, умирает в непосильных условиях жизни и труда, быстро сокращается численно и отходит на второстепенное место в ряды других иностранных эмиграций во Франции.

 

Но если инертная, «аполитичная» масса морально раздавлена и брошена в «С. Ж. Т.» под портреты Ильича и под красные звезды, то часть русской эмиграции — национально-мыслящая держится стойко, даже героически. Она не поддается моральной депрессии. Окрыленная надеждой возвращения в Россию, она не скрывает ни собственных фашистских устремлений, ни своих симпатий к национал-социалистическим и фашистским странам. В победной поступи этих стран русские националисты видят конечную грядущую победу национализма над Коминтерном, верят и в скорое разрешение своего «проклятого вопроса»: ликвидации кремлевской головки.

 

Национальные и военные русские группировки даже несколько окрепли и как бы осознали больше себя после недавних политических нажимов, сомкнули ряды и бодро ожидают лучших дней и возможности применить свои силы.

 

Есть еще не мало молодежи, посвящающей часы досуга политическому самообразованию, есть офицерство, изучающее новые достижения в своей прежней специальности. Эти готовы голодать, готовы сжаться, пострадать за свои честные взгляды, но не пойдут на поклон интернационалам и профинтерну в «С. Ж. Т.»

 

***

 

Если русская эмиграция отходит на четвертое место, то эмиграция еврейская выходит на первое, хотя, конечно, на первом месте числиться не будет, да и вообще не будет никогда считаться эмиграцией. Если русская эмиграция, действительно подвергшаяся полному материальному разгрому, начала свое существование, работая за корку хлеба на «задворках Европы», на шахтах и фабриках... эмиграция еврейская, бегущая из фашистских стран, или изгоняемая в порядке профилактики, ни в какой степени, несмотря на мировой «гевалт», не являет собой печального лика обычной эмиграции. Это победное шествие, это мирный завоевательный марш воинствующего иудаизма на Францию. Подлинный современный «агрессор» перед стенами Иерихонскими; страшный спрут, готовый всеми бесчисленными щупальцами своими впиться во все кровеносные сосуды несчастной жертвы. Удаляемое из возрождающихся стран и отчасти переселяющееся само по линии наименьшего сопротивления, еврейство массами оседает последние годы во Франции. Каждый нейтральный обыватель не может не заметить, какими гигантскими шагами, за последнее время, подвинулось это завоевание. Конечно, банки, торговля, печать, кино, универсальные магазины, белье, одежда, кожа, даже мебель — раньше бывшая во французских руках область промышленности — теперь все захвачено мощными еврейскими трестами, раздавившими на смерть среднего французского предпринимателя. Он не успел соорганизоваться перед опасностью, ибо его захватили врасплох блюмовские реформы. Французский предприниматель должен был в весьма короткий срок, что называется, переварить сыпавшиеся скорее в порядке революционной импровизации законы. Конкуренция, колебание франка, 40 часов, непомерные требования рабочих, их бунтарские настроения, чудовищный рост цен на сырье — все это свалилось на французского предпринимателя... И в то же время под прикрытием дымовой завесы этих реформ при явной и тайной правительственной поддержие, еврейский капитал завершил захват командных высот французской промышленности и торговли. Средний француз почесывает затылок и озабоченно смотрит как устраивается позванный гость в собственном его доме. Лучшие дома, банки, виллы, вся роскошь-«люкс» современного Парижа — является трофеем победителя, доминирующего ныне и в палате и во всех сменявшихся правительствах «народного фронта»...

 

Народный фронт - послушное орудие, верный часовой и защитник еврейского интернационального капитала. Он уравновешивает и заглушает робкие, пока несмелые лозунги молодой национальной Франции «la France au francais». Сотни тысяч пролетариев, послушных мановению руки Жуо и Торреза, c пением интернационала время от времени выходят и организуют смотры революционных сил: шествия от Бастилии до Республики, до площади Натион.

