Благодарность Тениса Урги 10 страница

— Товарищ начальник, а как быть с крестьянами, которые не успели сдать зерно? — озабоченно спросил заведующий складом Адамсон — самый беспокойный и подвижной из всех сотрудников заготовительного пункта.

Во время Отечественной войны Адамсон добровольно вступил в ряды Красной Армии и вместе с латышской дивизией прошел от Москвы до Риги. Месяц тому назад его послали работать на заготовительный пункт, и Вилде сразу увидел в нем врага, с которым нелегко помериться силами. Адамсон интересовался каждой мелочью, которая имела отношение к пункту, работал за троих и, несмотря на сопротивление начальника, добился того, что к началу августа пункт был образцово подготовлен к приему зерна.

Вилде действовал здесь под фамилией Эварт, а кто он такой, не знал точно даже тайный участник контрреволюционной шайки, с помощью которого он устроился на это место. На пункте, кроме Вилде, нашли приют: бывший шуцман, один из офицеров карательного батальона Арая, и бывшая переводчица отделения гестапо. Не удивительно, что присутствие Адамсона связывало их всех по рукам и ногам, при нем нельзя было так открыто вредить, смешивать в одном закроме высокосортные семена с малоценными сортами, для вида приходилось даже дезинфицировать склад и бороться с клещом и другими вредителями.

— А много там их? — спросил Вилде с плохо скрываемым раздражением.

— Да подвод двадцать осталось. Некоторым далеко ехать, а сейчас самое горячее время. Скоро озимые сеять…

— Пусть подождут до утра, товарищ Адамсон. Мы тоже не можем разорваться. Я не могу приказать сотрудникам работать сверхурочно, из каких средств я буду им платить? А дополнительных штатов не дают.

— Работники согласны работать и так, — продолжал Адамсон, — каждый понимает, что нельзя заставлять крестьян ждать до утра или приезжать второй раз.

— Да, но что мне делать? — Вилде-Эварт развел руками. — Думаете, я не понимаю, как это плохо, когда крестьян отрываешь от работы? Отлично понимаю, но никто не дал мне права нарушать советскую конституцию. Там ясно сказано, что каждый советский гражданин имеет право на отдых. Пять часов есть — рабочее время кончилось, прошу дать людям отдых.

— Нет, это формальный подход к делу. Крестьяне это поймут как издевательство.

— Они многое неспособны понять, и если мы начнем считаться с их отсталостью, то скоро превратимся в мальчиков на побегушках. Надо быть принципиальными, товарищ Адамсон. Ну что вы так нервничаете? Запирайте склад и идите домой, вам отдых нужен больше, чем кому-либо другому. Всем все равно не угодишь — разве это не так?

Не вдаваясь в дальнейшие разговоры, Вилде встал и вышел из конторы. Путь к его квартире вел мимо склада, но Вилде сделал крюк через фруктовый сад, чтобы не встречаться с крестьянами, которые с озабоченными и сердитыми лицами толпились у подвод. Пусть с ними воюет Адамсон — на то он и коммунист. А если обиженные крестьяне начнут сердиться и ругать новые порядки — тем лучше: это ваши советские порядки, радуйтесь, любезные хлебопашцы…

Вилде улыбнулся.

В доме старохозяина он занимал две комнаты, выходящие окнами в сад. В одной он работал и иногда принимал посетителей, другая служила спальней. Придя к себе, Вилде снял пальто, зевнул и потянулся перед зеркалом, потом подошел к окну, стараясь разглядеть сквозь ряды яблонь, что делается у склада.

Обе двери еще были раскрыты, и перед каждой стояла подвода. Крестьяне снимали с возов мешки и несли на весы.

— А, ты так, — прошипел Вилде. — Самовольничаешь, товарищ Адамсон? Не подчиняешься распоряжениям начальства, взялся работать сверхурочно, пока всех не отпустишь? Ну хорошо… вышибем из тебя эту дурь и покажем, кто здесь хозяин. А если нет — так у нас найдется средство посильнее.

