Кара, или по карте Усть-Кара, раскинулась в том месте, гдебольшая тундровая река Кара, родившаяся в ледниках Полярного Урала,впадала в Карское море. Длинная улица поселка одним концом упиралась впостройки бывшего аэродрома, другим - в склады местного колхоза"Красный Октябрь". Вдоль прочно сбитых и сшитых домов тянулся навысоких столбах тротуар. Летом, когда оттаивал слой вечной мерзлоты,эта дощатая дорога спасала жителей от неминуемых потерь: жирная грязьстягивала с людей сапоги. Тротуар любили собаки. Одни из них валялись, греясь на солнце, недумая уступать дорогу прохожим, другие носились по нему, сбиваясь встаи. Летом собаки дичали. Питались тем, что выбросят люди или море.Но зимой их загоняли в упряжки, они начинали нести службу, возилинарты от капкана к капкану, что были поставлены на песцов и росомах.Лохматые, угрюмые с виду псы зимой узнавали хозяина, свято храниливерность ему. Они самоотверженно кидались на белого медведя, еслиполярный гость забредал в тундру. Застигнутые пургой, они ложились вснег рядом с хозяином, согревая его своим теплом. Они тянули лямки изовсех сил, даже когда неделями не видели еды. У здешнего охотника Митрофана Хантазейского, рассказывали, быласобака, которая после смерти хозяина не смогла признать другогочеловека. Отчаявшись ждать, она ушла в тундру. Ее встречали каждый годна тех путях, где когда-то ставил Митрофан свои капканы... В Каре как раз и застала нас непогода, которая до этого бродилавокруг да около. С близких ледовых полей сначала наполз туман, потомпошел дождь со снегом. Выходить в море в такую погоду мы не решились. Мы поселились в полузаброшенной гостинице аэропорта -единственном здесь двухэтажном доме. Об этой гостинице тепловспоминали Громов и Водопьянов, Молоков и Слепнев - пионеры полярногонеба. Это сейчас воздушные лайнеры проглатывают без заправки тысячикилометров, но, когда авиация едва обретала крылья, Кару не моглиобойти самолеты, которые направлялись на Таймыр и Чукотку, ПолярныйУрал и Ямал. Недалеко от гостиницы, на самом краю летного поля, лежал умершийот старости самолет ТБ-1. Моторы с него были сняты. Остались лишькрылья да фюзеляж с гофрированной обшивкой. Такую обшивку пересталиделать еще в тридцатых годах. Последними самолетами из гофрированногодюраля были наши ТБ-3 и немецкий транспортник Ю-52. Этот же лежащий вКаре самолет был, вероятно, еще старше. Крылья невероятной толщины идлины сохраняли прочность благодаря стальным трубам, от которых тожеотказались конструкторы позже. Но, судя по сохранившимся ремешкам напедалях управления в кабине летчиков, этот самолет летал еще тогда,когда в полярную авиацию пришел Ил-14. Конечно же, он развозил грузыпо зимовкам "обыкновенной Арктики", забирал от охотников рыбу ипушнину, доставлял им дрова и продукты. Он работал до последнеговздоха, отказавшись от пенсии и ветеранских льгот, и теперь осталсялежать на неприютной холодной земле как памятник прекрасному, полномуромантики времени, когда учащенно билось сердце при словах "полюс","пурга", "недоступность"... Существует добрый обычай - сохранять старые заслуженные корабли.Не разрезать на металлолом, не распиливать на дрова, а давать имвечный прикол. На вечной стоянке дремлют корабли-памятники у набережных Темзы вЛондоне. Здесь и "Дискавери", на котором Роберт-Скотт плавал вАнтарктиде, и серая громада крейсера "Белфаст", сражавшегося сгитлеровским флотом в прошлую войну, и сторожевики - участники двухмировых войн. В Осло в специально построенном ангаре хранитсязнаменитый "Фрам", на котором исследовали Арктику и Антарктику Нансен,Амундсен и Свердруп. Здесь же крохотный парусник "Йоа" - на немАмундсен первым обогнул с севера Американский материк. И конечно же,плот Хейердала "Кон-Тики" и папирусная лодка "Ра-2". В Нью-Йорке стоят знаменитые парусные барки, шхуна "Пайонир",построенная в конце прошлого века, пассажирские суда и даже маяк, гдеразместился музей судоходства. Появились памятники-суда и у нас. Кроме исторической "Авроры" навечную стоянку поднялись торпедные катера в Новороссийске,Калининграде и других портах, сторожевой катер МО-065 - единственныйпредставитель класса морских охотников, получивший в войну гвардейскийфлаг. Во Владивостоке стоит однотрубный кораблик "Красный вымпел",построенный в начале века. Он был одним из первых кораблей, положившихначало советскому Тихоокеанскому флоту. Недалеко от него, наКорабельной набережной, установлена подводная лодка С-56. Ее спустилисо стапелей осенью 1941 года, а потом капитан-лейтенант Г. Щедрин,впоследствии вице-адмирал, провел ее через Тихий и Атлантическийокеаны в Северную Атлантику, где потопил несколько вражескихтранспортов. После войны лодка по Ледовитому океану вернулась в Тихий.Она была в строю, пока не устарела. Некоторое время ее использоваликак учебный корабль, где проходили стажировку будущие подводники. Но участь других кораблей, заслуживших полное право статьпамятниками, печальна: их разрезали на металлолом. До сих пор сглубокой болью ветераны Арктики вспоминают о переплавке ледокола"Ермак". В последние годы в некоторых крупных аэропортах на постаментыподняли самолеты Ил-18, Ту-104 и другие. Самолет в Каре мог бы тожестать памятником прокладывания первых арктических трасс. Плеяду полярных летчиков знает вся страна. Но были и такие, когообошли вниманием, не заметили за сиянием звезд первой величины. Что ж,видно, страницы истории набираются разными шрифтами... Не раз пережидал непогоду в Каре Отто Артурович Кальвица, пионерполярного неба. В Арктику он попал с экспедицией Георгия Ушакова в1926 году. На борту парохода "Ставрополь" стоял маленький гидросамолетЮ-13. Летчик должен был опробовать его в северных водах. Экспедициявысаживала переселенцев на остров Врангеля, откуда два года назадканонерка "Красный Октябрь" изгнала иностранцев, собиравшихся навечнооккупировать остров. Помогал разгружать пароход и пятнадцатилетний чукча Нанаун. Он исейчас жив и помнит, как летчик собирал самолет, а потом взлетел.Машина пролетела над толпой с таким грохотом, что некоторые от испугаупали на землю. Потом вместе с Кальвицей поднялся Ушаков. Полет помогисследователю составить полное представление об острове, нанести накарту более точные его очертания. После полета Кальвица сказал: - Как видите, Георгий Александрович, не только остров, но и неботеперь в наших руках. Кальвица был сын бедняка-арендатора в Финляндии. Служил в царскомфлоте. Во время революции вступил в Красную гвардию, сражался сшюцкоровцами, маннергеймовскими белогвардейцами. В числе последнихзащитников Котки попал в плен. Трибунал приговорил Кальвицу к смертнойказни, которую позже заменили каторгой. Отто Артуровичу удалосьбежать. С трудом добрался он до Петрограда. Здесь он поступил в школуморских летчиков. Боевое крещение получил в схватках с авиациейЮденича, подавлял кронштадтский мятеж. В 1925 году вместе с Борисом Чухновским он вел ледовую разведкудля судов Карской экспедиции, которая возвращалась из Сибири с хлебоми экспортными грузами. Полеты в Арктике и работа на Новой Земле помогли Кальвиценакопить достаточный опыт, чтобы летать в условиях плохой видимости,при отсутствии хороших ориентиров над морем, тайгой или тундрой,совершать посадки на береговые косы. Когда снаряжалась экспедиция к острову Врангеля на ледокольномпароходе "Литке", в ее состав был включен и Отто Артурович. Пилотувменялось в обязанность пролететь от Берингова пролива к устью Лены иразведать ледовую обстановку. В залив Лаврентия на Чукотке пароходдоставил небольшой гидросамолет В-33. Кальвица с механиками собралего, опробовал в воздухе и вылетел на мыс Северный. Здесь он захватилпредставителя Совторгфлота Г. Д. Красинского и взял курс на островВрангеля. Было лето. Дымили полыньи и разводья. Тучи птиц кормились здесьрыбой. Наконец показался остров, покрытый пятнами снежников. Кальвицасбавил обороты и пошел на посадку в бухту Роджерса. К берегу прибежал доктор с красным флагом в руках. Из-за мысаприплыл, торопливо работая веслами, Ушаков с добытым моржом. Всеобнялись, как старые друзья. Кальвица начал работу. Он выдерживал точный курс, скорость ивысоту, "писал галсы", а Красинский составлял ледовую карту. Потом онислетали в Среднеколымск, где стояла мощная радиостанция, связались сМосквой и передали сводку о погоде и льдах в Чукотском море. Онапредназначалась для "Литке", идущего к острову Врангеля. Пролетая над Леной, гидросамолет потерпел аварию. С лопнувшеговала сорвался винт. Кальвице удалось посадить машину на воду. - Отлетались! - огорченно произнес пилот. - Зато выполнили задание, - успокоил Красинский. - Мы налеталибольше пяти тысяч километров! Разве кто до нас делал такое?! Караван барж подобрал гидросамолет. Вскоре около караванаприводнился пилот Виктор Галышев. Он доставил летчика в Якутск.