II. «слава бор/»: стихотворение из сна 16 страница

Такая установка вынуждает либидо переключиться на сим­вол или символический эквивалент «альма матер», или, дру­гими словами, на коллективное бессознательное. Уединение и пост с незапамятных времен являются наилучшими средства­ми усиления любой медитации, цель которой — открыть дверь в бессознательное.

520

На четвертый день своего поста герой перестает обращаться к природе. Он лежит на своем ложе, изнуренный, с закрытыми глазами, глубоко погруженный в свои мечты, являя собой об­раз самой крайней интроверсии. Мы уже видели, что при по­добных состояниях внутренние переживания занимают место внешней жизни и внешней действительности. У Гайаваты за­тем возникает видение:

И увидел он: подходит В полусумраке пурпурном, В пышном зареве заката, Стройный юноша к вигваму. Голова его в блестящих, Развевающихся перьях, Кудри — мягки, золотисты, А наряд — зелено-желтый.

Этот странный персонаж обращается к Гайавате следующим образом:

Для тебя Владыкой Жизни Послан друг людей — Мондамин;

Послан он тебе поведать, Что в борьбе, в труде, в терпенье Ты получишь все, что просишь. Встань с ветвей, с зеленых листьев, Встань с Мондамином бороться!

522

Мондамин — это маис, индейский зерновой хлеб; благодаря интроверсии Гайаваты возникает бог, которого вкушают. Его голод, описанный выше в двояком смысле, — это и томление по кормящей матери, этот голод порождает в душе Гайаваты другого героя, в виде съедобного бога, маиса, сына Матери- Земли. Очевидна и христианская параллель. Едва ли необхо­димо предполагать здесь влияние христианства, поскольку фрей Бернардино де Саагун уже описал евхаристию Уитцило- почтли среди ацтеков в начале XVI века[631]. Этот бог тоже съе­дался в процессе церемонии. Мондамин, «друг человека»[632], вызывает Гайавату на сражение в лучах заката. В «сиреневых сумерках» заходящего солнца (то есть в Западной земле) воз­никает теперь мифологическая битва с богом, который вы­шел из бессознательного подобно трансформированной реф­лексии интровертированного сознания Гайаваты. Как бог или бого-человек он является прототипом героической судьбы Гайаваты; Гайавата, так сказать, несет в себе возможность, а в сущности, необходимость конфронтации со своим демоном. На своем пути к этой цели он побеждает родителей и рвет свои инфантильные узы. Но самая глубокая связь — это связь с матерью. И раз он победил, получив доступ к ее символическому эквиваленту, то он может родиться заново. В этой связи с материнским источником лежит та сила, кото­рая дает герою его необычную силу, его подлинный дар, кото­рый он высвобождает из объятий бессознательного своей смелостью и независимостью. Таким образом, сам бог родил­ся в нем. Мондамин, следовательно, означает то же самое, что мать, а борьба с ним есть преодоление и оплодотворение матери. Это толкование вполне подтверждается мифом иро­кезов, которые «призывают маис под именем старухи, наме­кая этим на то, что он впервые вырос из крови старухи, уби­той ее непослушными сыновьями»[633].

Изнурен был Гайавата, Слаб от голода, но быстро Встал с ветвей, с зеленых листьев. Из темневшего вигвама Вышел он на свет заката, Вышел с юношей бороться — И едва его коснулся, Вновь почувствовал отвагу, Ощутил в груди усталой Бодрость, силу и надежду.