Он надел пальто и хотел пойти на склад, но в комнату вошла уборщица.

— Товарищ Эварт, вас тут женщина дожидается. Говорит, что родственница, уже с полчаса ждет в кухне. Можно?

— Родственница? Ах, да, верно. Ведите ее сюда.

Пока уборщица ходила за гостьей, Вилде пригладил волосы и расправил измятый галстук.

В комнату вошла Эдит Ланка.

— Добрый вечер, товарищ Эварт.

— Добрый вечер, Эрна. Ну, как вы к нам добрались? Пешком? Измотались, наверно?

Эдит покачала головой и улыбнулась.

— Зачем ходить пешком, когда на дорогах попадаются еще вежливые шоферы? Приехала на грузовике. Здесь можно говорить?

— Пойдемте в другую комнату.

Вилде повел Эдит в спальню. Они сели рядом на старой тахте и стали разговаривать шепотом.

— Недавно опять была в Риге, — рассказывала Эдит. — Эта поездка чуть не оказалась для меня последней. Еще немного, и я бы попала в ловушку. Из наших арестованы несколько человек. В Видземе недавно ликвидировали одну из самых сильных организаций. «Зеленой гостинице» тоже конец, — чекисты ее окружили в очень неудачный момент: там было тринадцать человек. Никому не удалось уйти.

— Дьяволы… Где у них были глаза? Телята, молокососы… и теперь, конечно, разброд во всей организации?

— Так оно и есть. Наши боятся, что скоро начнется разгром, если не принять мер предосторожности.

— Вся беда в том, что мы не умеем держать язык за зубами. Как только попадется один, можешь быть уверен, что грозит арест целой группе.

— Это правда, — согласилась Эдит. — Все выбалтывают. Редко у кого настоящая выдержка. Мне теперь продолжительное время нельзя показываться в Риге. Руководство думает, что вам надо немедленно скрыться. Здесь может остаться кто-нибудь из людей помельче. А вы должны присоединиться к вооруженной группе и перебраться в лес.

— Это совет? — спросил Вилде, подымаясь с тахты.

— Нет, распоряжение… приказ.

— Понятно. Можете передать, что этот приказ будет выполнен. Я и сам чувствовал, что здесь небезопасно.

— Группу вы найдете через Межнора. Через три дня туда прибудет представитель из леса и встретит вас.

— Хорошо, я буду вовремя.

Когда «служебный разговор» был окончен, Вилде позвал уборщицу и велел подать ужин. Стол накрыли в спальне. Блинчики с вареньем, жареный поросенок и клубничный кисель с молоком очень понравились Эдит. Давно она не ела так вкусно.

— Я вижу, вы тут удобно устроились, повторяла она. — Живете, как в мирное время.

— Подсобное хозяйство. Пока есть возможность, надо брать от жизни все, что можно взять, ответил Вилде и двусмысленно улыбнулся. — Я надеюсь, ни сегодня, ни завтра ревизии не будет. А там пусть ревизуют сколько влезет… В лесу таких удобств не будет.

— Летом еще ничего, — сказала, вздохнув, Эдит. — Вот зимой как будет, я даже не представляю…

— Хоть бы что-нибудь произошло до зимы, — покачав головой, сказал Вилде. — Многие из наших начинают отчаиваться и вешать носы. Прямо неудобно предсказывать что-нибудь в политике. Ни одно из наших предсказаний не сбылось, все сроки прихода англичан и шведов давно миновали, и те, кто весной еще верил нашим пророчествам, теперь не хотят и слушать. Это дурная примета. Мне кажется, нам надо меньше заниматься предсказаниями и больше делать самим… Вы не откажетесь от стакана вина?

— Не откажусь…

Вилде достал из шкафа бутылку портвейна, и ужин был завершен несколькими глотками сладкого, крепкого напитка.

— Вы останетесь на ночь? — спросил Герман.

— Если мне предоставят ночлег…

— Пожалуйста, моя кровать в вашем распоряжении, да и сам я тоже!