 

«Ла-Рок о ното!» (на столб), «Дорио опито!» (вслед) — скандируют пролетарские шеренги. «Народный фронт» - серьезная карта в игре международного антифашизма; двадцать тысяч молодых французских пролетариев отдали жизнь только под Теруэлем, по сведению депутата Ибернегарей, посланные фракциями народного фронта в красную Испанию.

 

«Блюм и его секретарь Блюммель» — иронизировали русские эмигранты — «его цветочки». «Ягодки» будут впереди». Но «ягод» не оказалось — во Франции, они хороши лишь для избиения русского народа. На «народный фронт» до поры до времени надет простой намордник во имя консолидации антифашистского фронта, и охраны спокойствия, финансового благополучия и мирного жития народа-агрессора.

 

 

«ОГПУ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ»

 

Газета «Новое Слово», Берлин №47(219), воскресенье, 20 ноября 1938 года, с.5.

(К предстоящему процессу Плевицкой)

 

В.А. Ларионов, возглавляющий группу национальной молодежи «Белая идея», организатор и участник взрыва центрального ленинградского партийного клуба в июне 1927 года, как известно, был выслан летом нынешнего года из Парижа. Между тем, показания В.А. Ларионова по делу Скоблина не лишены интереса и могли бы оказать услугу французскому правосудию.

Редакция.

 

Пятого декабря в Париже начнется процесс Надежды Васильевны Плевицкой, обвиняемой в соучастии в похищении генерала Миллера 22-го сентября 1937 года.

Какой приговор вынесет французский суд - именно ей, не так важно. Старая, обрюзгшая женщина, еще недавно известнейшая исполнительница и даже отчасти создательница русских народных песен – морально уже осуждена русским общественным мнением. Она уже получила обвинительный приговор и больше не существует ни как Плевицкая - большая национальная артистка, ни как честная русская женщина. И получит ли эта изолгавшаяся, прожорливая, старая чекистка год, два или пять лет тюрьмы, будет ли сразу выпущена на свободу, по существу значения не имеет. Важно другое: кого будет судить французский суд присяжных? Скоблина и его жену Плевицкую только, или же будет посажено несколько подсудимых и учреждение, ими распоряжавшееся и их финансировавшее – «НКВД»? Будет ли это беспримерное дело рассмотрено во всем объеме, т. е. с выяснением роли заграничных органов «ОГПУ»‚ или после высылки важнейших свидетелей по этому делу, все будет уложено в рамки шаблонного похищения гангстерского характера? Что скажет французский суд, в свое время вынесший возмутительнейший оправдательный приговор по делу агента коминтерна еврея Шварцбарда, убийцы Петлюры, и посадивший на скамью подсудимых не гнусного еврея-чекиста, а русскую Белую армию, обзывая ее во все время процесса гнусной ложью и клеветой.

Политический момент во Франции всегда играет большую роль в судебных процессах, сейчас он для московских «друзей» неблагоприятен.

Процесс должен быть показательным и полностью вскрыть работу коминтерновских щупальцев ГПУ, глубоко проникших в тело Франции. Теперь или никогда.

 

Апрель 1935 года. Православная пасхальная неделя.

В русских, парижских «сорока сороков» если и не гудят колокола праздничными напевами, то все же что-то светлое и радостное оживает в душе, что то далекое, полузабытое, с самых юных лет…

И нет русского эмигранта, хоть самого «офранцузившегося», не испытывающего в эти часы этого радостного и одновременно немного тоскливого чувства.

Весна была холодная, но в саду маленького пригородного русского храма зацвела пышная сирень. Толпа молящихся, стоящая прямо в саду, озарена тихим светом восковых свечей, и молодой батюшка монах в радостном экстазе обращается через головы молящихся – на Восток, высоко поднимая рукой тяжелый медный крест: «Святая Русь! Христос Воскресе!