523

В борьбе с богом-маисом на вечерней заре Гайавата обретает новые силы: так оно и должно быть, ибо борьба с парализую­щим воздействием бессознательного взывает к творческой мощи человека. Здесь сокрыт источник всяческого творчества, но необходимо героическое мужество, чтобы бороться с раз­рушительными силами и отвоевать у них сокровище, которое трудно добыть. Кому это удастся, тот и достигнет наилучшего успеха в жизни. Гайавата борется с самим собой, чтобы сотво­рить самого себя[634]. Борьба опять-таки длится в течение ми­фических трех дней. На четвертый день, по пророчеству Мон- дамина, Гайавата побеждает его, и он падает бездыханным на землю. По выраженному им желанию, Гайавата хоронит его в земле его матери. И вскоре после этого на могиле вырастает свежий побег маиса на пропитание людей (ср. рис. 104). Если бы Гайавате не удалось одолеть его, Мондамин мог бы «убить» его и узурпировать его место, а именно — Гайавата в этом слу­чае мог бы стать «одержимым» демоном[635].

524

Примечательно здесь то, что не Гайавата проходит через смерть и возрождение, чего можно было бы ожидать, а сам бог. И не человек перевоплощается в бога, но бог подвергает­ся трансформации в человека и через человека. Словно он ус­нул в «матери», то есть в бессознательном Гайаваты, и затем был разбужен и поднят на борьбу, в которой он не должен был победить своего противника, должен был, наоборот, сам пережить смерть и возрождение и появиться вновь в новой форме, в маисовом зерне и растении, полезном человечеству. Соответственно, вначале он появляется в образе врага, в ка­честве убийцы, с которым и должен сразиться наш герой. Это происходит в согласии с насильственной формой всей бессоз­нательной динамики. В этом виде бог проявляет себя, и в этой форме он должен быть побежден. Сама борьба содержит параллель в битве Иакова с ангелом у брода. Нападение ин­стинкта теперь становится переживанием божественного, позволяя человеку не уступать ему и не следовать ему слепо, а защищать свое человеческое против животной природы бо­жественной силы. Это весьма «пугающая вещь, попасть в руки живого бога», и «те, кто близко от меня — близко от ог­ня, а те, кто далеко от меня — далеки от царства», поскольку «Господь есть пожирающий огонь», Мессия есть «лев племе­ни Иуды»:

Рис. 104. Кукурузный бог. Сосуд из глины. Перу

 

Молодой лев Иуда, с добычи, сын мой, поднимается. Преклонился он, лег, как лев и как львица: кто поднимет его?[636]

525

Дьявол так же, «как рычащий лев, рыщет в поисках того, кого он может пожрать»**. Эти хорошо известные примеры доста­точны, чтобы показать весомую значимость этой идеи в иудео- христианском учении.

525

В мистериях Митры сначала идет бой героя с быком, после чего в состоянии transitus'a (перехода) Митра несет быка в «пеще­ру», где и умерщвляет его. Из этой смерти вырастает всяческое плодородие и, прежде всего, все съестное[637] (рис. 74). Пещера соответствует могиле. Та же мысль проводится и в хри­стианской мистерии, конечно в более красивой, более челове­ческой форме. Душевная борьба Христа в Гефсиманском саду, где он преодолел себя самого, чтобы завершить свой подвиг, далее «transitus», несение креста[638], когда он взваливает на свои плечи символ смертоносной матери, чтобы пронести са­мого себя к жертвенной могиле, из которой он три дня спустя восстает торжествующим, — все эти образы выражают одну и ту же основную мысль: Христос есть бог, которого вкушают на тайной вечере. Его смерть превращает плоть и кровь его в хлеб и вино, и мы вкушаем их в благодарном воспоминании о великом его подвиге[639]. Связь Агни с напитком сомой и Дио­ниса с вином[640] не может быть здесь не упомянута. Другая па­раллель — Самсон, задушивший льва, и последующее заселе­ние тела мертвого льва пчелами, от которых пошла известная библейская загадка: «Из ядущего вышло ядомое и из сильного вышло сладкое»[641]. Те же мысли играли, по-видимому, боль­шую роль и в элевсинских мистериях (рис. 4). Кроме Деметры и Персефоны, главным богом элевсинского культа был Иакх. Он был тем самым «вечным отроком» (puer aeternus), к кото­рому Овидий обращается следующим образом:

Отрок ты веки веков! Ты всех прекраснее зришься В небе высоком! Когда предстаешь, не украшен рогами, — Девичий лик у тебя[642].