— Широкая у вас натура…

— Пока есть возможность, надо брать от жизни все, что можно взять, — снова повторил Герман свой афоризм.

Утром Эдит ушла, как только первые подводы появились на дороге.

Герман Вилде прожил на заготовительном пункте еще день и был необычайно предупредителен с Адамсоном. В пять часов вечера у склада опять стояли несколько крестьянских подвод с зерном, которое не успели сдать. Но Вилде разрешил на этот раз не закрывать склад, всех отпустить. А ночью в маленький домик, где жил один Адамсон, постучали трое мужчин с Эвартом во главе.

— Почему так поздно? — спросил Адамсон, открывая дверь. — Что-нибудь случилось?

— Сейчас случится, — ответил Вилде.

И когда Адамсон повернулся, чтобы войти первым в комнату, ему раскроили голову топором. Потом облили пол, стены и двери какой-то жидкостью и подожгли.

Когда в соседнем доме заметили пожар, постройку спасти уже не удалось, и она сгорела до основания. Утром обнаружили, что Эварт бесследно исчез.

 

5

 

В субботу вечером у счетовода молочного завода Каупиня собралась изрядная компания: сам хозяин, успевший заметно поправиться на хлебах молочного завода, старик Вилде, милиционер Пушмуцан, невероятно сутулый, почти горбатый, с голым лоснящимся теменем мужчина, агент по заготовкам Буткевич, старохозяин Крекис и сам председатель волостного исполкома Биезайс.

Пока жена Каупиня жарила в кухне яичницу с ветчиной, гости прикладывались к рюмочке и закусывали студнем. На почетное место в конце стола посадили Биезайса, остальные разместились вокруг него, как цыплята вокруг наседки. Сознавая важность своей роли, Биезайс сидел с неподвижным лицом, почти не шевелясь, говорил мало, но, когда открывал рот, все умолкали на полуслове. Сначала разговор не клеился, но Каупинь знал свое дело — доливал и доливал рюмки, торопя выпить. Когда первая бутылка водки была опустошена, он быстро поставил на стол вторую, а третью для удобства поставил на комод, чтобы была под рукой.

— Как дела с заготовками? — справился Вилде. — Сколько процентов плана выполнили?

Биезайс деланно сердито покосился на Буткевича.

— Чего хорошего ждать, если агент по заготовкам не идет навстречу советской власти. К первому сентября надо было сдать десять процентов, а мы только в конце августа приступили к обмолоту. Буткевич, сколько там на сегодня числится?

— Восемь процентов годового плана.

— Ну, вот. На каком месте мы теперь по уезду?

— На предпоследнем. В соседней волости дела похуже нашего.

— Гм-да, — крякнул Биезайс. — Что поделаешь… Наша волость расположена на Вндземской возвышенности, умникам из уезда и Риги надо бы это понять. Здесь всегда позже сеют хлеб, и созревает он позже. Разве сырое зерно можно молотить?

— Правильно, товарищ Биезайс, — поддакнул Вилде. — Здесь Видземская возвышенность, нас нельзя равнять с Елгавой и Бауской, у нас свои сроки — природой установленные. И куда они торопятся? Разве хлеб хуже будет оттого, что его сдадут в январе или феврале?

— О январе и разговору быть не может, товарищ Вилде! — крикнул Буткевич. — Пропала тогда моя голова. Снимут с работы и посадят за саботаж. Пушмуцан сам придет арестовать. А еще говорит — друг.

Милиционер улыбнулся, обнажив желтые, выкрошившиеся зубы.

— Когда я тебя арестовывал?

— О, от тебя, брат, и не того еще дождемся, — улыбнулся Буткевич.

— Если бы все такие были, как товарищ Пушмуцан, жить бы можно было, — заговорил Крекис. — Он понимает, как трудно крестьянам, и ни с кого шкуры не дерет.

— Что смотрите — пейте, — подзадоривал Каупинь. — За здоровье товарища Биезайса! Наша волость счастливая при таком председателе. Пожелаем ему еще многие лета стоять у штурвала нашего волостного корабля и вести его через все бури и штормы! Прозит!