А на первый день праздника в первом этаже Галлиполийского собрания на улице Фезапдери в большом зале собирались у столов с пасхами и куличами русские шоферы – в настоящем, славные «корниловцы», «марковцы» в прошлом. Друзья боевые вспоминают битвы «где вместе рубились они».

Расходится горечь тяжких лет изгнания, слышится шутка и смех, а дальше с отдаленного от «начальства» стола звучит какая-нибудь походная или партизанская, добровольческая песня. У всех радостный подъем, возрождается хоть на час два сознание достоинства русского воина и не слышно никаких профессиональных шоферских разговоров.

Перед началом трапезы «корниловцы» поют свою полковую песню кончающуюся словами:

 

«За великую Россию

Если позовут,

То «корниловцы» и в воду

И в огонь пойдут».

 

Со стен на участников торжества глядят портреты большей частью ушедших вождей Белого движения. Прямо против окон – калмыцкое казачье лицо генерала Корнилова, худое, орлиное адмирала Колчака, генерала Маркова в высокой белой папахе традиционной Марковской, вождь крымской эллиады генерал Врангель; полковник Дроздовский, подобранный, четкий, энергичный - все боевые рыцари, национальные русские герои, основатели первого на земле русского фашизма-добровольчества. Непризнанные и непонятые, нашедшие в большинстве Галгофу и смерть под радостное улюлюканье черни.

Напротив, в тяжелой золоченой раме портрет императора Николая II, и суровое грозное лицо великого князя Николая Николаевича – Россия прежняя…

За столом «начальства» как всегда веселый, улыбающийся, бесконечно симпатичный генерал Миллер и заместитель тех ушедших, чьи портреты глядят со стен: адмирал Кедров, вывезший армию Врангеля и десятки тысяч беженцев из Крыма, генерал Фок, ныне героически погибший в армии Франко, спокойный, храбрый в боях генерал Витковский и ‹цветные начдивы» Дроздовской, Марковской, Корниловской - Туркул, Пешня и... Скоблин. Как часто за этой дружной, военной трапезой, по правую сторону от генерала Миллера сидела Надежда Васильевна Плевицкая. Как внимательно, по-отечески относился к ней и к ее мужу добрый старик, как любезно и галантно, трогая по старой кавалеристской привычке длинный ус, старался занять свою даму.

Часто здесь в этом зале, где по стенам развешены знаки корниловского похода в терновых венцах, галлиполийские кресты и трехцветные флаги - пела Плевицкая свои песни. Правда, с годами поблекли краски этих песен, не стало прежней их силы, но все же для многих слушавших ее напевы раздвигались стены и грезились родные села, деревни, и маленькие тихие и уютные провинциальные города.

В этот же день двумя этажами выше, в маленькой комнате марковского артиллерийского дивизиона, кстати давшего рекордную для групп Воинского союза цифру добровольцев в армию Франко - десять офицеров, в этой комнате собралась тоже у маленького пасхального стола группа национальной молодежи «Белой Идеи». Среди длинных черных досок с начертанными именами павших за Россию марковцев, на стене укрепили трехцветный флаг и свою эмблему большой, вырезанный из картона меч в кольце – знак «Белой Идеи» (борьба и спайка). Собрались как всегда дружной тесной компанией.

Слышно было как снизу старшие братья национальной молодежи - «корниловцы» поют походные песни.