527

В великом элевсииском праздничном шествии изображение Иакха несли впереди. Трудно сказать, каким богом являлся Иакх; по всей вероятности, он был отроком или новорожден­ным сыном, подобно этрусскому Тагу, носившему прозвище «возникшего из свежей борозды отрока», так как, по сказанию, он произошел из борозды, которую оставил за собой крестья­нин, работавший плугом. В этом образе нельзя не узнать мо­тив Мондамина; плуг известен своим фаллическим значением (рис. 39), а борозда, в частности, индусами (Индия) олицетво­рялась женщиной. Психология этого образа есть совокупле­ние, перенесенное обратно на дополовую ступень, ступень питания; сын есть съедобный злак пашни. Иакх отчасти явля­ется сыном Деметры или Персефоны, отчасти же супругом: герой является своим собственным породителем. Его отожде­ствляли с Дионисом, в особенности с фракийским Дионисом- Загреем, которому приписывалась типичная судьба возрожде­ния: Гера подстрекала титанов против Загрея, который, пыта­ясь от них избавиться, превращался в различные образы. Наконец, когда он принял образ быка, они настигли его в этом образе, убили, разорвали на куски и бросили их в котел, но Зевс убил их молнией и, проглотив еще трепетавшее сердце Загрея, возвратил ему жизнь. Загрей же появился вновь в виде Иакха.

528

Другим предметом, который несли в элевсинской процессии, была веялка для зерна (корзина для веяния) (рис.4), колыбель Иакха (ликнон — mystica vannus Iacchi). Орфическая леген­да[643] повествует о том, что Иакх воспитывался Персефоной в подземном мире, где по прошествии трех лет, проведенных во сне, он очнулся в этой колыбели. Двадцатое боэдромиона {boedromion — месяц, длящийся с пятого сентября по пятое октября) называлось Иакхом в честь героя. Вечером этого дня большая процессия с факелами шествовала по берегу моря, во время которой разыгрывались поиски Деметры и плачи по ней. В индейском эпосе Деметру, блуждающую по всей земле без пищи и питья в поисках дочери, заменяет Гайавата. Как и она, он обращается ко всем созданиям, не получая ответа. Как Де- метра лишь у подземной богини Гекаты узнает о судьбе доче­ри, так и Гайавата только в глубочайшей интроверсии, спус­тившись во тьму ночи к матерям, находит то, что он ищет, то есть Мондамина[644]. Что касается содержания мистерий, то из свидетельства епископа Астерия (около 390 г. н. э.) мы узна­ем следующее: «Не там ли (в Элевсине) совершается мрачное нисхождение и торжественное совместное пребывание высше­го жреца гиерофанта и жрицы, совершающееся наедине, меж­ду им и ею? Не гасятся ли факелы и не считает ли бесчислен­ная толпа, что совершенное обоими в темноте совершается во благо ей (толпе)?»[645] Это, несомненно, указывает на торже­ство иерогамии, происходившее в подземном пространстве, в лоне матери-земли. Жрица Деметры, вероятно, является при этом заместительницей богини земли, то есть вспаханной бо­роздой***. Нисхождение внутрь матери-земли также принад­лежит к символике материнского чрева; оно было весьма рас­пространено под видом пещерного культа. Плутарх говорит о магах, приносивших жертвы Ариману «в местах, не освещенных солнцем»[646]. У Лукиана маг Митробарзан спускается в «пус-

 

Рис. 105. Циста (доисторическая каменная гробница) и змея. Серебряная монета. Эфес. 57 г. до н. э.