— К этому ничего и не добавишь, — сказал Вилде, и все чокнулись.

Крекис страшно морщился после каждой рюмки, и его кисло-горькие гримасы вызывали всеобщий хохот. Но все опять умолкли, потому что заговорил Биезайс.

— Вот меня все славят, а подумал кто-нибудь из вас, чего мне стоит угодить всем? Раньше, когда нужно было считаться только с уездом, легче было. Пока оттуда придет бумага, пока приедет представитель, можно денек-другой дыхнуть свободно. А теперь что? В исполкоме сидит парторг и только за тем и следит, не забыл ли ты что-нибудь выполнить. Второй барин на твоей шее — в МТС; иной раз прямо и не поймешь, от кого из них больше неприятностей — от Пургайлиене или от этого русского, от Гаршина.

— И сообразят же бабу парторгом назначить, — заговорил Каупинь. — Хоть бы солидную бабу прислали, опытную, а ведь у этой под носом еще мокро… Кто ее такую уважать будет, кто побоится?

— Не скажите, товарищ Каупинь, — возразил Биезайс. — Ее голыми руками-то не возьмешь. Посмотрели бы, какой крик подняла, что молотилки не отремонтировали. Меня среди ночи с постели стащила и до тех пор не унялась, пока я не поехал в уезд за приводными ремнями.

— Она и сама с удовольствием поедет, — вставил Каупинь. — К примеру, если надо кому-нибудь устроить неприятность, выговор и тому подобное.

Биезайс покраснел и опустил глаза. Замечание Каупиня заставило вспомнить об одном неприятном событии. Около дня Лиго Марта Пургайлис была в уездном комитете партии, докладывала о положении в волости. Вскоре после этого Биезайса вызвали на заседание уездного исполкома и заставили отчитаться в работе за полгода. Конечно, похвалиться было нечем. Хорошо, что один из заместителей председателя исполкома — родственник Биезайса — поддержал его, иначе пришлось бы расстаться с должностью. В тот раз ограничились выговором с предупреждением. От своего родственника Биезайс узнал, что Марта Пургайлис возбудила вопрос о снятии его с работы, но уездный исполком решил в последний раз проверить, может ли он исправиться.

— Мы не так богаты кадрами, чтобы разбрасываться ими, — сказал тогда родственник Биезайса.

— Да, в последний раз тебя испытывают, товарищ Биезайс. Тебе надо стать активнее, расти политически, расширять свой кругозор…

Это значило, что ему придется ссориться с соседями, наживать врагов в лице кулаков, так как иначе их не заставишь выполнять обязательства перед государством. Нет уж, не делал он этого раньше, не будет делать и сейчас, что бы ни говорила Марта Пургайлис. Сама ходи по домам, уговаривай и убеждай — для того ты и здесь, а я посмотрю. Ты будешь плохая, а я хороший. Посмотрим, кто из нас останется в барыше.

— Господа… пардон, товарищи, что же рюмочки-то у вас полные, — напоминал Каупинь. — Не хорошо, оно ведь выдыхается. За товарища Буткевича! За то, чтобы ему в декабре выполнить план и сделать это так, чтобы волки были сыты и овцы целы.

Угощение продолжалось всю ночь. Опорожняя рюмку за рюмкой и закусывая яичницей с ветчиной, трое кулаков и трое «сотрудников» советских учреждений выпили за дружбу на вечные времена. Биезайс и Буткевич обещали сделать так, чтобы Вилде и Крекису не пришлось сдавать зерно по высшей норме, а Пушмуцан коротко и ясно заявил, что в волости кулаков нет — одни середняки.

— Нам надо держаться друг за друга, — сказал Вилде. — Рука руку моет — и обе чистые. Мир — благоденствие, вражда — разорение. Все мы латыши, одна плоть и одна кровь. Зачем нам ссориться?

— На самом деле — зачем ссориться?.. — прошепелявил Буткевич. — Одна плоть, как говорится, и одна кровь. Нельзя давать волю Марте Пургайлис и Гаршину.