«Давайте, пригласим Скоблиных, сказал кто-то - генерал очень хорошо относится к нашей организации». Предложение было принято. Ореол бывшего начальника Корниловской дивизии поднимал на высокий пьедестал маленькую, вертлявую фигурку малокультурного, измельчавшего в эмиграции интригана, пустого, но самоуверенного и хвастливого Николая Владимировича Скоблина. Этот ореол боевой славы затмевал ясно видимые его недостатки, в глазах многих, ценивших в нем лишь прошлое. Надежда Васильевна также издали представлялась такой, какой рисуют ее, ее книги-рассказы «Мой путь с песней» и «Дежкин Карагод», написанные правда не ею, но с ее слов. Представляется она талантливейшей народной артисткой с великой русской душой, несравненной исполнительницей русских песен, словом, какой-то большой нашей общей ценностью… И лишь при самом близком знакомстве выявляется ее подлинный лик некультурной малограмотной бабы, получившей воспитание в кабаках, «Эрмитажах», «Стрелках», с юных лет растлившей там свою душу, и в то же время ставшей хитрой, двуличной, тщеславной, хвастливой, имеющей лишь один кумир - деньги.

Через четверть часа они были в гостях у «Белой Идеи» в марковской «мансарде». Николай Владимирович в костюме с иголочки, она полная, расплывшаяся, с лицом стянутым и перешитым в третий раз в институте красоты, с улыбкой, исказившей ее лицо гримасой.

Она начала быстро говорить: как рада видеть молодые лица, как хорошо чувствует себя всегда среди молодежи. Николай Владимирович, весьма авторитетный среди военных, немного поеживался перед молодежью. Перед молодыми исчезал его чин «генерала», его прошлое мало им говорило и было далеким и отвлеченным. И не знали молодые, что такое «воинская дисциплина», которая «обязывает» и... создает часто стену между рядовым и генералом.

Их молодые, зоркие глаза внимательно искали в нем не генерала, а человека и национального борца, искали и не находили. Поэтому Николай Владимирович не любил этих залезающих в душу и читающих в ней глаз, поеживался перед теми, кто привычно для него и «беспрекословно» не стоял перед ним на вытяжку.

Председатель, или как его и виде протеста перед демократическим духом назвали «начальник организации», сказал несколько слов о том, что на нашей родине больше не звучат колокола, наши братья - там не знают счастливой и беззаботной встречи светлого праздника, по лицу земли бесконечно стелится злоба и скорбь и Россия как Христос совершает свой крестный путь на Голгофу. Внезапно послышалось всхлипыванье, Надежда Васильевна Плевицкая всхлипывала по-крестьянски, по-бабьи, тщетно стараясь достать из сумки платок. «Перестань. Василий», смущенно сказал Скоблин, «слышишь, перестань»...

Эти слезы Плевицкой о переставших звучать русских колоколах, не скрою, несколько нарушили тогда, правильный ход моих подозрений, я не подумал тогда, что продавшая свою душу за деньги, подвыпившая старая чекистка, может, как и пьяная проститутка, неожиданно заплакать о том, что было когда-то чисто и честно. О той крестьянской русской девочке Дежке и ее солнечных вольных песнях

 

Первое и совершенно определенное подозрение против Скоблиных вызвал у нас концерт ее в зале Плейель, кажется, зимой 1936 года. Концерту предшествовала чрезвычайно широкая реклама. Действительно, не щадили затрат. Писались предварительные заметки и статьи в ‹Последних Новостях», был снят самый дорогой в Париже концертный зал и приглашен к участию лучший оркестр балалаечников. По моей просьбе Х... поехал к концу концерта посмотреть много ли там было публики. Оказалось, полный провал - несколько десятков человек, из коих наверное половина по даровым билетам – корниловцы с женами, никто даже не взял у выхода такси. Дефицит должен был быть поистине чудовищный, учитывая плату за зал, широкую рекламу, балалаечников - никак не менее десяти тысяч франков. Но каково же было мое удивление, когда через два дня в газете «Последние Новости», появилась заметка - статья без подписи о концерте Плевицкой. Рассказывалось о большом успехе этого концерта, о массе народа бывшего в зале Плейель: «на время все улицы прилегавшие к концертному зданию казались русскими…» Встал ясный и четкий вопрос – зачем этот бессмысленный концерт, эта невероятная реклама и эта ложь? Ведь если это только для удовлетворения тщеславия стареющей певицы, то это слишком дорогая плата. Ясно что все делалось для того, чтобы внушить всем, что широкая жизнь, разъезды, автомобиль и вилла - оплачиваются ее концертами и турне.