тую, лесистую, бессолнечную местность»[647]. По свидетельству Моисея Хоренского, в Армении воздавали божеские почести «сестре огню и брату источнику» в пещере. Юлиан рассказыва­ет, по легенде об Аттисе, о «нисхождении в пещеру», из кото­рой Кибела извлекает, то есть рождает, своего сына-возлюбен- ного[648]. Пещера, в которой родился Христос в Вифлееме, («дом хлеба»), была, по-видимому, пещерой (спелеумом) Аттиса.

529

К празднеству иерогамии нужно отнести и дальнейшую сим­волику элевсиний, именно — мистические корзины (рис. 105), содержавшие, по свидетельству Климента Александрийского, печенье, жертвенную соль и фрукты. Но переданная Климен­том синфема (исповедь неофита) указывает и на другое:

Я постился, я пил смешанный напиток, вынимал из лар­ца (cista), но исполнив свою работу, снова возвратил вы­нутое в корзину, а из корзины в ларец[649].

530

Вопрос о том, что именно лежало в ящике, точнее выяснил Дитерих[650]. «Работой» он считает фаллическую деятель­
ность, которую должен был предпринять неофит. И действитель­но, существует изображение мистической корзины, в которой лежит окруженный фруктами фаллус[651]. На так называемой ло-

вателлинской погребальной урне, рель- _________________________

ефы которой считаются изображениями элевсинских мистерий, изображен нео­фит, ласкающий обвивающуюся вокруг Деметры змею. Эта ласка внушающего страх животного указывает на преодоле­ние кровосмешения в культе. По свиде­тельству Климента Александрийского, в мистическом ларце также находилась змея. В данном случае змея означает опасность, исходящую от регрессивно­го движения либидо. Роде[652] упоминает, что при празднествах-арретофориях в жерло у Фесмофориона бросали пече­нье, изображавшее фаллос и змею; это было празднеством благословения детей и жатвы[653]. При посвящениях змея так­же играла большую роль; ей при этом                                

давалось достойное особого внимания                    _{рис 1Q6}

название: «бог на груди или коленях». приап'со змеей. Климент упоминает о следующем сим- Римская эпоха воле сабацийских мистерий: «Бог, про­
ходящий через грудь (колени), есть, однако, дракон и как тако­вой пронизывает он грудь (колени) посвящаемых»[654]. От Арно- бия мы также узнаем следующее: «Золотая змея опускается по­свящаемым за пазуху и вынимается потом внизу»[655]. В 52-м ор­фическом гимне Вакху (Бахусу) дается название: «находящий­ся под сердцем»; это указывает на то, что бог входит в человека как бы через женские гениталии[656]. По свидетельству Иппо­лита, иерофант восклицал громким голосом во время элевсин- ской мистерии: «Священного мальчика родила Великая, Бримо- на Бримоса»[657]. Это как бы рождественское послание «Меж нас родился сын» приобретает особое значение[658] благода­ря сохранившемуся преданию о том, что афиняне «тайно пока­зывают принимающим участие в элевсинской мистерии (эиоп- тии) великую и изумительную и совершеннейшую элевсинскую тайну — срезанный колос******* (рис. 4).

53)

Параллельным мотиву смерти и воскресения является мотив потери и нахождения. Он появляется в совершенно сходном культе, именно — в весенних празднествах, подобных иеро- гамным, во время которых изображение бога прятали и нахо­дили вновь. По неканоническому преданию Моисей двенадца­ти лет покинул родительский дом, чтобы идти поучать людей. Подобно этому и Христос был потерян родителями и вновь найден ими поучающим премудрости; по магометанской леген­де Моисей и Иисус Навин теряют рыбу, вместо которой появ­ляется учитель премудрости Хизр (отрок Иисус в храме); так же внезапно является из лона матери обновленно-юным бог хлеба, считавшийся потерянным и умершим.

532

Благодаря всему этому нам становится понятным, почему элев- синские мистерии столь утешительно поддерживали потусто­ронние надежды неофитов на пришествие грядущего мира. Одна из эпитафий гласит:

Прекрасную, воистину, тайну возвещают блаженные боги! Благословением смертным, а не проклятием,

является смерть!