Кальвицу встречали как героя. Его пригласили на заседание Совнаркомареспублики, где летчик рассказал о своих полетах, об экспедициях вАрктике. Кальвица остался в Якутске на постоянной работе. Он передавалсвой опыт молодым пилотам, организовывал посадочные площадки, открывали осваивал новые трассы, хлопотал о присылке самолетов, в которыхособенно остро нуждался этот край, где еще совсем не было дорог. В 1931 году Отто Артурович с бортмехаником Леонгардом попал вбуран. Пилот, видимо, хотел снизиться, чтобы сориентироваться, носамолет ударился о сопку. Авиаторов нашли через несколько дней. Ихпохоронили в Иркутске. Позже на месте гибели установили памятник... И сколько было еще таких летчиков, которые на несовершенныхаппаратах, без связи с землей, не зная прогнозов, летали по севернымтрассам! И когда непогода закрывала небо, они находили приют в такихгостиницах, как в Карском аэропорту, и тут рождались были и небылицы,смех и шутки, забавные розыгрыши и жаркие споры, хорошо знакомые всреде бывалых людей....В бывшей летной гостинице вместе с нами жил охотовед ЛешаРыхлицкий. Он недавно вернулся из тундры, где провел все лето, итеперь ждал попутного самолета в Нарьян-Мар. Длинными сумеречнымивечерами Леша взволнованно рассказывал о своей работе: - Сам-то я иркутский. Охотился с малых лет. Попадется на глазасломанный кустик - ага! Лось рвался, испугался чьего-то выстрела. Авот у малинника мятая трава - медведь валялся, давил комаров. Или наголой ветке висят грибные шляпки - белка запасала на зиму корм.Наткнусь на медные монетки кедровой шелухи, знаю - это грыз орехипрожорливый соболь... Алеша лежал на кровати, закинув руки на затылок, полузакрывглаза. За окном то завывал ветер, то стихало, и по стеклу, как слезы,текли капли дождя. - Помню, меня мучили загадки. Почему, к примеру,вегетарианец-заяц иногда поедает куропаток? Или песец разрывает песца?После школы я не раздумывал, куда идти. Ясно - на охотоведческоеотделение. В Иркутском сельскохозяйственном институте есть такое. Напервую практику, думал, пошлют в родную тайгу. Но направили вНарьян-Мар. И знаете, здесь я, что говорить, нашел себя. Алеша приподнялся на локте. - Вы слышали о работах Петра Андреевича Рочева и ВасилияПлатоновича Макридина? Так вот, они изучали, как приспосабливаютсядикие животные к обитанию на культурных, уже освоенных людьмипространствах. Важно это? Конечно! Ведь чем активнее человеквторгается в природу, тем больше влияет это на животных. Одни видыисчезают - либо их истребляет человек, либо они погибают, лишившиськормов и укрытий. Другие приспосабливаются к жизни вблизи человека,изменяют свое поведение, физиологию, даже окраску и размеры. Белыемедведи все чаще стали приходить к жилью. Приблизились к человекугорностай, ласка, песец, волки... А почему? Отчего? - Алеша обвел насвзглядом. - А ответ простой. Тракторы и везде ходы нарушили моховуюдернину. Это привело к более глубокому протаиванию мерзлоты.Образовались богатые кормами лужи. К ним перебрались чайки и другиептицы, грызуны. Вслед за грызунами двинулись песцы, волки... Проблемасовместимости человека с животным миром очень заинтересовала меня. Такпосле института я стал биологом-охотоведом в Нарьян-Маре... Под кроватью Алеши стояли резиновые болотные сапоги. Подошвы былиистерты настолько, что исчез ребристый рисунок. Прошлой зимой выпало много снега. Весной тундра раскисла. Даже навзгорках было мокро - ни присесть, ни лечь. Вода залила песцовые норы,самки щенились прямо среди травы, устроив гнездо за кочкой или подкустиком. При ходьбе приходилось смотреть под ноги, чтобы ненароком нераздавить щенят. Алексей считал норы и временные лежки, разумеется, не радилюбопытства. Такую работу выполнял любой охотовед каждую весну и лето.Установив численность песца на контрольном участке (сто на стокилометров!), Алеша определял, сколько зверя наплодилось на всейплощади, давал рекомендации охотникам. Брать песца полагалось не болеешестидесяти штук из ста, сорок зверьков оставлялось на развод. Одновременно он считал норы леммингов, красной полевки, чтобыопределить кормовые запасы для песцов. В летней тундре Алеша видел молодых песцов, похожих на облезлых,длинноногих щенков с куцыми тонкими хвостиками. Ни один уважающий себяохотник не стал бы связываться с таким заморышем. Но зимой этот зверекнадевал роскошную белую шубу, распускал пушистый хвост, как будтонаряжался на праздник. Тогда-то и начинался охотничий сезон. В полевой дневник Алексей заносил столбики цифр, любопытныенаблюдения, некоторые свои мысли. Он мерил километры крепкими,длинными ногами, питаясь морошкой, брусникой, грибами, мясом гусей иуток, остро приправленным дымом костров. Много ночей провел он,закутавшись в брезент палатки от холодного ветра и сырости. Вбезлюдном пространстве особенно громко кричали лебеди на озерах, робкошебаршили мыши, крякали утки, шумели полярные березки. Этот человек знал, что здесь, на Севере, главное материальноебогатство - животный мир. За зверем и раньше ходили сюда охотники,купцы. На вес золота ценились меха, моржовая кость, шкуры полярныхзверей. Ради этого страдали, мерзли, нередко гибли. Люди считали себяпришлыми. Но сейчас появлялась новая порода северян. Эти люди уже немеряли здешнее богатство рублями, которые можно спрятать в кошель. Уних богатство создавалось из точного учета, умелого хозяйствования, сбольшим прицелом на будущее. Поэтому и ходил охотовед АлексейРыхлицкий по тундре от одной промысловой избушки к другой, учитывалводоплавающую птицу, следил за жизнью лис, росомах, песцов, дикихоленей, отстреливал волков, если их оказывалось в каком-то местебольше разумных пределов. - Это ж надо умудриться, чтобы здесь, на Севере, остаться безпушнины! - восклицал Алеша. - Местный колхоз несколько лет назад едвасводил концы с концами. Ни машинного парка, ни катеров... И огромныедолги государству. Почему? Просто не умели считать. Валили что подруку попадется. Брали что на мушку сядет или угодит в капкан. Потомпоняли - сократили охотничий сезон, определили сроки, снизили нанекоторое время план. Снова размножился зверь. Купили моторы, катера.Стали в море ловить гольца, омуля, навагу. Одиннадцать тысяч оленей втундре пасутся. А промысловики-охотники - вы же знаете ИванаЛапландера, он с вами сюда ехал - так дают до сорока процентов белогопесца по плану заготовок всего Ненецкого округа! Это ведь тоже надосуметь! - Ну а почему все-таки заяц ест куропаток, а песец - песца? Алеша рассмеялся, вскочив с кровати, принес из кухни кружку чая: - Да очень просто. Бывают и у них голодные годы. И с отчаяниясильный песец разрывает своего сородича, который наелся леммингов. Авегетарианец-заяц потрошит куропатку, чует в зобу разбухшие почки... Далеко за полночь расходились мы по своим комнатам, ложилисьспать в надежде, что утром распогодится и мы сможем продолжатьплавание. Засыпали под аккомпанемент порывистого ветра, тяжелого шумадождя и скрипа старого дома. Но утром лил тот же дождь и выл тот жеветер. Первое время мы еще ходили на метеорологический наблюдательныйпост, где тихий, робкий синоптик запрашивал у соседей прогноз, а потоми ходить перестали - и так было видно, что ветер и обложные дождиобосновались здесь надолго. На собственном примере мы убеждались внелегкости Северного морского пути. Трудность была не только в том,что плыть приходилось вдоль малолюдного, почти дикого берега, но и втом, что коварно и быстро менялась погода. Дело шло к осени, корочестановились дни, то обрушивались дожди, то бушевали штормы, толожились плотные туманы, и редко-редко проглядывало солнце и наступалкороткий штиль. Для судов с их совершенными приборами и радарамиплохая погода - пустяк, но для нашего катерка плавание в этих условияхбыло почти таким же рискованным, как для коча Дежнева. Свое плохое настроение Дима срывал на других. Правда, он неругался, не кричал. Давил молчанием. Он не мог есть тушенку смакаронами, хотел молочной каши. В магазине, как на грех, не былосгущенки. Володя сварил манку без молока. Дима попробовал и отшвырнулложку. Целыми днями он валялся на кровати, не писал, не читал, атолько буравил потолок своим тяжелым, злым взглядом, как приговоренныйк смерти. Истощив запасы терпения и решив, что хуже погоды не будет, Димарешил выйти в море. "Замора" стояла на якоре далеко от берега. В волну на лодкеподойти к ней мы не смогли. Тогда Дима и я облачились в гидрокостюмы иначали прямо по воде перетаскивать вещи и канистры с бензином.