— Я их арестую… — лепетал Пушмуцан, окончательно охмелев. — Пойдем скорее, а то убегут…

Вилде переглянулся с Каупинем, и оба улыбнулись: сами они почти не пили, только губы мочили.

— Пусть обождут до завтра, товарищ Пушмуцан, — сказал Каупинь. — Никуда они не убегут.

— Ну, хорошо, обождем до завтра, — согласился милиционер. — Завтра я им задам.

Биезайс ушел раньше всех. За ним, пошатываясь, поплелся Крекис, довольный, что сам председатель исполкома признал его середняком. Буткевича и Пушмуцана уложили спать здесь же, на полу, а Вилде с хозяином ушли в кухню и долго там шептались.

— Обработали, — хихикал Каупинь.

— Умеючи можно и кота охолостить, — сказал Вилде.

Утром Каупинь разбудил Буткевича и Пушмуцана, каждому налили на похмелку по чайному стакану водки, потом проводили немного и пустили по дороге. Буткевич дальше церкви не добрался, тут он упал на краю дороги и уже не поднялся. Пушмуцан с минуту смотрел на уснувшего собутыльника, потом увидел собиравшихся у церкви прихожан, и его обуял внезапный гнев: по какому праву они собрались здесь среди бела дня? Что им здесь надо?

— Разойдись! — закричал он не своим голосом. — Да поскорей у меня! Раз, два, три… всех арестую!

Люди растерялись. Несколько старушек отступили к церковной ограде, какой-то старик с перепугу спрятался в придорожной канаве, а остальные с удивлением следили за пьяным милиционером: какая муха его укусила?

— А, вы не подчиняться! — зарычал Пушмуцан. — Я покажу вам, как не подчиняться!

Непослушными пальцами он вынул револьвер и расстрелял всю обойму в воздух. Площадка перед церковью живо опустела, людей точно ветром сдуло. Пушмуцан, довольный своими успехами, засунул револьвер в карман брюк и, шатаясь, поплелся домой, покинув Буткевича возле церкви.

К концу дня об этом событии узнала вся волость. Старый Вилде смеялся, держась за живот.

— Так-так-так, все идет как по нотам. Больше и желать нечего.

Марте Пургайлис все стало известно еще утром. Она сразу поняла, чьих рук это дело.

«Волки в овечьей шкуре! — думала она о Вилде и Каупине. — Они бы, не задумываясь, перегрызли горло и мне и Гаршину. Только им это не под силу, вот и ищут, кто послабее… Смотрите, просчитаетесь!»

— Мамочка, что с тобой? — спрашивал Петерит, глядя на мрачное лицо Марты. — У тебя болит что-нибудь?

Он приехал сюда в конце июня. В доме других детей не было, и мальчик целыми днями играл на соседних дворах. Иногда Гаршин брал его в МТС, и он ходил по ремонтной мастерской и гаражу, знакомился с рабочими и шоферами и одолевал их бесконечными вопросами.

Марта обняла мальчика и сказала:

— Да, сынок, болит. Но скоро перестанет болеть.

Она спустилась вниз и позвонила в МТС.

— Товарищ Гаршин, вы слышали, каких безобразий натворили Буткевич и Пушмуцан?

— Слышал уже. Об этом вся волость говорит.

— Всякому терпению есть границы… Пора избавить волость от некоторых лиц, которые столько времени мутят воду. Иначе мы не добьемся перелома. У вас не выберется сегодня свободный часок?

— Если серьезное что, найду.

— Хочу созвать после обеда партийную группу совместно с комсомольцами.

— Вот это правильно, товарищ Пургайлис. Я вам помогу оповестить товарищей.

— Спасибо. Совещание назначим на шесть часов.

Кончив разговор, Марта заметила, что в канцелярии сидит Ирма Лаздынь. Нарядившись по случаю воскресенья в лучшее платье, свежая, ловкая, она казалась очень хорошенькой. Девушка перебирала на своем столе бумаги и улыбалась.