533

То же говорится про мистерии и в следующем гимне Деметре:

Блаженны видевшие это, из обитающих на земле людей! Но и в отуманивающей темноте смерти Не равен будет жребий того, кто не участвовал

в священных действиях[659].

534

Элевсинскому символу присуще бессмертие; мы вновь нахо­дим его в церковной песне Самуила Прейсверка (XIX в.)[660]:

Над твоим делом мы стоим, Господи Иисусе Христе! И оно не может погибнуть, Ибо Твое оно. Лишь пшеничное зерно, Ранее чем взойти на свет Божий, Принося плод,

Должно умереть в чреве земли,

Отказавшись от своей же сущности.

О Иисусе, глава наша!

Страданиями Твоими

Ты поднялся на небеса,

И всякого верующего

Ты ведешь той же дорогой.

Так приведи же и нас

К участию в страданиях и в царствовании.

Проведи нас к свету Твоей смерти,

Вместе с Твоим делом.

535

Фирмик рассказывает о мистериях Аттиса:

В определенную ночь восставляется изображение бога на постели и толпа оплакивает его жалобными восклица­ниями; после того, как довольно долго предавались при­творному плачу, вносят свет: тогда жрец совершает пома­зание шеи всем, кто участвовал в оплакивании, после чего он медленно бормочет следующее: «Утешьтесь вы, новопо­священные спасенного бога; и на нашу долю придет спасе­ние и избавление от мук».

Подобные параллели показывают, как мало человеческого и личного в образе Христа и как много, напротив, универсаль­ного и мифологического элементов. Герой есть существо неор­динарное, тот, который населен демоном, и это как раз то, что делает его героем. Вот почему мифологические заявления о героях столь типичны и столь безличностны. Христос был бо­жественным существом, о чем свидетельствует нам из первых рук раннехристианское толкование. Во многих местностях, в многообразных видах, разнообразно окрашенный, согласно времени своего появления, — спаситель-герой является пло­дом проникновения либидо в материнскую глубину бессозна­тельного. В вакхических посвящениях, изображенных на ре­льефе дворца Фарнезе, есть сцена, где посвящаемого, скрыто­го наброшенным на голову его покрывалом, подводят к Силену, держащему покрытую платком веялку (ликнон). Покрывало головы означает невидимое и является прообразом смерти. Среди членов племени Нанди в Восточной Африке новопосвя­щенные обрезанные должны весьма долгое время идти в кону­сообразных шляпах, сделанных из трав. Шляпы столь долго­полые, что закрывают человека полностью, свисая до земли. Обрезанные становятся невидимыми, иначе — духами. То же самое значение покрывало имеет у монахинь. Неофит (мист) образно умирает, как брошенное в землю пшеничное зерно, снова возрождается и попадает в веялку. Прокл также гово­рит, что неофиты закапывались в землю до самой шеи. Цер­ковь в некотором смысле является могилой героя (ср. сами ка­такомбы Рима). Верующий спускается в могилу, чтобы потом восстать из нее вместе с героем. Вряд ли можно сомневаться в том, что под понятием церкви скрыт символ материнского чре­ва. Тантрические тексты толкуют интерьер храма как внутрен­ности тела, и adyton'ou называется матка. Совершенно яв­ственно это видно в поклонении Гробу Господню, хорошим при­мером которого является Гроб Господень в церкви Св. Стефана в Болонье. Сама церковь — старинная круглая многогранная постройка, представляет собой остатки храма Исиды; внутри нее находится искусственная пещера (спелиум), так называе­мый святой гроб, куда попадают ползком через очень низень­кую дверь. После продолжительного пребывания в этом гробе верующий выходит из него возрожденным, как бы из материн­ского чрева. Похожие инициации совершались в неолитиче­ских пещерах Халь Сафлиени на Мальте. В флорентийском ар­хеологическом музее находится погребальная урна (оссуарий) времен этрусков, представляющая собой статую Матуты — богини смерти; эта глиняная статуя внутри пуста и служит для принятия пепла. На приложенном изображении (рис. 107) видно, что Матута — мать. Кресло ее украшено сфинксами, как и подобает матери-смерти (ср. миф о Эдипе).