Последним на Диме "переехал" Володя Савельев. Завели мотор, отрегулировали обороты. Нам нужно было пересечьдовольно широкую Байдарацкую губу, выйти к полярной станции Марресале.Мы надеялись не сесть на мель, не наскочить на подводные камни,как-нибудь справиться с волнами. Лишь бы выйти из запутанного,мелководного русла Кары. Вдруг со стороны верховьев послышалось захлебывающееся гудениеподвесного мотора. В серой пелене дождя показалась "казанка". Волныиграли лодкой, как игрушкой. Вода с носа поднималась фонтаном иобдавала с головы до ног рулевого, скорчившегося на корме. Человеккруто развернул "казанку" и осадил ее рядом с нами. - Вам жить надоело? - крикнул он. - А вам? - резонно ответил Дима. - Мне положено. Я медик... Так, весь мокрый, с посиневшим лицом, предстал перед намифельдшер местной больницы, знаменитый в здешних местах ВалерийМолчанов. Увидев надпись на борту - "Москва - Архангельск - Диксон",Валерий посчитал нас людьми бывалыми и больше отговаривать от поездкине стал. Он даже вызвался провести нас по мелководью в устье Кары,хотя и сильно замерз. Прикрывая мотор полой куртки, он прибавил газ ипонесся вперед. Мы малым ходом двинулись за ним, едва не задевая килемдно. Делая зигзаги, "Замора" выбралась наконец к створу, обозначенномудвумя маяками. Валерий помахал на прощание и повернул обратно. Мы прорвались через линию прибрежных бурунов и вышли в открытоеморе. Здесь гремел и ухал настоящий шторм. "Замора" едва не вставалана дыбы. Пришлось держать нос к волне, иначе ветер перевернул бы катери мы пошли бы сразу на дно, поскольку никакого запаса плавучести у"Заморы" не было... Компас показывал 30 градусов. Плюс 25 градусов магнитногосклонения. Значит, истинное направление - 55 градусов. А чтобы попастьв Марресале, надо было держать строго на восток. Следовательно, мыволей-неволей уходили мористее в океан. Вскоре ветер сталзаворачивать. Пришлось держать курс по компасу - сначала 15, потомноль градусов. Иными словами, мы помчались прямо в эпицентр циклона. К ночи разразилась гроза. Суматошно заполыхали молнии. Какраздираемый брезент, только еще оглушительнее, загремел гром. Мы немогли держаться на ногах. Палуба плясала отдельно от нас, мы летали отстенки к стенке сами по себе. Вдруг вхолостую завыл мотор. Дима бросился к люку. Оказывается,он забыл законтрить гайку, которая удерживала вал гребного винта. Приработе винта гайка сползла с нарезки, вал ушел в воду, повиснув начестном слове. Кому-то надо было прыгать за борт, чтобы подтолкнутьвал с винтом на место. Проклиная всех и вся, Дима натянул гидрокостюм,привязался шкертиком к борту, спустился в воду. Володя вцепился в вал,чтобы он не ушел на дно. В темноте я пытался посветить ему фонариком,но тут ветер развернул катер, его стало класть с борта на борт.Пришлось срочно поднимать парус, как-то держаться на волне. Ремонтировались долго. При слабом свете фонарика, в качкупришлось отвинчивать все гайки крепления реверса, снимать его,подгонять тягу, центровать, снова крепить болтами. В спокойную погодуработа не отняла бы часа, но сейчас винты, гайки и ключи выскальзывалииз рук, норовя забиться под шпангоуты, откуда их мог извлечь разве чтофокусник. Ветер изменился снова, стал прижимать катер к берегу. В темнотеразглядеть что-либо было трудно, но, судя по шуму волн, бьющихся оскалы, берег приближался. Дима с Володей все еще копались в моторномотделении. Я изо всех сил пытался удерживать парусом катер от сноса,но "Замору" все равно тащило к суше. К рассвету я уже не имел представления, где мы находимся. Яприноравливался к ветру, часто менял галсы. - Скоро вы там? - кричал я, наклоняясь к люку. - Держись еще десять минут! - отзывался Дима. Но проходило и десять минут, и двадцать... Когда, казалось,"Замору" вот-вот бросит на камни, я клал парус на новый галс,выгадывая метры. В этот момент катер почти ложился на борт. - Еще десять минут! - кричал Дима. В сумеречном свете стал различаться берег - незнакомый,обрывистый, из темного песчаника. У самых камней дыбились и кипелифонтаны воды. Наконец Дима завел мотор. Как следует затянуть и законтрить гайкувала все же не удалось. На середине Байдарацкой губы шторм мог быокончательно растрепать катер, да и на двигатель оставалось малонадежды. Пришлось искать обратную дорогу в Кару. Новый накат густого тумана застал нас у входных маяков. Красныепятна фонарей сразу же скрылись в темно-серой мгле. Где действуяшестом, где спрыгивая в воду, мы отыскивали фарватер. Как на сквернойфотографии, появилось покосившееся двухэтажное здание знакомойгостиницы. Мы снова стали на якорь напротив нее... Встретил нас тот же Валерий Молчанов. Увидев из окна "Замору", онбыстро растопил печь, вскипятил чайник, поставил разогревать вчерашнийсуп из консервов, изрядно уже надоевший за дни нашего сидения в Каре. - Проводил вас, и на душе заскребло, - говорил он, помогаяперетаскивать спальники в дом. - Плыть в такой ветер по открытой воде- с ума сойти! Мне ли не знать... Несмотря на молодость, Валерий успел поколесить по белу свету.После десятилетки работал на химическом заводе, поступил в медицинскоеучилище, служил в Забайкалье, Казахстане, на монгольской границе.Какая нелегкая понесла его в Амдерму, он и сам толком объяснить немог. Просто захотел посмотреть Север. Поработал плотником в порту,потом решил все же вернуться к основной специальности - сталфельдшером в Красном чуме. Научился, как ненцы, есть сырую печенку,управлять оленьей упряжкой, кочевать по зимним пастбищам и летовкам,переплывать через холодные тундровые речки. На становищах, впромысловых избушках приходилось быть и терапевтом, и стоматологом, ихирургом, и акушером. Где еще мог найти врач такую богатую практику!Свою работу он выполнял с удовольствием, с восторгом и всюду в округебыл желанным гостем....А стены гостиницы по-прежнему сотрясал ветер, и в окнапулеметной дробью стучал дождь... Потянулись тягучие, сонные, безрадостные дни, похожие один надругой. Изредка наш быт разнообразили маленькие новости, но и они нерадовали. Пробились по Каре с Полярного Урала туристы на байдарках ирезиновых лодках. С грохотом и гвалтом заняли они пустующие комнаты,начали терзать гитару Они ждали случайного самолета, чтобы попасть вВоркуту, Нарьян-Мар или Амдерму, а оттуда домой - в Ленинград, Москву,Ярославль. По вечерам к нам приходил ненец Алексей Хантазейский,рассказывал, как в войну под Мурманском на оленьей упряжке подвозил напередовую патронные ящики и снаряды, а оттуда увозил раненых иобмороженных Он дымил трубкой, набитой крепчайшей махрой, и цокал,приговаривая в конце каждой фразы "Ай, беда, беда..."...