— Вы слыхали, что случилось, товарищ Лаздынь? — заговорила Марта. — Ну, что вы об этом скажете?

— Это меня не касается, — холодно ответила девушка и стала читать какую-то старую инструкцию.

— Я думаю, это касается каждого из нас. Если на наших глазах творятся безобразия, никто не может оставаться равнодушным.

— Безобразий так много, что переживать их все нет никакой возможности. К тому же от злости пропадает красота, а я не хочу портить цвет лица.

Она, словно поддразнивая, с улыбкой посмотрела на Марту и вышла.

Вечером состоялось совещание. Узнав о нем, в исполком пришел и Биезайс, но Марта не позвала его наверх, в свою комнату, где собрались остальные. Тогда он открыл окно кабинета и, высунувшись из него, стал прислушиваться. Но наверху окно было закрыто и участники совещания говорили так тихо, что внизу нельзя было разобрать ни одного слова.

«Готовят петлю старику Биезайсу. Вмешиваются в мою личную жизнь. Какое им дело, с кем я выпиваю субботнюю рюмочку? Исполкомовские деньги я ведь не трогаю — хватает и своих».

А в это время наверху Марта Пургайлис говорила:

— Биезайса надо снять с работы. Он пропивает волость, топит каждое начинание. Такие люди, как Буткевич и Пушмуцан, только компрометируют советскую власть и дают нашим врагам пищу для сплетен. Новые люди должны занять их место. Профессоров мы не найдем, но быть того не может, чтобы во всей волости не набралось несколько хороших работников. Если мы хотим, чтобы наша волость из отстающей стала передовой, нам всем на несколько месяцев придется отказаться от отдыха, работать и работать. Кому это кажется трудным, пусть заявит сейчас и не обманывает товарищей. Подытожим наши силы, распределим задания и возьмемся за работу, потому что мы больше не имеем права плестись в хвосте ни один день, ни один час.

Утром Марта уехала в город. Вернулась она через два дня, а вместе с нею приехали уездный уполномоченный министерства заготовок и начальник уездного отдела НКВД. В волости произошли важные события. Председателя исполкома сняли с работы, а исполнение его обязанностей поручили заместителю Лаксту. Новые работники из волостных активистов и комсомольцев сменили Буткевича и Пушмуцана, а старого Вилде и Каупиня арестовали, так как к этому времени были неоспоримо доказаны их преступления во время гитлеровской оккупации.

Будто свежий живительный ветер пронесся над волостью, будто гроза прошла и очистила воздух. Люди стали спокойнее и деятельнее. У пункта Заготзерна длиннее стали очереди подвод, наконец-то волость начала борьбу за первое место в уезде, вступила в трудное и захватывающее соревнование.

Как-то вечером Гаршин сидел у Марты. Говорили о будущей работе, о сделанном и виденном за день. Было покойно, тепло и приятно. Петерит давно привык к Гаршину и, не стесняясь, расспрашивал «дядю Володю» обо всем, что занимало его беспокойный, пытливый ум. Гаршин гладил светлые, мягкие волосы ребенка, и сердце у него вдруг сжалось, заныло давней, привычной болью.

Он вспомнил такой же вечер, когда в последний раз сидел в кругу своей семьи. Такой же мальчуган ласкался к нему, требовал рассказов и сам что-то рассказывал тоненьким голосом. И тут же рядом самый милый, верный друг — жена.