Надо сказать, что мое имя было единственный раз упомянуто на одном из допросов Плевицкой именно в связи с моим указанием на концерт в зале Плейель. Она вышла из спокойствия и сказала: «Какие есть злобные, нехорошие люди!»

После концерта мы начали сопоставлять факты, подводить итоги, много раз говорили о необходимости организации слежки за Скоблиным, просили марковца Налетова разыскать Федосенко и установить с ним контакт. Хотелось послушать личный рассказ полковника Федосенко и составить о нем впечатление.

Масла в огонь подлил еще член нашей группы Z... Он сказал категорически со слов своего товарища по высшей школе француза S..., служащего во 2-ом бюро, что Скоблин агент «разведпура».

После концерта началась «кипучая» деятельность: опять турне, через Берлин в Эстонию, где Скоблин интервьюирует двух только что бежавших на аэроплане советских летчиков (!), оттуда на концерт в Лондон. После приезда из Лондона. Скоблин был у меня в очень приподнятом и бодром настроении. Плевицкая оставалась в машине. Интересно то, что она избегала встречи с моей женой, а Скоблин никогда не смотрел ей прямо в лицо, всегда «бегал глазами». Скоблнн восторгался дешевизной жизни в Англии, показывал новый плащ, за который заплатил 1 фунт, но ничего не сказал о «делах». Вскоре после «турне» последовал вызов советского военного атташе Путны в СССР и его арест (начало дело Тухачевского), я невольно сопоставил, тогда еще, это турне с арестом Путны, а после похищения генерала Миллера поделился этими мыслями с сотрудником «Возрождения» Борманом. В «Возрождении» затем была статья, говорившая довольно определенно о предательстве Путны Скоблиным, но это были лишь сопоставления.

Однажды вечером в Галлиполииском собрании я увидел Плевицкую, она сидела против капитана Григуля в вестибюле, где было много народа. Говорила громко и развязно, с явным расчетом, чтобы все слышали. Рассказывала о своем процессе со страховым обществом после автомобильной катастрофы: «Я меньше чем на полтораста тысяч не соглашусь, нет, так легко от меня не отделаются - я голос потеряла (sic!), я ведь не какой-нибудь рабочий – не 40 франков в день зарабатываю...» Слово «рабочий» произнесено с пренебрежением. «Я с концертных турне десятки тысяч привозила, а сколько мне пластинки дают!»

Скоблин после приезда из Лондона, взял со мной какой-то новый тон авторитетный и непогрешимый, но, очевидно, ослепленный удачами, стал менее осторожным. В июле 1936 г. в кафе на плас Этуаль произошла наша с ним последняя встреча.

Скоблин был в этот день слегка усталый, но какой-то возбужденный, жаловался на сильную головную боль: «Есть моменты, когда я ничего перед глазами не вижу…» Затем начал рассказывать о новых данных, полученных им о положении в СССР: «Я имею точные сведения, что в России все назрело, идет полный развал, красная армия разложена, и вышла из под повиновения. Надо теперь же организовать там пропагандный и осведомительный центр РОВС’а и посадить в Ленинграде нашего «резидента». если не можете сами поехать вы, то быть может, все же поедет «Х.» - он очень подходящий для этой работы человек и энергичный организатор. Нужен, во всяком случае, не какой-нибудь мальчишка, или рядовой офицер, а политически образованный человек, крепко подкованный идеологически, с широким кругозором, кто мог бы передать подсоветским военным идеологию РОВС'а. Он должен поддерживать связь с нами и передавать информацию. Теперь вполне возможно создать «там» организационный центр и по условиям момента ставить более широкие организационные задания, чем случайная боевая работа». Я с большим удивлением выслушал эту речь: что это наглость, или глупость предлагать такие планы человеку, перенесшему когда-то трест Якушева-Опперпута на своей шее? Я с трудом сдержал себя и сухо сказал: «Но ведь создание организации всегда кончалось показательным процессом, это как раз то, чего всегда добивалось ГПУ» - Он быстро взглянул на меня и я увидел на миг в его глазах злобный огонек... «Ну, а что вы думаете по этому поводу?» - «То же самое, что раньше, считаю невозможным создание в СССР - организации, признаю возможной лишь работу малыми ячейками, с непосредственным участием людей ‹оттуда› особенно из молодых, а вообще не расцениваю положение в СССР столь оптимистически и думаю, что лишь внешний удар, толчок - война может там резко что-либо изменить. – «Ну, а если войны не будет двадцать лет, то вы и будете так сидеть?» Я ничего не ответил. Он помолчал... «Ну, что же, есть у вас подходящий человек - «Нет, в данное время и на предмет информационной работы - нет никого».