Через несколько дней шторм стал стихать. По крайней мереперестали звенеть стекла. Не мешкая ни минуты, мы перетащили на катерсвои спальные мешки и отчалили. В Байдарацкой губе над "Заморой" еще потешилась крупная волна, нонебо начало очищаться. Карский берег спрятался в лиловой хмариуходящего циклона, а кругом раскачивалось и пенилось море... В какой-то момент все вдруг изменилось. Вода налилась синью. Вглаза ударило солнце. Как давно мы не видели его! Солнце оказалопрямо-таки магическое действие. Все неприятности показалисьничтожными. Обиды забылись. Теперь мы двигались к цели и, кажется, всилах были побороть и отчаяние, и напряженность в отношениях, и тоскупо дому. Мы разложили на палубе мокрое белье, улеглись на надувную лодку илежали так, подставив лучам изжелта-белые лица. Когда проходило двачаса, кто-то из нас спускался в каюту, садился за штурвал, а другойзанимал освободившееся место под солнцем. Берег показался вечером. Это был Ямал. Хотя мы держали по компасуболее или менее правильный курс, но вышли километров на десятьсевернее полярной станции Марресале. Все же трудно было рассчитатькурс без самых элементарных навигационных инструментов и точной карты,полагаясь только на интуицию и тот самый спичечный коробок размеромпять на три с половиной сантиметра... Возникло желание повернуть прямок Харасавэю, тем более что одну станцию от другой отделяло всеговосемьдесят километров. Но Дима, поглядев в горлышки канистр, решил,что горючего не хватит, и повернул "Замору" к Марресале. Лоция сообщала, что эту станцию основало еще в 1913 годуРоссийское телеграфное агентство. Здесь же действовала фактория,скупающая у населения пушнину. Мы прошли мимо речушки Марреяга, за которой на высокой горевиднелась радиомачта. Дальше берег высоким уступом обрывался к морю. Водном месте лежали груды кирпича. Берег, избитый морем, обвалился, идом старой станции рухнул в воду. Некоторое время мы пытались подогнать "Замору" прямо к берегу, ноне позволяли мели. Дима дважды выстрелил из ружья, однако его никто неуслышал Я облачился в черно-желтый, как у Арлекина, гидрокостюм и,борясь с довольно крупной волной, пошел к станции. Здесь тоже вчерашел дождь, ноги скользили по глине, когда я стал взбираться на гору. Первой меня увидела женщина-кок. Она вышла из кухни, и тут еевнимание привлекла моя клоунская одежда. Она кликнула людей. Накрыльцо выбежало несколько парней. Кто-то из них держал на всякийслучай карабин. Они провели меня к начальнику станции. Им оказалсяСаркис Айрапетович Саркисов, старый полярник, о котором я был давнонаслышан. Он сказал, что нам надо бы входить в русло Марреяги - тамглубоко. Поскольку уже совсем стемнело, он послал на помощь ЖоруБоцяновского, который здесь работал механиком, ведал всем подвижнымтранспортом - водил гусеничный трактор и небольшую "дору". Мы пошли на берег. Я попытался взять Жору на плечи, чтобы донестидо катера, но, протащив его по глинистому дну метров тридцать,отказался от этой затеи. Махая руками, мы побежали вдоль берега. Димапонял нас. По знакам Жоры он подогнал "Замору" к речке и, ориентируясьпо ряби, провел ее в русло. На станции нас уже ждал великолепный ужин. С истинно восточнымгостеприимством встретил нас Саркисов. Люди здесь соскучились погостям: ведь они работали в самом далеком углу полуострова, в сторонеот хоженых дорог. Видно было, что жили они дружно. Самому молодому, ВитеЗагребневу, недавнему выпускнику Ленинградского арктического училища,было лет двадцать, Саркисову шел пятьдесят пятый, но никто не ощущалздесь этой разницы в возрасте. Люди привыкли уважать друг друга, всемприходилось переносить одни и те же тяготы и радости. Одно отличало Саркисова от них - начальник повидал столько,сколько не довелось никому из них. Саркис Айрапетович родился вТуркмении, куда отец отправился строить Чарджоуский мост. Подрос,поехал искать счастья в Москву. Здесь прибился к "Мосфильму". Былпомощником режиссера на съемках фильмов "Весна", "Адмирал Нахимов" идругих. А потом отправился в Арктику. Зимовал в Харасавэе, МаточкиномШаре, Русской Гавани, на Шпицбергене, в Столбовой на севере НовойЗемли. И на каких бы полярных станциях ни был Саркисов, всюду с нимзимовала жена Мария Сергеевна. Когда она умерла, Саркисов исполнил еепоследнюю волю - похоронил там, где она родилась и выросла, - вМоскве. Мы разговаривали до поздней ночи. Саркис Айрапетович рассказывало том, как медленно падала с обрыва старая станция, как строили новую,как, начав работать механиком, осваивал он полярные профессии -радиста, метеоролога, аэролога, магнитолога. Утром ребята собирались топить баню, приглашали нас. Но как нисоблазнительно было предложение, мы решили воспользоваться хорошейпогодой, чтобы пораньше уйти к Харасавэю. Саркисов провел нас в свою комнату, развернул подробную карту. - Только все время держитесь мористей, - предупредил он. - Не дайбог вам попасть в Шараповы кошки... На карте в двадцати километрах от мыса Марресале далеко в моредугами выдавались отмели - это и были Шараповы кошки. Кто их такназвал, неизвестно. Саркисов сказал еще, что на этих коварных, вязких,как гнилой Сиваш, отмелях погибло много людей, отчаявшихся выбратьсяиз трясины и дикой болотистой тундры, где не пасут оленей и вообще нетпоселений. - Прорветесь через Шараповы кошки, считайте себя в безопасности,- сказал Саркисов и пожелал спокойной ночи. Нас положили в кают-компании, заставленной книжными полками. На рассвете Жора Боцяновский помог заправиться горючим. Послесытного завтрака, щедро снабженные сигаретами, хлебом и консервами, мыотправились дальше. На высоком берегу долго маячили темные точки - этопровожали нас гостеприимные полярники Марресале.
ШАРАПОВЫ КОШКИ
Когда выходили из русла Марреяги, никто из нас не предполагал,что случится беда. Мы думали в тот же день "добежать" до полярнойстанции Харасавэй, стоящей на мысу с тем же названием. Но всего сутки держался антициклон. Как только исчезли берега, ссевера пришел могучий заряд тумана. Скрылось солнце, задул ветер.Арктика оставалась Арктикой... Володя занял место за штурвалом. Мы с Димой забрались в спальникидосыпать. Поднималась зыбь. Ветер дул с норда, Володя держал катер носом кволне. Не полагаясь на компас и не зная точного магнитного склонения,поскольку у нас была очень старая карта, мы не в состоянии быливыдерживать правильный курс. Володя, а вслед за ним и Дима, сменившийего, подворачивали катер на ветер. А ветер, как выяснилось позже, всевремя менялся, делаясь северо-восточным. Слишком поздно, на наше горе,мы догадались об этом... Ввел в заблуждение и мыс, который мы приняли за тот, чтообозначал на карте Шараповы кошки. Нужный мыс мы, оказалось, давнопроскочили, а это был другой, расположенный севернее. Словом, мы прямым ходом врезались в Шараповы кошки. Произошло то, чего опасался Саркисов, когда так настойчивосоветовал держаться как можно мористее. Теперь с одной стороны тянулась заболоченная тундра, с другой -наносы векового ила, которые кое-где поднимались из воды,превратившись в островки. Надо бы, конечно, сразу поворачивать обратно, выйти прежнимфарватером из западни, но это было не в характере Кравченко. Он началгонять катер по сторонам, надеясь прорваться к морю через мели. Винтмолол илистое дно, за катером тянулся бурый след. Потом катер поползна брюхе. Дима поворачивал в другую сторону, шел до новых наносов,теперь уже потеряв всякое представление о том, где находится судно.Перемутили всю воду. Она стала похожа на кофейную гущу. Чем яростнее мы пытались вырваться из мелей, тем глубжезасасывали "Замору" Шараповы кошки. Чтобы уравновесить корму и нос, мыбегали по палубе, перетаскивали с места на место самый тяжелый груз,помогали веслами. Наконец катер увяз настолько, что пришлосьспускаться в воду и толкать его, толкать до тех пор, пока в глазах отнапряжения не завертелись красные круги. Мы опасались, что трясинаможет окончательно засосать катер, поэтому продолжали тянуть его помелям. Но наступила ночь, и мы совсем обессилели. То же самое мы делали следующий день. И еще день... Еды мы с собой взяли не так много, побоялись утяжелить катер.Вскоре продукты кончились. Мокрые, голодные, замерзшие, мы взобралисьна палубу, едва вытащив из вязкого ила сапоги. Катер прочно стоял на мели. Дима в отчаянии уронил голову наштурвал. Володя отрешенно глядел в сторону горбившихся вдали кошек.Они поднимали над водой черные спины, похожие на китов, и им не былоконца. Чтобы согреться, я полез в спальный мешок, роскошный, лебяжьегопуха, легкий и теплый. Его дал мне в поездку друг Володя Зябкин, скоторым я познакомился на Тянь-Шане во время походов на Хан-Тенгри ипик Победы. В то неимоверно тяжелое, опасное восхождение мыустанавливали у вершин-семитысячников 160-килограммовые осадкомеры.