На другой день вся Советская страна слушала историческую речь Молотова. То было 22 июня 1941 года. Вечером того же дня инструктор Н-ского районного комитета партии Смоленской области Владимир Емельянович Гаршин явился в военный комиссариат и получил предписание. Его направили в резервный полк. Через год, повоевав уже под Москвой и у Старой Руссы, он попал в Латышскую стрелковую дивизию. Еще в роте разведчиков Гаршин начал учиться латышскому языку, а позднее, когда его перевели в штаб пехотного полка, один капитан, работавший до войны учителем в Риге, занялся с ним грамматикой и познакомил с латышской литературой. В конце 1943 года Гаршин впервые получил известие о родных: и жену и сына гитлеровцы убили в первую же неделю оккупации, как только узнали, что глава семьи — командир Красной Армии. Прошлой зимой, выписавшись из госпиталя, Гаршин съездил навестить родные места и родные могилы. Никто не знал и не мог сказать, где похоронены его жена и сын. Через несколько дней Гаршин вернулся в Ригу — помогать своим боевым товарищам латышам. Проработав два месяца в одном тресте, он неожиданно для самого себя согласился поехать директором в одну из восстанавливаемых машинно-тракторных станций.

Собственно, это было понятно — задолго до войны Гаршин года два работал в политотделе МТС. Вспомнилось тогдашнее счастливое время, молодость. Вот так Владимир Гаршин и очутился в этих краях.

Медленно надвигались сумерки. Тихо звучал голос Марты. Петерит забрался на колени к Гаршину и незаметно задремал, прислонившись головой к его груди. И Гаршину казалось, что он дома и теперь опять будет продолжать прежнюю, прерванную войной, жизнь.

Он молчал и задумчиво глядел в окно.

Когда он простился с Мартой и вышел, было уже темно. На дворе к нему быстро подошла, очевидно поджидавшая его здесь, Ирма Лаздынь.

— Товарищ Гаршин, мне надо вам несколько слов оказать, — торопливо и взволнованно начала она вполголоса.

— Пожалуйста, я слушаю, — отозвался Гаршин, немного удивленный ее волнением.

Она оглянулась, будто хотела удостовериться, что никто ее не слышит, и придвинулась к Гаршину. В лицо ему повеяло ее горячее дыхание.

— Не ходите сейчас домой, — быстро зашептала она, — там на дороге вас ждут… наверно, бандиты. Я с час тому назад ходила погулять, зашла в лес, слышу — голоса, двое мужчин разговаривают очень тихо, я их не могла узнать. Я испугалась, притаилась за деревом… Они спорили между собой — когда вы обратно пойдете. По имени вас, правда, не называли, а так… — она запнулась, — однорукий. Я уверена, они вас убить хотят. Это — бандиты, честное слово. Потом они ушли подальше, а я потихоньку выбралась из леса. Не ходите, товарищ Гаршин…

— Интересно, — протянул Гаршин.

— Интересного тут ничего нет, это просто ужасно. Разве нельзя позвонить по телефону в МТС, оказать заместителю, что не придете домой…

— Я не могу околачиваться здесь до самого утра, — сказал Гаршин. — На фронте у нас было гораздо больше врагов, и то мы с ними справлялись. На что это будет похоже, если гвардии капитан капитулирует перед несколькими бандитами?

— Зачем так неразумно рисковать, товарищ Гаршин? — горячо уговаривала его девушка. — И вам не надо оставаться на улице… вы можете побыть в моей комнате…

— Благодарю вас, товарищ Лаздынь, — сказал Гаршин и, взяв руку Ирмы, крепко пожал ее. — Пусть не думают, что меня можно взять голыми руками. До свиданья…

Он вышел на дорогу. Во дворе исполкома долго еще стояла девушка, вглядывалась в темноту, с тревогой и отчаянием прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся до нее в эту осеннюю ночь.

«Господи, хоть бы с ним ничего не случилось… хоть бы удалось пройти незамеченным… Не верит он мне, а это правда…»

Прошло с полчаса. Все было тихо, не прозвучал ни один выстрел. Ирма Лаздынь немного успокоилась и ушла к себе в комнату, но заснуть в ту ночь так и не могла.

Попрощавшись с девушкой, Гаршин пошел не обычной своей дорогой, а свернул в поле и по межам, с противоположной стороны, приблизился к ельнику, который на полпути между исполкомом и МТС острым клином подходил к самой дороге. Если уж кто-нибудь собирался его убить, он должен был засесть только тут, больше негде было. В Гаршине проснулся бывалый разведчик. Тихой, кошачьей поступью, с приготовленным для стрельбы «вальтером» в руке, он бесшумно крался между деревьев, и глаза его, привыкшие видеть и ночью, буравили темноту, ощупывали издалека каждую ель, каждый куст и кочку.