537

Немногие из дальнейших подвигов Гайаваты являются для нас интересными. Из них приведу бой с царем рыб — Мише-Нама из VIII песни; о нем стоит упомянуть, ибо это — типичный бой солнце-героя. Мише-Нама — чудовищная рыба, царствующая в глубине вод. Вызванная на бой Гайаватой, она проглатывает героя вместе с его суденышком:

Сам тогда он с дна поднялся, Весь дрожа от дикой злобы, Боевой блистая краской И доспехами бряцая. Быстро прыгнул он к пироге, Быстро выскочил всем телом На сверкающую воду И своей гигантской пастью Поглотил в одно мгновенье Гайавату и пирогу.

Как бревно по водопаду, По широким черным волнам, Как в глубокую пещеру, Соскользнула в пасть пирога. Но, очнувшись в полном мраке, Безнадежно оглянувшись, Вдруг наткнулся Гайавата На большое сердце Намы: Тяжело оно стучало И дрожало в этом мраке.

И во гневе мощной дланью Стиснул сердце Гайавата,

Стиснул так, что Мише-Нама Всеми фибрами затрясся, Зашумел водой, забился, Ослабел, ошеломленный Нестерпимой болью в сердце.

Рис. 107. МатьМатута. Пьета этрусков, V в. до н. э.

Поперек тогда поставил Легкий челн свой Гайавата, Чтоб из чрева Мише-Намы, В суматохе и тревоге, Не упасть и не погибнуть.

538

Это, так сказать, по всему миру распространенный типичный миф о подвиге героя. Он совершает путешествие в лодке, сра­жается с морским чудовищем, оно его проглатывает, он напря­гает все свои силы, чтобы не быть раздавленным или переку­шенным (мотив упирания или топтания ногами); забравшись внутрь «кита-дракона», отыскивает важнейший его орган и отрезает его или же иным способом его разрушает. Смерть чудовища часто бывает вызвана тем, что герой тайно зажига­ет огонь во внутренностях его, то есть порождает жизнь, вос­ходящее солнце, в самом теле смерти. Это убивает рыбу. Ее прибивает к берегу, где герой с помощью птиц выходит на свет Божий[661]. Птица, должно быть, означает обновленный восход солнца, возрождение феникса и одновременно одного из тех «помогающих животных», которые оказывают сверхъесте­ственную помощь во время рождения: птицы, как воздушные существа, символизируют духов или ангелов. Божественные посланники часто появляются на таких мифологических рож­дениях, что можно увидеть в той пользе, которую приносят кре­стные родители. Солнечный символ птицы, поднимающейся из воды, сохранился (этимологически) в поющем лебеде. Swan происходит от корня sven, также как «солнце» и «звук»*. Этот подъем означает возрождение и принесение жизни от мате­ри*, то есть окончательную победу над смертью. Смертью, ко­торая, согласно мифу африканских негров, приходит в мир через беспечность одной старухи: люди в давно прошедшие времена возрождались, обновляя свою кожу, как змеи, но при этом одна старуха по рассеянности вновь вошла в старую кожу вместо новой и вследствие этого умерла.

539

Легко понять, что означает битва с морским чудовищем: это попытка освободить эго-сознание от смертельных оков бессоз­нательного. Разжигание огня в брюхе чудовища предполагает ту же задачу, так как является частью апотропаической магии, имеющей целью рассеять мрак бессознательного. Спасение героя в то же самое время является восходом солнца, триум­фом сознания (ср. рис. 108).