Когда мы возвращались, продукты, сброшенные нам с вертолета, - он немог на такой высоте зависать и летел на большой скорости - разбились олед и рассыпались. Целую неделю мы не видели ни крошки, и от голоданас шатал даже легкий ветерок, а спустившись с ледника, мы набросилисьна траву. Тогда тоже можно было прийти в отчаяние. У нас не былорации, путь преграждали бездонные трещины, запорошенные снегом,огромные глыбы льда и камни, грудь разрывало от недостатка кислорода,лицо покрывала короста от солнечных ожогов, из ушей и носа теклакровь, помощи ждать было неоткуда. Но все семеро еще теснее сплотилисьперед бедой. Мы чувствовали: только в этом было спасение. И верили,что невзгоды кончатся, мы дойдем до людей, погибнуть в одиночку никтоне даст и никто не позволит тебе упасть духом. Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы моглибы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и таморганизовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Димазапротестовал, срываясь на крик: - Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что! - С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели... - А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От "Заморы"останутся щепки! - Кабы да абы... - Смотри! - Дима попытался, правда безуспешно, призвать всоюзники Володю. - Приходит какой-то пижон и начинает командовать! - Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом. - Капитан гибнет вместе с кораблем! - Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырятьсвоим геройством... Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых днейпутешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталосьнапряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерноечестолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумнойи особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого непроизошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мыв эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудьнавигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошиесовременные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первуюочередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Толькоиз непомерного апломба он пренебрег всем этим. Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мырасселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки. У нас на "Заморе" был слишком маленький коллектив. Мы не моглиобъединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту илииную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал своюправоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера,полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях сомной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у насне сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связибыли слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисныеситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас неполучалось. В самом покладистом характере есть шероховатости, которые приятныименно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно было бытолько радоваться. Но вот условия стали сложными, и шероховатостиначали выпирать - механизм общения нарушился. И счастье, что этотмеханизм не развалился в этих проклятых Шараповых кошках. Утром, оставив Володю на катере, прочно застрявшем в грязи, мыразошлись с Димой в разные стороны искать более глубокое место. Новсюду вода едва доставала до колен. Теплилась надежда на прибой,впрочем в Шараповых кошках совсем незначительный. К следующей ночи мы решили предельно облегчить катер. Володянадул спасательную лодку. Мы сгрузили на нее все вещи: кино- ифотоаппараты, ружья, патроны, бензин, запасные детали к мотору,инструмент, впряглись в лямки и пошли к берегу. До него было километратри. Однако резиновая лодка где-то пропускала воздух. Обмякнув, онасела на мель. Пришлось перетаскивать вещи на плечах, скользя ибарахтаясь в грязи. Низкий, в соляных лишаях берег раскис от дождей. Мы поставиликанистры, на них положили рюкзаки и пошли за новым грузом. Дима жепытался снять с мели катер, то снижая, то повышая обороты. После нескольких ходок силы покинули нас. Володя пошел ночеватьна катер. Я нашел несколько палок, выброшенных морем, облил бензином,разжег костерок, протянул к огню окоченевшие руки. Но костер горел недолго. Его задушила влага. Я лег в лодку, вголовой накрывшись брезентом паруса. От перенапряжения сон не шел.Поддувал ветер, леденил тело. Приходилось ворочаться с боку на бок,чтобы не замерзнуть совсем. Когда начал брезжить рассвет, я увидел вдали возвышенность.Крутым обрывом она спускалась к морю. Пошел туда. В земле торчал шест,вокруг валялось множество побелевших от времени оленьих костей.Видимо, это было место древней стоянки или языческих жертвоприношений.Отсюда, с высоты, и к северу и к югу виднелись такие же мысы, авпереди, до самого горизонта, черными спинами горбились Шараповыкошки. В тундре поблескивало много озер. Точнее, кое-где среди сплошногоозера виднелись островки суши. Я вернулся за ружьем в надеждеподстрелить утку. Но подойти скрытно было трудно. Птицы, едва завидевменя, поднимались с заполошным криком. Тогда я взял малокалибернуювинтовку с оптическим прицелом и стал подбираться к птицампо-пластунски. Сильно вымокнув, спрятался за кочкой, заросшей осокой.С шумом приводнилась одна утка. Изогнув длинную шею, птица неторопливопоплыла меж кочек. Я выстрелил. Пуля шлепнулась рядом, но утка необратила на нее никакого внимания. Я ловил ее в перекрестье прицела,нажимал курок, пули пузырили воду вокруг, однако птица, какзаколдованная, спокойно занималась своими делами. Наконец что-товстревожило ее. Захлопав острыми, тонкими крыльями, она стала набиратьскорость для взлета. Показалось туловище, широкие лапы, которыми онабыстро-быстро перебирала. В этот момент мне и удалось ее подстрелить.Вторую утку я добыл последним патроном, когда она выбралась на траву. На берегу набрал плавника, разжег большой костер, ощипал птиц ибросил в котелок. Подошли Дима с Володей. Дима сказал, что эта уткасидит в воде низко, поэтому пулей малокалиберки взять ее трудно. Мы впервые за трое суток поели. После еды на некоторое времявоцарился мир. Договорились на мысе оставить все вещи, перетащив ихпрежде из мокрой низины, а самим налегке пробираться по суше кХарасавэю. Дима с Володей ушли к катеру за спальными мешками, а яначал перетаскивать груз к мысу, складывая его на бревна плавника. В одну из ходок встретил песца. Очевидно, здесь была еготерритория. Он ошалело уставился на меня, никак не ожидая такойвстречи. Несколько минут, не шевелясь, мы стояли друг против друга. Узверька нервно подергивались уши, вздрагивал носик. Видно, его мучилголод. Он хотел поживиться чем-нибудь у моря, но не мог из-за меняпрорваться к нему. Сердито тявкнув, зверек отбежал в тундру метров насто и оттуда долго наблюдал за моей возней с вещами. Так и недождавшись, когда я уйду совсем, песец скрылся. Прилив чуть-чуть приподнял облегченный катер. Диме удалось снятьего с мели. Винтом разбрасывая ил, катер пропахал отмель и вышел наболее или менее глубокое место, однако вскоре снова застрял. Еще одни сутки, делая не больше километра в час, мы пробивалисьна север. Когда катер зарывался в ил и песок, мы слезали в воду итолкали его вперед, как застрявший грузовик. Сердце работало сперебоями. Пот заливал лицо. В груди вставал комок и не давал дышать.Господи, когда же кончатся эти мучения?! Вечером далеко впереди мы рассмотрели огонек. Несомненно, этостанция Харасавэй. До нее еще было километров пятьдесят, никак неменьше... Еще днем я почувствовал себя нехорошо. Меня подташнивало,кружилась голова. Начались резкие боли в животе. Я думал, что это отголода или просто от усталости. Стоит немного отдохнуть, и больпройдет. Однако через несколько часов я уже не мог тащить катер: отливснова посадил его на мель. Оставался один выход: мы с Володей пойдем на берег, по тундредоберемся до Харасавэя, там попросим помощи. Наверняка на станции естьплоскодонные лодки. Они заберут груз с мыса и возьмут "Замору" набуксир. От берега нас отделяло теперь километров пять такой же "няши",что уже была на полуострове Канин. Дима дал нам несколько патронов к ракетнице и один пиропатрон наслучай, если мы где-то не сможем пройти и потребуется помощь.Договорились также, что когда дойдем до станции и узнаем фарватер, торакетами просигналим, куда идти катеру. Если выстрелим зеленойракетой, то надо прижиматься к берегу, красной - перемещаться ккошкам, белой - идти прямо. На мне были прорезиненные брюки от костюма химзащиты, которыедоставали до груди и держались на лямках. Володя надел свойгидрокостюм, разорванный в паху. Оставив для ориентира огонек слева, пошли в темноту. Волны билипо ногам, поднимая брызги. С посвистом выл ветер. Шумела снежнаякрупа. Топкое дно засасывало ноги, каждый шаг стоил усилий. В одномместе стало глубже. Володя не смог идти - вода залилась бы вгидрокостюм. - Я, пожалуй, не пройду, - потоптавшись на месте, проговорил он. Оба мы понимали, что одному в тундре плохо. Но идти обратно на"Замору" мне не хотелось. Уж лучше к берегу. - Ладно, возвращайся на катер. Попробую один... Двинулся, по-прежнему оставляя огонек слева. Когда спазмасхватывала живот, я останавливался, хватал ртом воздух, стоял,опершись руками о колени. Не мог же я сесть в воду! Делал ещенесколько шагов и снова останавливался. А берег уходил как будтодальше и дальше... Вспомнился вдруг мой добрый товарищ Олег Куваев. Мы встретились сним, когда он впервые пришел в редакцию "Вокруг света" и принеснесколько своих рассказов, в том числе "Берег принцессы Люськи". Отних повеяло свежестью, ветрами, промытым дождями палаточным брезентом,дымом костров, зажженных на краю нашей земли - в Колыме и у Чаунскойгубы, где Олег работал начальником геологической партии. Потом вышлонесколько его книг, ставших для романтически ностроенного читателяпраздником. На обложке последнего своего романа, где Олег утверждалпрекрасную мысль о великом счастье любимого труда, он сделал надпись:"Крепись, Женька, мы еще сплаваем". А через месяц его не стало. Емубыло всего сорок. Оказалось, он давно надорвался, когда бродил потундрам и сопкам Чукотки и Дальнего Востока, тонул в половодье, елсырое собачье мясо, таскал на себе рюкзаки с геологическими образцами,до конца отдав себя истинно мужскому делу - трудным дорогам... Скользя и падая, стеная от боли и усталости, я все же добрался доберега. С тех пор, как я расстался с Володей, прошло пять часов.Значит, шел со скоростью не больше километра в час. Пошатываясь,добрел до более или менее возвышенного места и повалился на мокруюглину. Кажется, я уснул сразу. Очнулся от дикого холода. Все тело трясло, зубы выбивали дробь.Слева все еще горячо и призывно горел огонек. С трудом поднялся. В живот ударила боль, словно кто саданулножом. Но идти надо, в этом единственное спасение. Пошел. Попалисьмедвежьи следы, широкие, как лопата. Свеженькие. Глубоко в землюврезались когти, видать, матерого зверя. Не хватало только встретитьсяс ним... На фоне светлеющего неба показалась буровая вышка. Я чуть ли небегом кинулся к ней. Попалась протока. Перешел ее вброд. Потомвстретилась другая, глубже. Зашел, по горло провалившись в ледянуюводу. Но ведь на буровой должны работать люди. Если я доберусь до нее,мне дадут обсохнуть. Медленно разгоралась заря. Я брел по тундровым суглинкам, кое-гдеприкрытым красноватым мхом. И вдруг путь преградила река. Она показалась не шире Москвы-реки,но гораздо стремительнее. Это была дикая река. Она сбрасывала в моревсе падающие на тундру снега и дожди. Перейти ее вброд было нельзя.Как я узнал позже, река звалась Харасавэйкой, глубина ее доходила додесяти метров. Чтобы привлечь внимание людей на буровой, я вытащил из-за пазухипиропатрон, высоко поднял его над головой, рванул шнурок. Патрондернулся в руке, выстрелив в небо тремя ослепительными ракетами.Однако людей на буровой не оказалось. Сколько ни вглядывался я впостройки, никто не вышел, не отозвался. Возможно, геологизаконсервировали ее, не натолкнувшись на газоносные и нефтеносныеслои. Связать плот? На берегу валялись плавник, доски, обрывки веревокот сетей, проволока от старых ящиков. Опасаясь перевернуться настремнине, я стал делать плот наподобие катамарана, то есть из двухсвязок плавника. Посередине положил доски, как мог крепче стянул ихпроволокой и начал переправу. Вода и ветер подхватили мое хрупкое сооружение, начали крутить. Яизо всех сил налег на доску, которая служила веслом. Берег подвигалсямедленно. Стоило мне секунду передохнуть, чтобы унять бешеную боль,как плот относило обратно на середину и сильно раскачивало. Связкибыстро слабели, бревна норовили выскользнуть. Я помянул всех святых,чтобы они не дали мне погибнуть и на этот раз. В тесной, мокрой одеждея бы сразу пошел на дно. Не помню, сколько барахтался в реке, но всеже одолел Харасавэйку. У буровой стоял деревянный балок с двухъярусными койками игрязными матрацами. На столе я нашел превратившийся в камень хлеб ивскрытую банку сгущенки. Молоко еще не успело высохнуть. Скорее всего,недели две назад здесь ночевали люди. Молоко я съел тут же, в воде размочил хлеб. Потом залез наверхнюю койку и мгновенно заснул, даже не успев подложить под головукулак. Сон прервала боль. Живот горел, будто к нему приложилираскаленную сковороду. Обливаясь холодным потом, ждал, когда стихнетприступ. Выжал одежду, подсушил носки, переобулся. От буровой шла дорога,пробитая тракторами и вездеходами. Конечно же, она вела к людям. Пообочинам отцветали ромашки, голубые незабудки теряли свои венчики,потемнела камнеломка. Сюда уже шла осень, хотя где-то пылал август инарод справлял время летних отпусков... Ходить по тундре надо уметь. Когда я лет двадцать назад впервыепопал в тундру, помню, растерялся перед загадкой: каким образом можнопридерживаться раз взятого направления. Когда ходил с кем-нибудь иззнатоков, путь, хотя и был извилист, все же приводил к цели. Стоилоотправиться одному, тундра оборачивалась совершенно непроходимымлабиринтом. Проплутав, обнаруживал, что со всех сторон окружали менябездонные топи. Я недоумевал: как мог пробраться сюда? В конце концоввыход находился. Орудуя шестом, я выбирался "на волю", но лишь длятого, чтобы попасть в новый тупик. Постепенно я научился кое-как ориентироваться в тундре ивыработал для себя некоторые правила безопасности. В основе их лежало"учение о цветах". Летняя тундра бывает черная, зеленая, красная и пестрая. Черная тундра - это озера черной, с ржавыми пятнами, чутьзасохшей сверху грязи. На них ничто не растет. Ни зверь, ни птица кним не приближаются. Зеленая тундра довольно нарядна, главным образом благодаряизумрудному кукушкину льну. Растут здесь также хвощ и осока. Идя позеленой тундре, путник и не замечает, что все труднее и труднее емувытаскивать сапоги из чавкающей грязи. И вдруг кто-то цепко хватаетего за ногу, а если путник остановится, чтобы освободить ее, то каждоеего движение будет лишь удесятерять силы незримого врага. Красная тундра - самая коварная. Мягкий ковер красноватого мхатак и дышит гостеприимством, так и зовет отдохнуть, прилечь. Покрасной тундре можно идти без тревог, но до поры до времени. Приятнопружинит под ногами зыбкий ковер. Но вдруг он расступается, иоткрывается бездонный колодец черной гнилой воды. Ступит неосторожночеловек или зверь - только поднимутся к поверхности пузырьки, и сновасойдется зыбун... Пестрая тундра - единственно надежная, единственно верная. По нейможно ходить без опаски. Полным-полно здесь всякой травы, всякой ягоды- морошки, брусники, вороницы. Полным-полно здесь и белесых ветвистыхкустиков ягеля - оленьей пищи. - Итак, берегись одноцветных участков! - говорил я себе. - Идитам, где в глазах рябит от множества красок. Но главное, о чем надлежит помнить, - нет в тундре прямых дорог.Коль нашел тропу, следуй ей, не пеняя на петли и крюки, не пытайсяискать коротких путей. Знай, что тундровые тропы проложены людьми,которые тоже дорожили временем....