Наконец, он заметил тех, кого искал. Два человека сидели на опушке леса у самой дороги — в том самом месте, где Гаршин предполагал их найти. Один сосал папиросу, прикрывая огонек ладонью, другой наблюдал за дорогой.

Гаршин улыбнулся.

«Чтобы вас не клонило ко сну на этом трудном посту, позаботимся о развлечении», — подумал он. Сначала у него мелькнула мысль вернуться в исполком, поднять на ноги истребителей и окружить это место, но он тут же отказался от нее: сомнительно, чтобы истребителей удалось так же бесшумно подвести к опушке, как подошел он сам, ведь эти двое тоже не дремали. Только шум подняли бы. Нечего было думать и о том, чтобы самому задержать обоих бандитов, на этот раз оставалось удовольствоваться маленьким переполохом.

Он спрятал «вальтер», подобрал два камня, встал за толстой елью и, прицелившись, насколько это было возможно в темноте, бросил их один за другим в бандитов, громко крикнув:

— Первая группа, вперед! Второй отрезать путь к отходу!

Один камень, кажется, угодил в спину курящему, тот закричал благим матом и ринулся через дорогу, а его бдительный друг быстрее лани перепрыгнул через канаву и умчался в поле.

Гаршин дошел до того места, где сидели бандиты, и подобрал брошенные ими при поспешном отступлении немецкий карабин и автомат.

Обвесившись трофеями, старый разведчик, гвардии капитан Владимир Гаршин вышел на дорогу и спокойно зашагал домой. С теплым, дружеским чувством подумал он об Ирме Лаздынь: «А девушка-то наша. Не стала бы она предупреждать меня, если бы не была нашим другом!»

 

Глава шестая

 

 

1

 

Приняв завод, Ояр Сникер сказал парторгу Курмиту:

— Вот мы дали слово, что до конца года построим оба новых цеха и восстановим довоенную мощность «Новой коммуны». Подумаем теперь, как выполнить это задание. Легко оно нам не дастся.

— Подумаем, товарищ Сникер.

Они просидели над расчетами и планами трое суток, совещались со всеми инженерами, с руководителями строительства и старыми рабочими; еще раз взвесили все плюсы и минусы, еще раз перелистали календарь, затем созвали общезаводское собрание и единогласно приняли решение: выполнить производственный план 1945 года и план капитального строительства до годовщины Великой Октябрьской революции. Каждый цех, каждая бригада, каждый рабочий приняли на себя четкие обязательства, каждый подумал о том, как увеличить до предельной возможности свой вклад в общую работу. Чтобы лучше контролировать ход этого большого начинания, своевременно оказывать помощь отстающим участкам и согласованно двигать к финишу все работы, выработали подробный график — отдельно по месяцам и на каждую декаду, — назначили ответственных лиц и установили контроль.

Затем началась борьба, борьба за время, борьба с послевоенными трудностями. Нередко приходилось иметь дело с несознательными людьми и даже с явными противниками, с упрямством закоренелых бюрократов, засевших в некоторых трестах и конторах. В то время, когда во всех концах Советской страны подымались леса новостроек, когда на развалинах, как грибы после дождя, вырастали корпуса возрождаемых фабрик, электростанций и жилых домов, когда все нуждались во всем, а возможности удовлетворить нужды были ограничены, — ничто не давалось само собой, без усилий. Каждую малость надо было разыскать, получить и пустить в дело. Надо было верить самим и убедить других. А время не стояло на месте, каждый упущенный час надо было наверстывать ценою упорного труда, бессонных ночей. И все это было бы неосуществимо без энтузиазма, без самоотверженности, без коллективного геройства. Чтобы все это было, нужна была вера, а чтобы поддержать эту веру — нужны были факты, ощутимые доказательства выполнимости плана.