540

Но действие такого подвига бывает непродолжительно. Труды героя постоянно возобновляются, все под тем же символом ос­вобождения от матери. Как Гера (в качестве преследующей ма­тери), которая, собственно, является причиной великих подви­гов Геракла, так и Нокомис не дает Гайавате отдохнуть, но вся­кий раз воздвигает все новые трудности на его пути, вызывающие его на грозящие смертью приключения, во время которых герой может достигнуть победы, но может и погибнуть.

Сознание человека всегда отстает от либидо; человек погру­жается в ленивое бездействие, пока либидо не призовет его на новые свершения, а стало быть, и на новые опасности. И если

он восстал и последовал в опасном порыве совершить запретное и, ве­роятно, невозможное дело, тогда он должен либо погибнуть, либо стать героем. И мать, таким обра­зом, является демоном, вызываю­щим героя на подвиги, но и подкла- дывающим на его пути ядовитую змею, которая в дальнейшем его укусит. Так и Нокомис в IX песне вызывает Гайавату, указывает ему рукой на запад, где закатывается багровое солнце, и говорит:

Там живет волшебник злобный Меджисогвон, Дух Богатства, Тот, кого Пером Жемчужным Называют все народы; Там озера смоляные Разливаются, чернея, До багряных туч заката; Там, среди трясины мрачной, Вьются огненные змеи, Змеи страшные, Кинэбик! То хранители и слуги Меджисогвона-убийцы.

541

Рис. 108. Битва Видара с волком Фенриром. Рельефное изображение с креста на церковном дворе в Госфорсе. Кемберленд

Эта опасность, затаившаяся на за­паде, про которую мы уже доста­точно знаем, есть смерть, от кото­рой никто, даже самый сильный, не может уйти. Мы узнаем, что этот волшебник убил и отца Нокомис. Теперь она посылает своего сына, чтобы отомстить за отца (Гор). Бла­годаря символам, приданным вол-

шебнику, нетрудно узнать, кого сам он символизирует. Змея и вода относятся к матери. Змея, являющаяся символом вытес­ненной из сознания тоски по матери, или, другими словами, сим­волом сопротивления, обвивается вокруг материнского утеса, охраняя и защищая его, обитает в пещере, вползает вверх по ма­теринскому дереву, стережет сокровища, таинственный «клад». Черные стигийские воды, как и черный таинственый колодезь Зуль-Карнейна, суть то место, где гаснет солнце, куда оно по­гружается для возрождения, суть море — мать смерти и ночи. Отправляясь туда, Гайавата берет с собой волшебное масло Мише-Нама, помогающее на лодке миновать воды смерти (то есть нечто вроде волшебства бессмертия, чем является, напри­мер, кровь дракона для Зигфрида и т. п.). О «ночном плавании по морю» через стигийские воды говорится:

И до света одиноко Плыл он в этом сонном мире, Плыл в воде, густой и черной, Вековой корой покрытой От размытых и гниющих Камышей и листьев лилий; И безжизненно и мрачно Перед ним вода блестела, Озаренная луною, Озаренная мерцаньем Огоньков, что зажигают Души мертвых на стоянках В час тоскливой, долгой ночи.

542

Это описание ясно обрисовывает характерные особенности воды смерти. То, что эта вода содержит, указывает на уже упо­мянутые мотивы, на поглощение и обвивание. Так, в «Ключе к снам Ягадевы»[662] сказано: «Тот, кто во сне обвивает свое тело мочалкой, вьющимися растениями или веревками, также уми­рает».

543

Вышеприведенное описание без сомнения относится к облас­ти Ужасной Матери, в нашем случае представленной волшеб­ником, негативной отцовской фигурой или принципом муж­ского в самой матери, точно так же, как тайна spiritus rector, который направил Гайавату на выполнение его задачи, пред­ставлена Нокомис — матерью, которая есть женское начало в груди нашего героя. Последняя есть анима Гайаваты, а первая соответствует анимусу Ужасной Матери.