Снова настала ночь. В темноте идти было нельзя без рискапровалиться в трясину. Выбрал место посуше, натянул на голову капюшонот куртки, свернулся калачиком. Однако сон не шел. Шумел ветер, волнами накатывалась снежнаякрупа, где-то под травой возились лемминги и не давали заснуть. Но всеже мне удалось забыться на час-другой. Очнулся еще до света. Вместо огонька ясно различались уже огни. Внебе виднелись звезды, но в восточной стороне они гасли, растворяясь вробкой заре. Встретилась еще одна речка. Я уже не стал отыскивать брод, апошел прямо в воду. Если уж по ней проходили вездеходы, то не утону.Вода дошла до груди. Пришлось вытащить бумажник с документами ипереложить его под кепку. Поднявшись на другой берег, я увидел море. На рейде стоялисухогрузы. Несмотря на ранний час, между ними и причалом сноваликатера и баржи. Выгружали тракторы, грузовики, вездеходы, стальныетрубы, круглые арктические вагончики, контейнеры с раствором, мешки сцементом. По количеству грузов, несметному числу техники чувствоваласьблизость большой стройки. Из дощатой будки навстречу вышел парень в болотных сапогах,зимней, подбитой мехом, куртке и с ружьем. Неужели охрана? Зачем? Парень поздоровался, пригласил в балок, налил из чайника кружкукрепчайшего чая, пододвинул бумажный пакет с галетами. Я сказал, кто яи зачем иду, потом задал вопрос: зачем здесь стоит охрана? - А вам никто не встречался по дороге? - спросил парень тономследователя. - Никто, - ответил я. - Считайте, родились в рубашке... В вашу сторону они подались. - Кто подался? - Медведи... - Я видел следы недалеко от буровой у Харасавэйки. - Значит, они! - воскликнул парень. Он рассказал о том, что произошло. - Несколько лет назад ребята поймали медвежонка и назвали егоМашкой. Когда она подросла, то ушла во льды. И вдруг объявилась. И снею три здоровенных самца. Наверно, медведица вспомнила о людях в деньсвоей свадьбы и привела показать женихов. Первыми увидели зверейгрузчики с плашкоута. Заметались по берегу. Кто успел вбежать в балоки захлопнуть дверь, кто сиганул на крышу, кто - на столбы... Машкаскреблась в двери, недоумевающе посматривала на людей, висевших настолбах, как гроздья. А ее женихи тем временем грелись на штабеляхтруб, дремали. - А моряки с кораблей что делали? - Им что! Обрубили швартовы, и в море... - Неужели не было ружей?! - В том-то и дело! Позвонили начальству. Контора у нас в семикилометрах. Ответило - справляйтесь своими силами. Только к вечерумедведи убрались туда, - парень махнул рукой в сторону Харасавэйки,откуда я шел. Стало быть, эти медведи и бродили у реки, оставляя на глине ипеске следы, которые я видел, когда шел к полярной станции. Как я невстретился с ними, одному богу известно... Теперь со стороны тундрыгрузчики выставили охрану - Васю Рудых: как бы звери не вздумаливернуться и не застали бы снова людей врасплох. Хозяином на Харасавэе был начальник Карской нефтегазоразведочнойэкспедиции Владимир Алексеевич Абазаров. Утром на попутном вездеходе меня повезли к нему в поселок. Машинашла прямо по укатанному волнами берегу. Еще издали стал виденоранжевый фонтан. Это горел первый газ Ямала. Свежесрубленные дома,арктические домики в виде цистерн, гаражи, столовые - все этопостроили первые разведчики. Лишь после того как устроили жилье,начали ставить буровые. Подъехал самосвал, из кабины выпрыгнул Абазаров в тепломкоричневом плаще и шапке-ушанке. Без лишних слов он провел меня вконтору-времянку, где не было никаких бумаг, пишущих машинок,секретарей. К сожалению, нам не удалось поговорить. Новый приступ болизаставил меня скорчиться. - Что с вами? - встревожился Абазаров, заметив у меня на лбуиспарину. - Надорвался, наверно, в Шараповых кошках... - А если это аппендицит? С ним не шутят! Я попросил его помочь спасти "Замору" и груз, оставленный на мысув тундре. - Все сделаем, - пообещал Владимир Алексеевич. - А вас янемедленно отправляю на аэродром и вызываю санитарный самолет... Мне ничего не оставалось, как согласиться. Через несколько дней вертолет перебросил весь наш груз наХарасавэй. "Замора" пошла к Диксону. О том, что было дальше, я узнал позже от Володи Савельева. С погодой и тут, на последнем отрезке, не везло. Один штормкончался, кажется, только для того, чтобы мог разразиться другой. Сбольшим трудом дошли Дима и Володя до северной оконечности островаШокальского. Тут на несколько часов выпало затишье. Дима мгновеннопринял решение - идти, значительно оторвавшись от побережья, прямикомк острову Вилькицкого, что намного сокращало путь до Диксона. Но всепопытки лечь на точный курс ни к чему не привели. Стрелка компасавращалась, как ей вздумается. Если верить ее показаниям, то солнцезаходило на востоке, а самая северная точка земного шара находилась наюге. С таким "пьяным" компасом не мудрено было заблудиться. Выйдянаконец на восток, они попали снова в шторм. Вода хлестала в смотровыелюки, стала заливать катер. Пытаясь скрыться от ветра, путешественникизабрались в широкое восточное горло Гыданского пролива, рискуя сестьна мель. Но дул юго-восточный ветер, от которого в Гыданском проливене скроешься. К берегу тоже близко не подойдешь: кругом обширныеотмели. Прижавшись к Ямалу насколько возможно, задумали здесь иотстояться. Бросили якорь. Трос натянулся. Теперь можно немногоотдохнуть. Но часа в три они вскочили, разбуженные сильными ударами волн окатер. С полок сыпались карты, книги, шахматы. "Якорный канат!" - этамысль подбросила Диму. Боясь потерять последний якорь, Дима включилдвигатель, чтобы не оказаться во власти волн. Так, бросками, то спасаясь от шторма, то кидаясь в открытое море,они двигались на восток. Вынужденные остановки порой доводили Диму добешенства. Ночи становились все длиннее, времени оставалось в обрез. Взатишье слабенький дождь пополнял запасы пресной воды. Иногда ребятасходили на берег. Здесь пили воду и собирали сыроежки. Потом снова пускались в путь. Мотор простуженно чихал иостанавливался. Но самое неприятное было то, что в многодневной борьбес волнами Дима израсходовал почти весь бензин, а до ближайшегоотмеченного на карте населенного пункта оставалось не менее стакилометров. По-видимому, предстояла еще одна прогулка по тундре. Впереди открывался маяк мыса Песчаный. Справа от маяка торчаликакие-то холмики. Три, четыре... По мере приближения "Заморы" холмикиувеличивались. Подплыли ближе - и своим глазам не поверили: это былижилые балки на санях! Из трубы одного балка шел дым. Вскоре показалсявездеход. Он мчался по мелководью навстречу. На его борту былнарисован белый медведь. Через час Дима и Володя оказались в компании двух сотрудниковДиксоновской гидробазы. Ребята с жадностью набросились на жаренуюкартошку с олениной и крепкий чай с персиковым джемом. Очень им не хотелось уезжать с гостеприимного мыса Песчаный, ноподгоняло время. Предстояло еще добраться до острова Олений, потом -Сибирякова, наконец, пересечь Енисейский залив... К вечеру следующего дня "Замора", лавируя между бесчисленнымимелями, подошла к Оленьему. Здесь переночевали у рыбаков, заправилисьгорючим и тронулись к острову Сибирякова. Уже издалека Володя Савельев увидел избушку промысловика, окотором слышал на Песчаном. Красная ракета приглашала подойти кберегу. У избы стоял человек и знаками показывал проход между льдами. Дом Ивана Афанасьевича Рыбникова был построен по типу старыхрусских зимовий, где под одной крышей помещались жилые помещения,кладовые, хлева, мастерская. Вокруг дома ходила дюжина некогда дикихсеро-коричневых уток. Шесть ездовых псов встретили мореходов громкимлаем. Невдалеке стоял собранный собственноручно хозяином вездеход. Поутру, попрощавшись с Рыбниковым, Дима и Володя сели в катер и впоследний раз вышли в море. На этот раз они уже дошли до Диксона....А я тем временем лежал в маленькой больничке на мысе Каменный.Врач колол меня антибиотиками, не решаясь оперировать. Во рту былопротивно и сухо от таблеток. Длинными ночами я думал и думал об одном и том же: почему отпутешествия на "Заморе", как от таблеток, остался такой неприятныйпривкус. Что ж, попробую разобраться, благо времени сколько угодно...
БРЕМЯ ДОРОГ
История арктических походов и зимовок знает много примеров, когдатеснота, изоляция, суровая обстановка, ощущение постоянной опасности,тоска по дому и близким объединяли людей, а проявление доброты идушевной ласковости (по выражению известного полярного исследователяРичарда Бэрда) в самые трудные дни озаряло окружающий мрак лучамитепла и света. Знает история и другое. Те же самые условия, наоборот,разъединяли людей, приводили к постоянным стычкам и конфликтам. Опыт показывает, что, как бы хорошо технически ни былаорганизована та или иная экспедиция, успех ее невозможен без духатоварищества, сплоченности, взаимной поддержки. Иван ДмитриевичПапанин в книге "Жизнь на льдине" писал: "...везде воды по колено.Даже в жилой палатке чувствуется противная сырость. А настроениеплохое из-за дождливой и ветреной погоды... Интересно, что каждый изнас не подает вида и старается шутками показать свое якобы хорошеенастроение. У нас установился такой обычай: если у кого-либо на душекисло, то переживать втихомолку и не портить настроение другим". А вот на бельгийском судне "Бельжика", которое в 1898 годуосталось на зимовку у берегов Антарктиды, в закопченных каютах оченьскоро поселились недовольство, подавленность, раздражительность. Двачеловека из экипажа этого судна сошли с ума. Один перепрыгнул черезборт и убежал в снежную пустыню, а второй чуть не убил топором РуаляАмундсена, который был штурманом на этом корабле. Когда Ричард Бэрд готовился к своей первой экспедиции вАнтарктиду, то Амундсен посоветовал ему проявить крайнюю осторожностьв выборе людей: ведь самая тщательная подготовка, самый образцовыйплан могут быть сведены на нет неумелым или недостойным человеком.Показательно, что страх перед "экспедиционным бешенством", якобысвязанным с полярными зимовками, побудил Бэрда в имущество первойэкспедиции включить дюжину смирительных рубах. Любой поход начинается с подбора участников и их подготовки,однако если перед коллективом нет цели, то нельзя найти способа егоорганизации. Но ведь и у людей на судне "Бельжика" была общая цель, даеще какая - выжить! Но она не сплотила людей... Любопытный анализ сделал участник плавания на "Ра" ЮрийАлександрович Сенкевич. Он много внимания уделил психологическомуэксперименту, участниками которого невольно стали все члены экипажапапирусной лодки. Его анализ интересен еще и тем, что на "Ра" собралсяинтернациональный экипаж, не прошедший никакой предварительнойподготовки. "Даже когда кое-кому из нас казалось, что с "дружбой икооперацией" на "Ра-1" дела из рук вон плохи, центростремительные силыв нашем коллективе все равно были гораздо мощнее центробежных. Чтообъединяло нас? Конечно, прежде всего единство цели. Цель поначалубыла элементарной: дожить, доказать себе и другим, что ты настоящиймужчина, немного прославиться. Некоторую роль играл и материальныйстимул". "Ни для кого из нас не тайна, - продолжал Ю. Сенкевич, - чтодоплывем мы или не доплывем - зависит только от нас... Вместе, всегдавместе, вопреки стрессу, нелимитированной активности и прочим жупелам,- только вместе, в этом спасение, и победа, и торжество концепции,которую мы взялись доказать". И дальше: "Последнее и самое главное. Для того, чтобыэффективность группы была наивысшей, каждый ее участник должен четкоосознавать общественную значимость как своих действий, так и действийтоварищей, действий всей группы в Целом... Чем престижнее задача, темздоровее - при прочих равных - психологический климат. Причемпрестижность подразумевается не только логически расчлененная - этогомало, - но и "пропущенная сквозь сердце". Юрий Александрович говорил о степени "прижимного усилия".Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их несдавишь сильнее допустимого, - это наблюдал всякий, кто, например,лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и весьмаблизкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть предельномалой, как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку. Новдруг дистанция исчезает, наступает сверхсжатое состояние: в каютке(например, нашей "Заморы") не уединишься, не спрячешься, ты весь навиду, постоянно бок о бок с товарищами, хочешь того или не хочешь. Аесли к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да иу твоих спутников тоже?.. Проблема психологической совместимости существует, никуда от неене денешься. В грозной своей прямоте она вставала перед поморами,зимовавшими на Груманте, перед моряками "Святого Фоки", передисследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались исталкиваются работники высокогорных станций, геологи, экипажиподводных лодок и космических кораблей - все, кто исполняет свой долгв отрыве от привычной, повседневной жизни. Просто прежде этойпроблемой как-то стыдились заниматься... В этом отношении небезынтересно вспомнить поучительный поход в1871 году американского парохода "Полярис". Хороший, крепкий пароход, построенный из дуба и обшитый железом,с быстрым ходом и прекрасной оснасткой, направлялся в высокие широтыЛедовитого океана. На носу его стоял особый ледорез, разбивающийкрепкие льды. Экипаж подобрался весьма разношерстный. Капитан Холл -американец, первый помощник Тисон - француз, второй помощникБеддингтон - ирландец, повар - англичанин, матросы и группа ученых -немцы. Кроме того, на пароходе были два эскимоса с женами и детьми. При первых же испытаниях на пароходе началась вражда. Сначалавзбунтовались ученые, которых "лягушатник" Тисон во время штормазаставил работать на насосах. Затем стали роптать матросы, прослышав овойне Германии с Францией. "Полярис" тем временем вошел во льды, но скоро наступившая зимазаставила его лечь в дрейф. От тоски и безделья люди стали ссоритьсяеще больше. Порой ссоры заканчивались потасовками. Скоропостижноскончался Холл, и капитаном стал Тисон. Но его никто не хотелслушаться, кроме ирландца, англичанина и эскимосов. Все хотеливернуться домой, а Тисон готов был идти вперед к цели - Северномуполюсу. Во время подвижки льдов затрещал корпус судна. Люди сталивыбрасываться на лед. И тут трещина отрезала их от парохода. "Полярис"вскоре исчез в тумане. Группа осталась на льдине... Но и в этих условиях не прекратилась вражда. Люди словно забыли,что перед ними стоит страшный враг - природа холодных стран. Забыли,что прежде всего им нужно было обороняться именно от этого врага,который каждую минуту мог их поглотить, уничтожить. Обороняться онимогли лишь единением, дружеством, взаимной поддержкой. А ониоборонялись только друг от друга. Больше шести месяцев, страшно бедствуя, голодая, болея, провелиони на льдине, пока их не увидели китобои. Счастливый случай избавилот гибели и тех, кто остался на "Полярисе"... Трагически заканчивались экспедиции, где отсутствовала дружба,где людей не объединяла общая цель. Успеха добивались только те, ктосумел подняться выше мелких дрязг, кто ясно и четко осознавал своюроль в едином стремлении. На той же "Ра" Тур Хейердал сознательно не хотел ничегоискусственно ни организовывать, ни предвосхищать. Он стремилсядоказать, что именно обыкновенные люди могут и должны в самых сложныхусловиях действовать сплоченно и дружно. Он пошел еще дальше: решилсобрать на "Ра" представителей разных рас и мировоззрений ипродемонстрировать таким образом, что люди, живущие на земном шаре,если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполнемогут договориться по любому вопросу. "Здесь, - писал Ю. Сенкевич, - мы могли себе позволить роскошьоценивать друг друга прежде всего не "по одежде", а по истиннозначимым свойствам: по работоспособности, выносливости, поинициативности, смекалке и умению подчиняться... Тур не тянул нас нааркане в свою веру; он жил на борту "Ра" так, как привык, - увлеченно,не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят,самое необходимое и самое интересное. Он весь был как опереннаястрела, летящая в центр мишени... От него словно исходили токинаучного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас всебольший отклик!" Описывая конец первого плавания, Юрий Александрович сноваподчеркивал: "...я почувствовал, что меня задним числом берет оторопь:какие мы все на "Ра-1" были разные! Сверхобщительный Жорж - изамкнутый Норман; конформный Сантьяго - и не умеющий приспосабливатьсяКарло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед ипламень сошлись на борту "Ра"! Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс,оглядывается
2020-10-11
118