Мы расстались сухо, я ясно понял, что Скоблин - агент-провокатор, а он понял, быть может, впервые ясно выраженное ему недоверие. На следующий день передо мной встала дилемма: моя жена уезжала к родным в Прибалтику, я думал о том, что надо пресечь возможности Скоблина по связи с СССР, ведь он мог и через мою голову послать кого-либо из тех же офицеров «корниловцев», как «жертву вечернюю», на предмет показательного процесса в СССР. Сопоставив все данные и посоветовавшись с друзьями, решил пресечь и просил жену сообщить официально одному государственному учреждению, что Скоблин - агент-провокатор. Поручение было ею выполнено и запротоколено в конце июля 1936 года. Попутно жена хотела охладить находящихся в Прибалтике некоторые горячие головы, беспредельно преданные Скоблину. Речь шла об «активной группе», список коей был в свое время напечатан в книге Кичкасова «Белогвардейский террор против СССР» (издание Наркоминдела, стр. 35). Но «горячие головы» немедленно донесли Скоблину. Скоблин порвал со мной, всячески избегал встреч и при встречах кланялся издали, вбирая голову в плечи. Я тоже мало бывал в общественных, военных и политических сферах, ибо тяжело заболел и подвергся операции. Последнее, что сделал: просил, поздней осенью 1936 года своего друга Х... пойти к генералу Миллеру и попробовать разубедить его насчет Скоблина, доказать ему, что он не способен руководить революционной активной организацией, что молодежь ему не верит и за ним не пойдет. Просил, однако, не ставить резких против Скоблина обвинений. Я знал наверное, что генерал Миллер поверит лишь документальным доказательствам, таковых у нас не было. Генерал Миллер, зная о подвиге Х... в СССР, принял его очень доброжелательно, и говорил с ним несколько часов, показал свою большую осведомленность не только в нынешней, но и в дореволюционной подпольной работе. Как рассказал Х..., генерал Миллер очень внимательно отнесся к критике Скоблина. Он долго сидел, опустив голову и что-то чертил на бумаге. Он был, видимо, в состоянии какой-то тяжелой задумчивости и переспросил несколько раз: «Нет ли у вас чего-нибудь конкретного, в чем вы подозреваете Ско6лина?» Видимо слова Х... упали уже на подготовленную почву. Однако, разговор Х... с генералом Миллером не имел желательных для нас последствий. Что мы могли больше сделать? Следить за Скоблиным по пятам, когда он носился в мощной собственной машине? Увы, не было ни времени, ни денег. Ровно через год грянул страшный, поразивший нас всех удар 22-го сентября: дерзкое похищение генерала Миллера, разоблачение Скоблина, мужественно пошедшим на смерть и на пытки председателем РОВС’а и арест, брошенной вследствие расстройства стройно-созданного ГПУ плана – Плевицкой. На этот раз хвост ГПУ увяз.

Я никому не сказал о моем предупреждении и частичном пресечении работы Скоблина через Прибалтику, даже тогда, когда «Возрождение» напечатало, что Скоблин «руководил» организацией «Белая Идея». Через некоторое время я был вызван на допрос в полис-жюдисьер. В кабинет допрашивающего меня инспектора кто-то вошел, окна были открыты и ветер разнес со стола инспектора кипу бумаг. Пока, инспектор гонялся за белыми бабочками, испуская возгласы маршала Камброна, я успел ознакомится с моим делом на столе. Оказалось, что провинциальные пинкертоны одной русской национальной организации, зная, что я работал со Скоблиным, решили, что я участвовал и в похищении генерала Миллера и настрочили соответствующий донос.

Пришлось заявить о моем запротоколенном в 1936 году сообщении о принадлежности Скоблина к советской агентуре. Инспектор сразу же стал любезен и даже посмеялся над доносом. Затем я подписал протокол допроса и ушел, сопровождаемый весьма любезными заявлениями, что меня больше не потревожат по этому делу. Однако, кто-то решил иначе, чем полис-жюдисьер (очевидно Дормуа) и я получил высылку из Франции в 4 дня и никаких отсрочек, как другие. Пришлось на время уйти в подполье.

Быть может, мне поставят в упрек то, что предупреждая иностранцев в июле 1936 года, я не предупредил категорически генерала Миллера. Но отвратило бы мое предупреждение катастрофу? Суд генералов уже оправдал однажды Скоблина за отсутствием данных и как можно было доказать, достать корешки чеков ГПУ? Нет, нужно считаться с определенным фактом: ОГПУ слишком тонко поставленный аппарат, чтобы оставлять где бы то ни было отпечатки пальцев в своей преступной работе. Мы без денег и каких-либо возможностей, - должны довольствоваться лишь сопоставлениями, ведь когда-то и Азеф попался на сопоставлениях. Надо знать, что в сношениях с такими большими и важными агентами, как Скоблины, чекисты, конечно, сугубо осторожны. В конце концов, за несколько лет лишь один раз болтовня Магденко чуть не сорвала все их дело.

Положа руку на сердце, я должен сказать, что не ожидал похищения генерала Миллера. Человек кристальной души, безупречной честности и сознания рыцарского долга, он казался мне лишь достойным хранителем лучших традиции прошлого, он, несмотря на свои героические усилия, не мог прорвать и то проклятое кольцо запрета активной борьбы против Коминтерна, коим был скован Воинский союз после гибели Кутепова. Генерал Миллер много работал, стараясь уловить все требования времени, был в курсе всех дел, не пропускал ни одного доклада, ни одной лекции, старался понять и направить в нужное русло молодые национальные течения, это был честный и большой работник и я, конечно, ошибался, расценивая его лишь, как величину прошедшей эпохи. Кто знает, произойди в СССР какие-то сдвиги, или крупные обвалы не нашел бы честный и героический старик нужный язык с людьми новой, совсем иной эпохи.

Проклятое неопределенное время… Кто же поведет вчерашних комсомольцев, «братишек красноармейцев» - «маслов» к каким-то неясным, неначертанным еще контурам будущей национальной России?

Для меня совершенно ясны причины устранения генералов Врангеля и Кутепова, атаманов Петлюры и Коновальца, но покушение на генерала Миллера гораздо сложнее: Я могу лишь сделать одно предположение: это дело «разведупра». Генерала Миллера надо было ликвидировать для того, чтобы очистить его место, надо было посадить другое лицо. Но кого? Скоблина, как считает «Возрождение»? Нет, конечно, нет. Во-первых, Скоблин слишком молод и слишком не любим: его интриги и доносы давно уже были «притчей во языцех» у всего генералитета РОВС'а. Наконец, у генерала Миллера были заместители. Похоже на то, что намечалась иная комбинация: Ни для кого не секрет, что генерал Миллер принадлежал по отношению к СССР к пораженческому течению и с надеждой смотрел на развитие антикоминтерновских тенденций в фашистских странах. Он был одной из тех немногих светлых голов, кои понимают коммунизм, как мировую угрозу, как явление одинаково опасное для всех стран и народов, как заразу, могущую быть обезвреженной лишь мощным усилием национальных стран, объединенных на базе современного крестового похода против мирового зла. С этой стороны генерал Миллер мог чрезвычайно не нравиться «разведупру», весьма заинтересованному в развитии «оборонческой» пропаганды среди русской военной эмиграции, особенно во Франции. Ведь достаточно бросить самый беглый взгляд на финансирование, организованность и рост этого течения – Махрова и «генерала-еврея» Грулева, чтобы понять лицо вдохновителей этого просоветского движения. «Разведупр», поддерживая и руководя этим движением, мог поставить своему агенту задание посадить на место генерала «пораженца» - другого генерала, близкого по духу к оборонческим стремлениям, хоть официально к ним не примыкающего, генерала, упрямо враждебного фашистским странам и связанного крепкими нитями с масонской демократией. Весьма популярный и авторитетный, считающийся человеком высокого патриотизма и честности, невольно для себя, генерал Деникин становится как бы лидером «оборонничества». Кто обратил внимание на то, что Скоблин в течение многих лет до нервной дрожи ненавидевший генерала Деникина и его окружение Колтышева-Невадовского, исключивший из Корниловского полка нескольких офицеров без «суда и следствия» за симпатию к деникинской организации, за две недели до покушения на генерала Миллера, вдруг, резко меняет тактику: приглашает генерала Деникина на полковой праздник с выносом знамен, на банкет, где бывшему главнокомандующему оказываются исключительные знаки внимания, уготовив ему, столь падкому на славу – первенство. Далее приглашает на парад корниловцев в Бельгию, предлагая отвезти его на своей машине и т.д., всеми способами его выдвигая. Лица из деникинского окружения даже говорили, что Скоблин, приглашая генерала Деникина в Бельгию, тоже хотел его похитить(!). Коминтерн в 1937 году готовился к большим событиям во всем мире, а особенно во Франции, где все старался обстричь под гребенку «Народного фронта». Торез, Жуо, Блюм, Дормуа, Кот и Ренсен-Ориоль являлись подлинными друзьями руководителей III-го интернационала. Чем не логично стремление последнего использовать исключительно благоприятное положение и подвести русские военные группирорвки к одному знаменателю с группировками общественными – «оборонческого» по отношению к СССР направления – русского, эмигрантского «front-populair».

Весьма ошибочно считать, что большевики никак не расценивают русские военные кадры в эмиграции. Достаточно вспомнить, какой шум был поднят всей, послушной Коминтерну, французской левой прессой, когда в Испании во главе прорывающейся роты погиб геройской смертью генерал Фок и на убитом красные нашли письма и документы; в советских же газетах по этому делу метал «громы и молнии» на «Белоэмигрантских наймитов» сам Эренбург - журналист по «особо-важным» заказам. Тут всплыло интересное дело: в руках Эренбурга оказались не только письма, найденные при убитом генерале, но и копии других писем, посылаемых русскими офицерами своим друзьям во Францию. Скоблин и тут стоял близко к делу, протолкнув своего помощника капитана Савина в центр организации, переправляющей русских в армию генерала Франко.

ОГПУ всегда знает своего врага и мало считается с теми эмигрантскими организациями, кои вечно заняты разработками программ, съездами, курсами ораторского искусства и упражнением голосовых связок в зале «Лас Каз». Но стоит наметиться боевой группе, стоит возникнутъ хоть маленькому, но реальному делу вроде формирования русской роты в Терцио Молина, - щупальца коминтерновского спрута тотчас зашевелятся, охватывая и опутывая намеченный объект. Ползучий гад - ГПУ - стремится подобраться ближе, чтобы в нужный момент ударить в самое сердце.