544

Достигнув Западной земли, герой вызывает волшебника на бой. Начинается страшная борьба. Гайавата бессилен, ибо Меджисогвон неуязвим. Вечером Гайавата, раненый и отчаяв­шийся, уходит, чтобы несколько отдохнуть:

Наконец перед закатом, Весь израненный, усталый, С расщепленным томагавком, С рукавицами, в лохмотьях И с тремя стрелами только, Гайавата безнадежно На упругий лук склонился Под старинною сосною; Мох с ветвей ее тянулся, А на пне грибы желтели — Мертвецов печальных обувь.

545

Это защищающее его дерево, по описанию, является одетым грибами. Такое антропоморфизирование дерева также состав­ляет важный обряд в тех местностях, где существует культ деревьев, как, например, в Индии (рис. 109), где каждая дерев­ня имеет свое дерево, которое одевают и к которому вообще относятся как к человеческому существу. Деревья обтирают душистыми водами, осыпают их порошками, украшают венка­ми и одеждами. Так же как люди протыкают себе уши — как символ апотропаического волшебства, долженствующего ох­ранить их от смерти, — так поступают и со священными дере­вьями. «Из всех деревьев Индии наиболее священным для ин­дуса является ашватха (Ficus religiosa). Оно известно им под именем Врикша Раджа (царь деревьев). Брахма, Вишну и Ма- хешвара живут в нем, и поклонение ему является поклонени­ем Троице. Почти каждая индусская деревня имеет свою аш- ватху»[663].

546

Эта «деревенская липа», нам хорошо знакомая, ясно охарак­теризована здесь как символ матери: она заключает в себе трех богов. Итак, Гайавата, скрывшись под сосной[664] для отдыха, предпринял несколько опасный шаг в поисках укрытия у ма­тери, платье которой является платьем смерти. Герою в этом состоянии, как и во внутренности кита-дракона, нужна «по­мощь птиц», то есть помогающих животных, которые представ­ляют собственно движение или интуиции бессознательного, саму помогающую мать:

Вдруг зеленый дятел, Мэма, Закричал надГайаватой: «Целься в темя, Гайавата, Прямо в темя чародея, В корни кос ударь стрелою: Только там и уязвим он!»

547

Таким, надо сознаться, комическим образом на помощь ему приходит Мэма! К нашему изумлению, дятел был также «ма­мой» Ромула и Рема, ибо он кормил их из своего клюва, клал им пищу в рот[665]. Своему специфическому значению дятел

■ - Alf И" е» ш[666] f%	ЩкШШ^шА Ш-^Ш tmr- «' АШ ^JfrXM
штШШШШШШ
	ЩШШ 1
	ШШ
t A W дач^Ш!

Рис. 109. Дерево просветления. Рельеф на колонне, ступа Бхархута. Индия. I в. до н. э.

обязан тем, что он долбит отверстия в стволах деревьев. По­нятно поэтому, что римская легенда считала его старым царем, владельцем или владыкой священного дерева, прообразом pater familias. Старинная легенда говорит, что Цирцея, су­пруга царя Пика, превратила его в Picas martins, то есть в дят­ла. Она убивает его, превращает в «птицу души». Пика считают также лесным демоном, инкубом* и предсказателем[667]. В древ­ности Пик часто приравнивался к Пикумну, неразрывному спутнику Пилумна; ибо они так и называются — «боги малень­ких детей» (infantium dii). О Пилумне в особенности расска­зывали, что он защищал новорожденных от нападения лесно­го духа, лешего Сильвана. Эта маленькая помогающая птичка советует герою ранить волшебника выстрелом, направленным под волосы, где находится единственное уязвимое место. Оно находится на высоте головы, там, где происходит мифическое головное рождение, которое и до сего дня фигурирует среди детей в качестве «теории появления детей на свет». Туда-то Гайавата и посылает три стрелы[668] и таким образом убивает Меджисогвона. После этого он присваивает себе волшебный панцирь — Вампум, делающий человека невидимым, а мерт­вого волшебника оставляет лежать у воды: