Духовность и красота

Симонов П. Л.

(Из кн. "Происхождение духовности")

Мы должны знать, какова человеческая приро­да вообще и как она модифицируется в каждую ис­торически данную эпоху.

К. Маркс¹

Можно с основанием ожидать, что эта схемати­зация сначала прямо-таки восстановит против себя некоторых из тех, кто стоит перед огромной слож­ностью обсуждаемых явлении. Но это участь всех схем. Всякое новое понимание предмета начинает­ся неизбежно с таких общих построений, которые только постепенно наполняются конкретным со­держанием.

И. Павлов²

В последнее время все чаще говорят и пишут о необходимости комплексного исследования человека. Действительно, на протяжении многих лет человек является предметом изучения целого ряда облас­тей знания: философии, социологии, психологии, физиологии, ант­ропологии, медицины, педагогики, искусствоведения, юриспруденции и т.д. и т.п. Первый опыт работы недавно созданных проблемных на­учных советов по комплексному изучению человека, созыв конфе­ренций с аналогичным названием и издание соответствующих сбор­ников наглядно показали, что простое суммирование сведений, добы­ваемых каждой из этих наук, их сопоставление в процессе обсужде­ний, где каждый специалист продолжает говорить на языке своей профессии, не дают желаемого эффекта. Человек остается "разо­бранным" по ведомствам отдельных научных дисциплин, качество си­стемности само собой, увы, не возникает.

Выход из создавшегося положения мы усматриваем в разработке таких теоретических концепций, которые исходно носили бы меж­дисциплинарный характер, были бы эвристически плодотворны не в одной, а в нескольких специальных отраслях науки, входящих в систе­му современного человековедения.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 623.

² Павлов И.П. Полк. собр. соч. М., 1956. Т. 3. Кн. 2. С. 151

Нужда в такого рода исследованиях тем более очевидна, что отсут­ствие системы основополагающих понятий мы обнаруживаем даже в пределах одной и той же науки, например психологии. Ключевые для нее термины "эмоции", "воля", "сознание", "личность", "характер" не имеют общепринятых определений. Почти каждый автор вкладывает в них свой смысл. Как тут не вспомнить И.М. Сеченова, который 125 лет назад писал: "...попробуйте поговорить об одном и том же предмете с психологами различных школ, — что ни школа, то новое мнение, а заведите для сравнения речь хоть, например, о звуке, свете, электричестве с любым физиком любой страны, — от всех в сущнос­ти получите одинаковые ответы"¹. А ведь только "одинаковые отве­ты" могут превратить психологию в науку в том смысле, в каком мы называем наукой астрономию, химию, биологию.

Было бы наивным искать в мозге человека "центры" альтруизма и потребности познания. И то и другое — системные качества, в реали­зацию которых вовлечен целый ряд взаимодействующих мозговых образований. Вместе с тем современной физиологии мозга известны структуры, повреждение которых и у животных, и у человека законо­мерно ведет к эмоциональному безразличию, утере интереса к окру­жающему миру и собственной судьбе².

Аналогичную ситуацию мы обнаруживаем и в области, которую можно было бы назвать "генетикой души". Лучше и точнее всех об этом сказал академик Д.К. Беляев: "...нет специальных генов, напри­мер, гуманизма или альтруизма или генов антисоциального поведе­ния. Но есть генетически детерминированные свойства психики, со­четание которых, преломляясь через определенные социальные усло­вия, способствует формированию либо человека с высоким чувством совести, испытывающего отвращение не только к преступной дея­тельности, но и к карьеризму и стяжательству, либо же человека, ко­торый плохо понимает, что такое совесть, со всеми вытекающими от­сюда последствиями"³. В статье⁴, опубликованной на страницах жур­нала "Коммунист", Д.К. Беляев называет мозг человека биосоциаль­ным органом личности.

Мы полагаем, что приведенные на предыдущих страницах опреде­ления базисных понятий общей психологии, будь то личность и ха­рактер, эмоции и воля, сознание и душа, обладают именно междис­циплинарным значением, т.е. продуктивным и содержательным не для одной лишь науки о высшей нервной (психической) деятельности человека, но и для смежных областей знания: социологии, педагоги­ки, теории и практики воспитания, искусствоведения и других дисцип­лин, объектом познания которых является человек в его взаимодей­ствии с природой и социальной средой.

! Сеченов И.М. Избр. произведения. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 1. С. 130.

² Обзор соответствующих фактических данных читатель может найти в наших книгах: Симонов П. Эмоциональный мозг. М.: Наука, 1981. 215 с.; Он же. Моти­вированный мозг. М.: Наука, 1987. 237 с.

³ Беляев Д. // Вопр. философии. 1981. № 3. С. 15.

⁴ Беляев Д. Генетика, общество, личность// Коммунист. 1987. № 7. С. 90—97.

С развиваемых нами позиций человек предстает как закономерный этап эволюции "второй Вселенной" — осознавшей саму себя Приро­ды. Это, с одной стороны, делает допустимым и оправданным поиск филогенетических корней высших психических функций на дочело-веческих ступенях эволюции, а с другой — позволяет обнаружить то качественно новое, что присуще исключительно человеку.

Есть ли у животных душа? Если рассматривать душу как сочетание фундаментальной потребности познания с альтруистической социаль­ной потребностью "для других", то мы имеем все основания предпо­ложить в высшей нервной деятельности наиболее развитых млекопи­тающих животных комплекс свойств, которые можно отнести к фи­логенетическим предпосылкам будущей духовности. "Бескорыстное" стремление к новизне, любознательность, способность откликаться на сигналы эмоционального состояния другой особи, коллективная забота о молодняке вплоть до актов самопожертвования — таков да­леко не полный перечень проявлений подобной "преддуховности".

Тем более "духовны" животные, для которых социальным партне­ром стал приручивший их человек. "Мы встретились у нашей соба­ки, — писал И.П. Павлов, — с отчетливым социальным рефлексом, с действием агента социальной среды. Собака, как и ее дикий прароди­тель волк, — стайное животное, и человек в силу давней историчес­кой связи стал для нее "социус"... Этот опыт вместе с некоторыми ранними толкает нас, наконец, и в область социальных рефлексов, которые мы теперь включаем в программу наших следующих иссле­дований"¹. Трогательная преданность собаки своему хозяину, роль ко­торого отнюдь не сводится к тому, чтобы быть поставщиком пищи, дружелюбие и привязанность, тончайшая способность угадывать со­стояние близкого собаке человека дают нам основание говорить об ее душевности в такой же мере, в какой мы говорим об этом качест­ве, присутствующем или отсутствующем у любого из нас.

„Мыслят ли животные? Если рассматривать мышление как опери­рование нейронными "моделями" внешних объектов и возможных действий по удовлетворению актуализированных потребностей, как перенесенный внутрь мозга поиск оптимального действия до его внешней реализации, то мы должны признать, что высшие животные обладают способностью, сопоставимой с мышлением человека, хотя качественно отличной от него. Крыса, забежав в тупик лабиринта, очень часто не повторяет своей ошибки. Это значит, что вид входа задним числом ассоциировался с позднее обнаруженным тупиком. Точно так же, решая задачу, обезьяна идет за палкой, которую она видела раньше, до того, как возникла необходимость в использовании палки. Если у животного после перерыва в поисковых действиях об­наруживается существенный прирост их эффективности, значит, в мозгу произошли события, сделавшие возможным этот скачок путем внутримозговой оценки ранее предпринятых проб и внесения коррек­тив в программу дальнейших действий. Примером анализируемого феномена может служить решение проблемы обходного пути, когда

^[ Павлов И.П. Двадцатилетний опыт... М.: Наука, 1973. С. 313.

животное должно сперва уйти от пищи, чтобы позднее овладеть ею. Факты показывают, что после ряда неудачных попыток и наступив­шей затем паузы животное внезапно в корне меняет тактику своего поведения.

В таких случаях внутренней работе мозга трудно дать другое назва­ние, кроме мышления, хотя, разумеется, существует качественное от­личие развитой мыслительной способности человека от "элементар­ного конкретного ручного (у обезьян) мышления" животных, как его охарактеризовал И.П. Павлов. Мышление человека в решающей сте­пени базируется на речи, на использовании абстрактных понятий;

мышление животных ограничивается в памяти, и лишь в известной мере опирается на обобщенные образы явлений действительности, которые ленинградский физиолог Л.А. Фирсов назвал довербальны- ми понятиями.

Обладают ли животные сознанием? Мы полагаем, что нет. Выше мы определили сознание как знание, которое с помощью слов, мате­матических символов, образов художественных произведений, образ­цов технологии и т.п. может быть передано другому, стать достояни­ем других членов сообщества. Но разве у животных отсутствует пере­дача знаний, например путем имитации? Разве птицы не передают мо­лодняку мелодию песни, характерную для данного вида? Разве шим­панзе не овладевает навыками строительства гнезда, наблюдая за дей­ствиями взрослых особей? Ученые заметили, что, после того как од­на из японских макак научилась мыть сладкий картофель в воде, этот обычай распространился на всю популяцию. Только старые живот­ные продолжали питаться немытыми плодами.

Дело в том, что осознание предполагает не просто передачу зна­ний, навыков, умений, но их передачу с помощью посредника, отчуж­денного и от передающего, и от воспринимающего данное сообще­ние. В "узелке, завязанном на память", психолог Л.С. Выготский уви­дел зародыш человеческой культуры. Шимпанзе, никогда не видев­ший, как строится гнездо, не способен построить его по образцу, ос­тавленному взрослыми сородичами.

Иными словами, у животных нет того, что философ Карл Поппер назвал "Миром-3", т.е. миром идей, памятников культуры, произ­ведений искусства. "Миром-1" он называет объективный мир, вклю­чающий природу, человека и созданные им объекты "второй очело­веченной природы". "Мир-2" — это отражение объективной реаль­ности в человеческой психике, субъективные впечатления, мысли, эмоции, память. Именно так, в мыслящем мозге, рождаются от­крытия, изобретения и замыслы художественных произведений. Но, материализовавшись в творениях разума, они начинают жить как бы собственной жизнью. Мыслитель, сформулировавший плодотворную идею, давно умер, а идея развивается, обогащается, трансформируется его последователями на протяжении многих столе­тий. В книгах и произведениях искусства новые поколения находят нечто не замеченное и не оцененное их предшественниками. "Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит..."

Впрочем, "три мира" отнюдь не изобретение Карла Поппера. Задолго до него В.И. Ленин писал: "Тут действительно объективно три члена: 1) природа; 2) познание человека — мозг человека (как высший продукт той же природы) и 3) форма отражения природы в познании человека, эта форма и есть понятия, законы, катего­рии etc"¹.

Для того, чтобы осознать свое Я, надо объективировать это Я, вы­нести его за пределы своей телесной организации, взглянуть на него со стороны, сделать его объектом познавательной деятельности. Ни одно животное на это не способно. Животное непосредственно пред­ставляет собой единство со своей жизнедеятельностью, писал К. Маркс. Оно не отличается от последней. Животное и жизнедеятель­ность — одно и то же. Человек делает свою жизнедеятельность объ­ектом своей воли и своего сознания.

Как мы могли убедиться при чтении раздела "Осознание духовнос­ти", одной из первых форм отчуждения души было наделение ею поч­ти всех объектов окружающей природы; животных, деревьев, даже скал, даже реки. Человек осознавал присущие ему качества, наделяя ими явления природы. Наблюдая разницу между телом живого чело­века и телом мертвеца, он видел, что физическое тело остается одним и тем же. Значит, есть нечто присущее только живому человеку. Что же это такое? Не иначе как наиболее яркое и очевидное воплощение жизни... другой человечек, покидающий тело умершего. Изображе­ние души как маленького человечка дошло до наших дней.

Но параллельно с мифотворчеством развивалось познание реаль­ной действительности, и эти две тенденции все чаще вступали в про­тиворечие друг с другом, иногда драматически непримиримое, иногда разрешающееся компромиссом. Ощущая в себе "другого" и не находя "человечку" места в своей телесной организации, изворотливый чело­веческий ум нашел великолепный выход: он провозгласил душу бес­плотной, неосязаемой и бессмертной.

Миф породила потребность познания в моменты, когда реальных, подтвержденных практикой знаний оказывалось недостаточно для удовлетворения этой потребности. Человек не мог примириться с не­определенностью. непонятностью, непредсказуемостью окружающе­го его мира. Эта неопределенность вызывала у него растерянность, мешала организации целесообразных действий, порождала беспо­мощность и нерешительность. И на помощь его первобытному, дела­ющему свои первые шаги сознанию пришло творчество (сверхсозна­ние, скажем мы сегодня), пришел миф. Миф не восполнял знаний, он замещал пробелы в познании действительности.

Миф не заменял первобытную науку, он существовал рядом с нею. Миф не есть искусство в современном смысле этого слова, потому что сравнительно рано от мифа отделилась сказка. Для древнего че­ловека миф есть реальность, а сказка — поэтическая аллегория, "ложь", в которой, однако, содержится "намек" на реальные события, поступки, взаимоотношения людей.

¹ Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 164.

Рожденный потребностью познания, стремлением внести по­рядок и смысл в непонятную, загадочную действительность, миф вторично начинает обслуживать социальные потребности чело­века. И вот уже душа становится Силой — физической, воинской, магической. Силой, полученной от предков и распределенной да­леко не в одинаковой мере: больше всего силы оказывается у вождя.

В трех ипостасях религии мы обнаруживаем проявление трех ос­новных групп потребностей человека и одновременно трехуровневую организацию его психики.

Как мы уже сказали, миф породила потребность познания, воору­женная творческой деятельностью сверхсознания. Социальные по­требности регулирования жизни древнего сообщества, поддержания в нем порядка и иерархии трансформируют бескорыстный миф в культ, в систему ритуальных действий — здесь в полной мере прояв­ляет себя сознание. Появляются служители культа, жрецы, прорица­тели. Культ становится профессией. Социальная потребность следо­вать нормам, принятым в данном сообществе, делает систему обрядов все более жесткой, незыблемой, догматичной. Автоматизация обря­дов достигает такой степени, что переходит в ведение подсознания, становится суеверием и предрассудком. Впрочем, аналогичный путь "сверхсознание — сознание — подсознание" проходит любая форма существования человека в обществе, нормы поведения, взаимоотно­шения с другими людьми, более широко — исторически изменчивые нормы культуры.

Отчуждение, объективизацию своей внутренней сущности как ус­ловие ее осознания мы находим и в представлениях древних египтян, о которых в связи с появлением письменности мы можем судить более определенно, чем о психике первобытных людей.

По представлениям древних египтян, духовное начало Б а существу­ет вне человека, но может входить в него, располагаясь в области сердца. Именно эта самостоятельность Ба позволяет человеку гово­рить с ним, обеспечивая диалогичность мышления. Если Ба принад­лежит сфера сознания, то другое духовное начало — Ка, еще более загадочное, туманное, ускользающее от рациональных объяснений, побуждает к поступкам. Сегодня мы скажем, что Ка есть отражение в сознании древнего египтянина сферы его потребностей и обслужива­ющей их интуиции, сверхсознания.

Вся жизнь древнего египтянина проходит под знаком почти безраз­дельного господства социальных потребностей. Социализированный миф наделяет фараона сверхъестественными способностями повеле­вать природой, устанавливать порядок в обществе, вносить его в хаос, царящий за пределами государства. Впрочем, эти способности отчуж­дены от фараона: силы "Величества", которыми он наделен, могут ос­тавить его.

Социализировано все. Нормы поведения закреплены их описанием в свитках. Знания вознаграждаются повышением по должности. Рег­ламентировано искусство. Загробная жизнь гарантируется только до­стойным — так миф стал средством социального воспитания древне-

го египтянина. "Альтруизм" прагматичен и всегда рассчитывает на вознаграждение.

Обозревая ход человеческой истории, мы можем утверждать, что витальные (равно как и обслуживающие их материально-производст­венные), социальные и идеальные потребности были присущи людям на всех этапах их исторического развития, подобно тому как филоге­нетические предшественники этих потребностей обнаруживаются уже у высших животных. Но соотношение, вес этих потребностей различ­ны не только в структуре личности отдельного человека, но и в раз­ные исторические эпохи. Витальные потребности в пище, одежде, жилище, в защите от враждебной природной среды занимали поисти­не господствующее положение в жизни первобытных сообществ. Древний Египет (в известном смысле он может быть сопоставлен с древним Китаем) явил нам впечатляющее господство социального. Конечно, египетские ученые познавали объективные законы дейст­вительности, делали замечательные открытия, а египетские художни­ки, архитекторы и поэты создавали произведения, служащие челове­честву до сих пор, — как здесь не вспомнить портрет Нефертити! Ес­ли альтруизм был свойствен уже неандертальцам (найдены останки двух особей, которые смогли прожить около двух лет после тяжелого ранения исключительно благодаря заботе других членов группы), то невозможно представить себе существование какой-либо цивилиза­ции без проявлений взаимопомощи и самопожертвования.

В божествах Древней Греции эпохи Гомера человеческое вообра­жение воссоздает жизнь людей — их телесное совершенство, физиче­скую мощь, страсти, способность к деяниям. Самой большой ценнос­тью провозглашаются черты, соответствующие социальным нормам поведения: храбрость, мужество, воля к победе. На смену силе перво­бытного вождя и свыше данному величеству египетских фараонов приходит лично добытая, лично заслуженная честь. Из всех человече-скнк связей — родственных, супружеских, любовных — выше всего ценится мужская дружба.

Рефлексирующее сознание создает новую систему представлений о внутреннем мире человека, его разуме, духе, психике. При этом силы, движущие поведением, еще слиты, четко не различаются: мотивы, чувства, мышление действуют совокупно, незаметно переходя друг в друга. Наставления богов как бы включены в деятельность сознания земного человека. В сущности это тот внутренний голос, который в более поздние эпохи станет голосом собственной совести, чувством вины, велением долга. В момент смерти душа отделяется от тела и от­правляется в Аид — прибежище теней, юдоль печали. Перспектива, дающая силы и надежду, отнюдь не переносится в загробный мир, бессмертие носит сугубо земной характер. Оно — в потомках и в сла­ве, хранящейся в памяти потомков.

Человек Гомера наделен развитой рефлексией, он критически оце­нивает свои чувства и способен анализировать свои побуждения. Со­знание отчетливо выделяет особое состояние, возникающее под влия­нием и с помощью божества. Это вдохновение, радостный прилив сил, делающий вдохновленного сильнее и удачливее.

Хотя судьба людей во многом определяется богами, человек в зна­чительной мере обладает свободой выбора. Он не только пользуется помощью покровительствующих ему богов, но подчас вступает с ни­ми в борьбу. Все большей ценностью становятся знание, жизненный опыт, причем знание сугубо прагматическое, весьма далекое от абст­рактных истин будущей греческой философии, а художник еще мало отличается от искусного ремесленника.

Человечество должно было подняться еще на одну, более высокую ступень, чтобы бескорыстное познание истины и бескорыстный аль­труизм были осознаны как социально ценные качества личности.

Духовные потребности бескорыстного познания истины, стремле­ния сделать жизнь людей богаче и счастливей органически включены в процесс научного творчества. Но результат научного открытия — познанная объективная истина — не содержит в себе ни духовности, ни альтруизма, хотя поиск ее без высочайшей духовности ищущего невозможен. Вот почему любое открытие может быть обращено и во благо человечества и в чудовищное зло.

Носителем духовности — правды и добра — служит искусство, да­же если сам художник наряду с его бескорыстной познавательной до­минантой наделен далеко не привлекательными в общежитии черта­ми. Наука — воплощение человеческого разума. Искусство — вопло­щение его души.

Подобно тому как критерием правильности научного познания яв­ляется объективная истина, критерием художественного познания служит правда, выясняемая общественной практикой восприятия про­изведений искусства. В сущности единственной объективной мерой ценности любого произведения является то, сколь большое количе­ство людей и сколь длительное время признают его выдающимся произведением. Ни массовый, ни кратковременный успех, ни дли­тельное признание узким кругом почитателей не позволяют нам оце­нить произведение как истинно великое. Великие творения худож­ника служат веками неисчислимому множеству людей. Ложь в искус­стве — занятие столь же безнадежное, как изобретение вечного дви­гателя, противоречащее объективным законам природы. "Нельзя изобретать и выдумывать все что угодно, — утверждает Габриель Гар-сиа Маркес, — поскольку это чревато опасностью написать ложь, а ложь в литературе даже опаснее, чем в жизни. Внутри кажущейся свободы, представляемой творчеством, действуют свои строгие зако­ны'⁴. Что касается категории добра, то чувства, вызываемые искусст­вом (если это подлинное искусство!), всегда "добрые чувства", потому что познание правды всегда есть благо, какой бы суровой эта правда ни была.

По ту сторону свободы выбора

Потребностно-информационный метод анализа психики человека дает возможность "снять" реально существующее противоречие меж-

¹ Маркес Г.Г. Поэзия и трезвость фантазии //Лит. газ. 1982. № 47. С. 15.

ду детерминизмом и свободой воли. В 1971 г. в статье "Искрящие контакты" (Новый мир, № 9) мы подробно рассмотрели это противо­речие. Дело в том, что согласно современным представлениям, пове­дение человека определяется его наследственными задатками и в ре­шающей степени условиями окружающей среды, условиями социаль­ного воспитания. Науке не известен какой-либо третий фактор, спо­собный повлиять на выбор совершаемого поступка. Вместе с тем вся этика, и прежде всего принцип личной ответственности, базируется на безусловном признании абсолютно свободной воли¹. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы и нравственности.

История борьбы мнений, касающихся этой проблемы, заслуживает хотя бы краткого ее описания.

Весной 1863 г. поэт Н.А. Некрасов предложил 34-летнему физио­логу И.М. Сеченову выступить на страницах "Современника" с попу­лярной статьей, посвященной актуальным проблемам естествознания. К концу лета очерк был написан, однако набор журнала № 10 со ста­тьей Сеченова был рассыпан по требованию цензуры. Статья вышла в сугубо специальном "Медицинском вестнике" и получила всемир­ную известность под названием "Рефлексы головного мозга".

В этой статье Сеченов утверждал, что признание человеческой мысли причиной поступка есть "величайшая ложь", что при одних и тех же внутренних и внешних условиях деятельность человека должна быть закономерно одной и той же. Выбор между многими возмож­ными концами одного и того же психического рефлекса, следова­тельно, положительно невозможен, а кажущаяся возможность есть лишь обман самосознания,

Взгляды Сеченова, изложенные им в "Рефлексах головного моз­га", получили огромный общественный резонанс. Номера "Медицин­ского вестника" переходили из рук в руки, а за книгу, вышедшую в 1866 г. отдельным изданием, перекупщики брали немалые деньги. О рефлексах спорили в салонах и на студенческих вечеринках. Драма­тург А.Н. Островский пишет план статьи "Об актерах по Сеченову", где пытается понять закономерности актерского искусства в свете но­вейшей физиологии головного мозга. Даже герои романа Л.Н. Тол­стого "Анна Каренина" Стива Облонский и Константин Левин на­слышаны о "модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?".

Впрочем, суть революционного переворота в науке о человеке, со­вершенного Сеченовым, точнее и темпераментнее всех сформулиро­вал Санкт-Петербургский цензурный комитет в обращении к проку­рору окружного суда: "Это материалистическая теория, приводящая человека, даже самого возвышенного, в состояние простой машины, лишенной всякого самосознания и свободной воли, действующей фа­талистически, ниспровергает все понятия о нравственном добре и зле, о нравственных обязанностях, о вменяемости преступлений, отнимает у наших поступков всякую ответственность и, разрушая моральные

¹ Гегель Г. Работы разных лет//Вопр. философии. 1970. № 5. С. 121.

основы общества в земной жизни, тем самым уничтожают религиоз­ный догмат жизни будущей; она не согласна ни с христианским, ни с уголовно-юридическим воззрением и ведет положительно к развра­щению нравов"¹.

Русскому философу К.Д. Кавелину, объявившему, что учение о не­свободе воли подрывает основы общежития и скрывает корень такой нравственной распущенности, предела которой и предвидеть нельзя, И.М. Сеченов ответил специальной статьей. Он объяснил, что обще­ство вынуждено и непременно будет защищать себя от преступников независимо от того, считает ли оно антиобщественные побуждения врожденными или приобретенными в результате дурного воспитания. Ведь признавая справедливым освобождение преступника от наказа­ния по той причине, что в другой социальной среде, при других усло­виях воспитания он был бы иным, мы совершаем величайшую не­справедливость по отношению к его безвинным и особенно потенци­альным жертвам! "Внешняя сторона действий, которыми общество ограждает себя от порочных членов, — писал Сеченов, — остается, следовательно, неизменной, признается ли в человеке свободная воля или нет. Изменяется только смысл их в том отношении, что на место возмездия становится исправление"².

Вот почему вопреки всем заклинаниям г-на Кавелина и К° учение о несвободе воли гуманнее и нравственнее разглагольствований о "сво­боде выбора". Зависимость человеческих поступков от среды и вос­питания побуждает стремиться к улучшению среды и совершенство­ванию воспитания. Свободной злой воле общество может противопо­ставить только встречную жестокость.

Дискуссия, возникшая после выхода в свет "Рефлексов головного мозга", продолжается до сих пор. "Человечеству придется расстаться со "свободой воли" и "моральной ответственностью" как с мифом о бессмертной душе и Земле как центре мироздания. Личность не от­ветственна за поступки, поскольку они всецело предопределены внешними обстоятельствами. Классифицируя что-либо как порок или добродетель, общество просто определяет, что оно будет наказы­вать или поощрять". Это не Сеченов, это крупнейший американский рефлексолог, один из первооткрывателей инструментальных (опе-рантных) условных рефлексов Б.Ф. Скиннер, автор книги "По ту сто­рону свободы и достоинства", изданной в 1971 г. Скиннеру возражает Джон Экклс, получивший Нобелевскую премию за свои исследова­ния физиологии нервных клеток: "Я верю, что как человеческие су­щества мы обладаем свободой и достоинством. Теория Скиннера и техника инструментальных условных рефлексов основаны на его экс­периментах с голубями и крысами. Так пусть они им и принадлежат!". Звучно, но неубедительно. Благородный гнев Экклса бессилен про­тивостоять логической стройности скиннеровских аргументов.

Ничего не привнесла в решение проблемы и широко разреклами­рованная "когнитивная революция" в психологии. Вот один из образ­

¹ Сеченов И.М. Избр. произведения. Т. 1. С. 8.

² Там же.

цов когнитивного (познавательного) подхода. Поведение человека определяется: 1) его генетикой; 2) обучением; 3) ситуацией; 4) когни­тивной оценкой. Первые три фактора обусловливают детерми­нированность поведения, четвертый — возможность выбора альтер­нативных схем действий. Уместно спросить, а что определяет ту или иную "когнитивную оценку"? Почему субъект предпочитает одну схему действий и отвергает другие? Суть дела снова тонет в словах...

Мы склонны утверждать, что два великих мыслителя нашли наибо­лее точный "одинаковый ответ" на вопрос о свободе воли. Это Бене­дикт Спиноза и Лев Толстой. "Люди только по той причине считают себя свободными, — писал Спиноза, — что свои действия они созна­ют, а причин, которыми они определяются, не знают'⁴. Сознание, его способность или неспособность отражать причины, побуждаю­щие человека действовать тем или иным образом, — вот ключевое звено в проблеме свободы выбора!

Именно так решает вопрос о свободе воли Л.Н. Толстой в эпилоге романа "Война и мир".

До сих пор приходится встречаться с мнением о том, что вторая часть эпилога есть лишь необязательное философское приложение к великому художественному произведению, демонстрирующее читате­лю контраст между ограниченностью Толстого-философа по сравне­нию с Толстым — гениальным художником. Все обстоит, скорее, на­оборот. Без тех философских предпосылок, которые сфокусирова­ны в эпилоге, роман "Война и мир" просто-напросто бы не сущест­вовал...

Но вернемся к нашей теме. Толстой начинает с противоречия меж­ду утверждениями Сеченова и непосредственным чувственным опы­том любого человека: "Души и свободы нет, потому что жизнь чело­века выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервною деятельностью", но "всякий человек, ди­кий мыслитель, как бы неотразимо ему ни доказывали рассуждение и опыт то, что невозможно представить себе два разных поступка в одних и тех же условиях" (у Сеченова: "выбор между многими воз­можными концами одного и того же психического рефлекса положи­тельно невозможен"), "чувствует, что без этого бессмысленного пред­ставления (составляющего сущность свободы) он не может себе пред­ставить жизни"². И Толстой ставит диагноз, полностью соответству­ющий выводам современной науки: "...вопрос о том, каким образом соединяется сознание свободы человека с законом необходимости, которому подлежит человек (с принципом детерминизма, скажем мы сегодня), не может быть разрешен сравнительною физиологией и зо­ологией, ибо в лягушке, кошке и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно-нервную деятельность, а в человеке — и мускульно-нервную деятельность и сознание"³.

¹ Спиноза Б. Этика. М.: Наука. 1982. С. 86.

² Толстой Л.Н. Война и мир. М.: Учпедгиз, 1957. Т. 3.4. С. 757—758.

³ Там же. С. 759.

Именно наличие сознания впервые в истории живой природы со­здает возможность двух точек зрения на поведение человека, где ре­зультат наблюдения решающим образом зависит от позиции наблю­дателя; "...глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения... мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободны­ми"¹. Иными словами, справедливы оба заключения — и о детерми­нированности поведения человека, его подчинении объективным за­конам необходимости и о свободе.

Поистине Толстой сформулировал принцип дополнительности в области психологии до того, как Нильс Бор обосновал его в физике.

Способность познавать объективные законы действительности Толстой определяет как разум человека. Способность к оценке свое­го поведения изнутри, способность к рефлексии он связывает с со­знанием. Сделав свое открытие относительно одновременной и рав­ной справедливости двух, казалось бы, исключающих друг друга ут­верждений. Толстой развертывает его в систему неотразимо убеди­тельных следствий. Напомним их, попросив у читателя извинения за длинную, но крайне важную для нас цитату.

"Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает сущ­ность свободы... Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что сила эта сознаваема человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой другой силы.

...В науках о живых телах, то, что известно нам. мы называем зако­ном необходимости; то, что неизвестно нам, мы называем жизненною силою. Жизненная сила есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о сущности жизни.

Точно так же в истории, то, что известно нам, мы называем зако­нами необходимости; то, что неизвестно, — свободой. Свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека.

...Для истории признание свободы людей как силы, могущей вли­ять на исторические события, то есть не подчиненной законам, есть то же, что для астрономии признание свободной силы движения не­бесных тел.

Признание это уничтожает возможность существования законов, то есть какого бы то ни было знания.

...Правда, мы не чувствуем нашей зависимости, но, допустив нашу свободу, мы приходим к бессмыслице; допустив же свою зависи­мость от внешнего мира, времени и причины, приходим к зако­

"2

нам

Одной из последних по времени попыток реанимировать "вздор­ную побасенку о свободе воли" (В.И. Ленин) является обращение к понятию о так называемой самодетерминации поведения. "Свободный выбор... — пишет философ Д.И. Дубровский, — это особый тип де-

* Толстой Л.Н. Война и мир. М.: Учпедгиз, 1957. Т. 3, 4. С 755—756. ² Там же. С. 769—774.

терминации — самодетерминация, присущая определенному классу высокоорганизованных материальных систем"¹.

Современное естествознание знает два источника детерминации поведения живых существ. Это либо врожденные формы поведения, детерминированные процессом филогенеза, либо индивидуально при­обретенный опыт, детерминированный влиянием внешней для чело­века — прежде всего социальной — среды, т.е. воспитанием в широ­ком смысле. Откуда же берется то, что из себя представляет загадоч­ное "третье", дающее основание говорить о самодетерминации?

Оно исчезает, как только исследователь пытается сколько-нибудь детально обсудить вопрос об источниках самодетерминапии. В каче­стве примера приведем рассуждение Р. Сперри, одного из первоот­крывателей функциональной асимметрии головного мозга: "Приня­тие решений человеком не индетерминировано, но самодетерминиро­вано. Каждый нормальный субъект стремится контролировать то, что он делает, и определяет свой выбор в соответствии со своими собственными желаниями... Само детерминанты включают ресурсы памяти, накопленные во время предшествующей жизни, систему цен­ностей, врожденных и приобретенных, плюс все разнообразные пси­хические факторы осознания, рационального мышления, интуиции и т.п.". Но ведь и память, и структура потребностей ("желаний"), прису­щих данной личности, детерминированы, как признает сам Сперри, врожденными задатками и "предшествующей жизнью". При чем же здесь "самодетерминация"?

Считается, что поведение является тем более свободным, чем луч­ше и полнее познаны объективные законы действительности. Но ведь в случае познания объективных законов поведение начинает де­терминироваться этой познанной необходимостью. Познанная необ­ходимость определяет и выбор поступка, и принимаемые решения. Какая уж тут "самодетерминация" и "свобода выбора"!

Повторяем: противоречие между детерминизмом и свободой выбо­ра может быть снято только путем привлечения принципа дополни­тельности. Вопрос, свободен человек в своем выборе или нет, не име­ет однозначного ответа, потому что ответ на него зависит от позиции наблюдателя. Человек не свободен (детерминирован) с точки зрения внешнего наблюдателя, рассматривающего детерминацию поведения генетическими задатками и условиями воспитания. Вместе с тем и в то же самое время человек свободен в своем выборе с точки зрения его рефлексирующего сознания.

Эволюция и последующее культурно-историческое развитие поро­дили иллюзию свободы выбора, упрятав от сознания человека движу­щие им мотивы. Но это объективно необходимая и в высшей степени полезная иллюзия. Субъективно ощущаемая свобода и вытекающая из нее личная ответственность включают механизмы всестороннего и повторного анализа последствий того или иного поступка, что делает окончательный выбор более обоснованным. Чувство личной ответст­венности, как и механизм прогнозирования последствий, формирует-

¹ Дубровский Д.И. Информация. Сознание. Мозг. М.: Высш. шк., 1980. С. 210.

ся в процессе онтогенеза. Вот почему до определенного возраста мы не считаем ребенка ответственным за свои поступки и перекладываем вину на родителей и воспитателей.

Мотивационная доминанта, непосредственно определяющая посту­пок (физиолог А.А. Ухтомский назвал ее "вектором поведения"), представляет собой интеграл главенствующей потребности, устойчи­во доминирующей в иерархии мотивов данной личности (доминанта жизни или сверхзадача по К.С. Станиславскому), и той или иной си­туативной доминанты, актуализированной, экстренно сложившейся обстановкой. Например, реальная опасность для жизни актуализиру­ет ситуативную доминанту — потребность самосохранения, удовле­творение которой нередко оказывается в конфликте с доминантой жизни — социально детерминированной потребностью соответство­вать определенным этическим эталонам. Сознание, как правило с участием подсознания, извлечет из памяти и мысленно "проиграет" последствия тех или иных действий субъекта. Кроме того, в борь­бу мотивов окажутся вовлечены механизмы воли — потребности преодоления преграды на пути к достижению главенствующей цели, причем преградой в данном случае окажется инстинкт само­сохранения. Каждая из этих потребностей породит свой ряд эмоций, конкуренция которых будет переживаться субъектом как борьба между естественным для человека страхом и чувством долга, стыдом при мысли о возможном малодушии и т.п. Результатом подобной конкуренции мотивов и явится либо бегство, либо стойкость и му­жество.

В данном примере нам важно подчеркнуть, что мысль о личной от­ветственности и личной свободе выбора тормозит импульсивные дей­ствия под влиянием сиюминутно сложившейся обстановки, дает выиг­рыш во времени для оценки возможных последствий этого действия и тем самым ведет к усилению главенствующей потребности, которая оказывается способной противостоять ситуативной доминанте страха.

Таким образом, не сознание само по себе и не воля сама по себе определяют тот или иной поступок, а их способность усилить или ос­лабить ту или иную из конкурирующих потребностей. Это усиление реализуется через механизм эмоций, которые, как было показано вы­ше, зависят не только от величины потребности, но и от оценки воз­можности ее удовлетворения. Ставшая доминирующей потребность направит деятельность интуиции на поиск оптимального творческого решения проблемы, на поиск такого выхода из сложившейся ситуа­ции, который соответствовал бы удовлетворению этой доминирую­щей потребности.

Напомним, что деятельность сверхсознания (творческой интуиции) может представить в качестве материала для принятия решения такие рекомбинации следов предварительного накопленного опыта, кото­рые никогда не встречались ранее ни в деятельности данного субъек­та, ни в опыте предшествующих поколений. В этом и только в этом смысле можно говорить о своеобразной самодетерминации поведения как частном случае реализации процесса самодвижения и саморазви­тия живой природы.

Если главенствующая потребность (доминанта жизни) настолько сильна, что способна автоматически подавить ситуативные доминан­ты, то она сразу же мобилизует резервы подсознания и направляет деятельность сверхсознания на свое удовлетворение. Борьба мотивов здесь фактически отсутствует, и главенствующая потребность непо­средственно трансформируется в вектор поведения. Примерами по­добной трансформации могут служить многочисленные случаи само­пожертвования и героизма, когда человек не задумываясь бросается на помощь другому. Как правило, мы встречаемся здесь с явным до­минированием потребностей "для других", будь то родительский ин­стинкт или альтруизм более сложного социального происхожде­ния. <...>

' Духовность и красота

Человек формирует материю также и по за­конам красоты.

К. Маркс¹

Красота широко разлита в окружающем нас мире. Красивы не только произведения искусства. Красивыми могут быть и научная те­ория, и отдельный научный эксперимент. Мы называем красивыми прыжок спортсмена, виртуозно забитый гол, шахматную партию. Красива вещь, изготовленная рабочим — мастером своего дела. Кра­сивы лицо женщины и восход солнца в горах. Значит, в процессе вос­приятия всех этих столь отличающихся друг от друга объектов при­сутствует нечто общее. Что же это?

Быстро выясняется, что определить то, что побуждает нас при­знать объектом красивым, с помощью слов неимоверно трудно. Же­лая подчеркнуть зависимость критериев прекрасного от системы цен­ностей, выработанных культурой, к которой принадлежит данный че­ловек, Н.Г. Чернышевский писал, что в дворянской среде идеалом женской салонной красоты будут хрупкость, воздушность, томность, романтическая бледность, а в глазах крестьянина красива здоровая, физически крепкая, с румянцем во всю щеку молодка. Однако можно быть хрупкой, воздушной, томной или, напротив, пышущей здоровь­ем и вместе с тем... некрасивой. Красота ускользает от нас, как толь­ко мы пытаемся объяснить ее словами, перевести с языка образов на язык логических понятий. "Феномен красоты, — пишет философ А.В. Гулыга, — содержит в себе некоторую тайну, постигаемую лишь интуитивно и недоступную дискурсивному мышлению². Необ­ходимость различения "сайенс" и "гуманитес" (царства науки и царст­ва ценностей. — П.С.), — продолжает эту мысль Л.Б. Баженов, — неустранимо вытекает из различия мысли и переживания. Мысль объективна, переживание субъективно. Мы можем, конечно, сделать переживание объектом мысли, но тогда оно исчезнет в качестве пе-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведении. М.: Политиздат, 1956. С. 566.

² Гулыга А.В. Принципы эстетики. М.: Политиздат, 1987. С. 167.

реживания. Никакое объективное описание не заменяет субъектив­ной реальности переживания¹.

Итак, красота — это прежде всего переживание, эмоция, причем эмоция положительная — своеобразное чувство удовольствия, отлич­ное от удовольствий, доставляемых нам многими полезными, жизнен­но необходимыми объектами, не наделенными качествами, способ­ными породить чувство красоты. Но если красота — это пережива­ние, эмоциональная реакция на созерцаемый объект, то, не будучи в состоянии объяснить ее словами, мы вправе поставить и попытаться найти ответ на следующие вопросы:

1. В связи с удовлетворением какой потребности (или потребнос­тей) возникает эмоция удовольствия, доставляемого красотой? Ин­формация о чем именно поступает к нам из внешнего мира в этот мо­мент?

2. Чем это эмоциональное переживание, это удовольствие, отлича­ется от всех остальных?

3. И, наконец, почему в процессе длительной эволюции живых су­ществ, включая культурно-историческое развитие человека, возник­ло столь загадочное, но, по-видимому, для чего-то необходимое чув­ство красоты?

Пожалуй, до сих пор наиболее полное перечисление отличитель­ных особенностей красоты дал великий немецкий философ Имману­ил Кант в своей "Аналитике прекрасного"². Рассмотрим каждую из его четырех дефиниций.

"Красивый предмет вызывает удовольствие, свободное от всякого интереса"

Первый "закон красоты", сформулированный Кантом, вызывает растерянность. Поскольку за любым интересом кроется породившая его потребность, утверждение Канта вступает в противоречие с по-требностно-информационной теорией эмоций, на которую мы сосла­лись выше: удовольствие, доставляемое красотой, оказывается эмоци­ей... без потребности! Но это не так. По-видимому, говоря об "инте­ресе", Кант имел в виду только витальные, материальные и социаль­ные потребности человека в пище, одежде, продолжении рода, в об­щественном признании, в справедливости, в соблюдении этических норм и т.п. Однако человек обладает рядом других потребностей, среди которых мы можем поискать те, комплекс которых принято называть мало что объясняющим термином "эстетическая потреб­ность".

Прежде всего это потребность познания, тяга к новому, еще неиз­вестному, не встречавшемуся ранее. Сам Кант определил прекрасное как "игру познавательных способностей"³.

¹ Баженов Л.Б. Вопр. философии. 1988. № 7. С. 116.

² Кант И. Сочинения: В 6 т. М.: Мысль. 1966. Т. 5.

³ Там же. С. 219.

Потребность в новом, ранее неизвестном, в информации с еще не выясненным прагматическим значением может быть удовлетворена двумя путями: непосредственным извлечением информации из окру­жающей среды или с помощью рекомбинации следов ранее получен­ных впечатлений, т.е. с помощью творческого воображения. Чаще всего используются оба канала: воображение формирует гипотезу, которая сопоставляется с действительностью, и в случае ее соответст­вия объективной реальности оказывается новым знанием о мире и о

нас самих.

Для того, чтобы удовлетворить потребность познания, предмет, который мы оцениваем как красивый, должен содержать в себе эле­мент новизны, неожиданности, необычности, должен выделяться на фоне средней нормы признаков, свойственных другим родственным предметам.

Потребность в познании, любознательность побуждают нас созер­цать предметы, ничего не обещающие для удовлетворения наших ма­териальных и социальных нужд, дают нам возможность увидеть в этих предметах что-то необычное, отличающее их от многих других ана­логичных предметов. "Бескорыстное" внимание к предмету — важ­ное, но явно недостаточное условие обнаружения красоты. К потреб­ности познания должны присоединиться какие-то дополнительные потребности, чтобы в итоге возникло эмоциональное переживание прекрасного.

Анализ многих деятельностей человека, где конечный результат оценивается не только как полезный, но и красивый, свидетельствует о том, что здесь непременно удовлетворяются потребность в эконо­мии сил и потребность в вооруженности теми знаниями, навыками и умениями, которые наиболее коротким и верным путем ведут к до­стижению цели.

На примере игры в шахматы В.М. Волькенштейн показал, что мы оцениваем партию как красивую не в том случае, когда выигрыш до­стигнут путем долгой позиционной борьбы, но тогда, когда он возни­кает непредсказуемо, в результате эффектно пожертвованной фигу­ры, с помощью тактического приема, который мы менее всего ожи­дали. Формулируя общее правило эстетики, автор заключает: "красо­та есть целесообразное и сложное (трудное) преодоление"¹. Б. Брехт определял красоту как преодоление трудностей. В самом общем виде можно сказать, что красивое — это сведение сложного к простоте. По мнению физика В. Гейзенберга, такое сведение достигается в про­цессе научной деятельности открытием общего принципа, облегчаю­щего понимание явлений. Подобное открытие мы воспринимаем как проявление красоты². М.В. Волькенштейн недавно предложил фор­мулу, согласно которой эстетическая ценность решения научной за­дачи определяется отношением ее сложности к минимальной иссле­довательской программе, т.е. к наиболее универсальной закономер-

¹ Волькенштейн В.М. Опыт современной эстетики. М.; Л.: Академия, 1931. С. 30.

² Гейзенберг В. Значение красоты в точной науке // Шаги за горизонт. М.:

Прогресс, 1987. С. 268—282.

«Вульфов Б. 3., Иванов В. Д. 225

ности, позволяющей нам преодолеть сложность первоначальных ус­ловий¹. Красота в науке возникает при сочетании трех условий: объ­ективной правильности решения (качества, самого по себе не обла­дающего эстетической ценностью), его неожиданности и экономич­ности.

С красотой как преодолением сложности мы встречаемся не толь­ко в деятельности ученого. Эксперименты показывают, что в опытах с воспроизведением симметричных и неправильных форм человек считает красивыми формы, содержащие меньшее количество инфор­мации, подлежащей воспроизведению. Результат усилий спортсмена можно измерить в секундах и сантиметрах, но его прыжок и его бег мы назовем красивыми лишь в случае, когда рекордный спортивный результат будет получен наиболее экономным путем. Мы любуемся работой виртуоза-плотника, демонстрирующего высший класс про­фессионального мастерства, в основе которого лежит максимальная вооруженность соответствующими навыками при минимальном рас­ходовании сил.

Сочетание этих трех потребностей — познания, вооруженности (компетентности, оснащенности) и экономии сил, их одновременное удовлетворение в процессе деятельности или при оценке результата деятельности других людей вызывают в нас чувство удовольствия от соприкосновения с тем, что мы называем красотой.

"Прекрасно то, что нравится всем"

Поскольку мы не в состоянии логически обосновать, почему дан­ный объект воспринимается как красивый, единственным подтверж­дением объективности нашей эстетической оценки оказывается спо­собность этого предмета вызывать сходное переживание у других лю­дей. Иными словами, на помощь сознанию как разделенному, обоб­ществленному знанию, знанию вместе с кем-то, приходит со-переживание.

Канту, а за ним и автору этих строк можно возразить, что эстети­ческие оценки крайне субъективны, зависят от культуры, в которой воспитан данный человек и вообще — "о вкусах не спорят". Искусст­вовед сейчас же приведет примеры новаторских произведений живо­писи, которые сперва называли безграмотной мазней, а потом про­возглашали шедеврами и помещали в лучшие музеи мира. Не отрицая зависимости эстетических оценок от исторически сложившихся норм, принятых в данной социальной среде, от уровня интеллектуаль­ного развития человека, его образованности, условий воспитания и т.п., мы можем предложить некую универсальную меру красоты. Ее единственным критерием служит феномен сопереживания, неперево­димого на язык логических доказательств.

Прекрасно то, что признается таковым достаточно большим коли­чеством людей на протяжении достаточно длительного времени. Ни массовое, но кратковременное увлечение, ни длительное почитание

' Волькенштейн М.В. Красота наукх //Наука и жизнь, 1988. № 9. С. 15—19.

ограниченным кругом ценителей не могут свидетельствовать о выда­ющихся эстетических достоинствах предмета. Лишь практика его ши­рокого общественного признания в течение многих лет служит объ­ективным мерилом этих достоинств. Нагляднее всего справедливость сказанного проявляется в судьбе великих произведений искусства, к которым люди обращаются на протяжении столетий как к источнику эстетического наслаждения.

"Красота —

это целесообразность предмета

без представления о цели"

Третий "закон красоты" Канта может быть истолкован следую­щим образом. Поскольку мы не в состоянии определить словами, ка­кими качествами должен обладать предмет, чтобы быть красивым, мы не можем поставить себе целью сделать непременно красивый предмет. Мы вынуждены сперва его сделать (изготовить вещь, вы­полнить спортивное упражнение, совершить поступок, создать произ­ведение искусства и т.д.), а потом оценить, красив он или нет. Иными словами, объект оказывается соответствующим цели, не уточненной заранее. Что же это за целесообразность? Сообразность чему? <...>

Можно сказать, что красота — это максимальное соответствие формы (организации, структуры) явления его назначению в жизни человека. Такое соответствие и есть целесообразность. Например, прыжок спортсмена, несмотря на рекордный результат, мы воспри­мем как некрасивый, если результат достигнут предельным напряже­нием сил, судорожным рывком, с почти страдальческой гримасой на лице. Ведь спорт есть средство гармонического развития, физическо­го совершенствования человека и лишь вторично — средство соци­ального успеха и способ получения материального вознаграждения. В рассмотренном нами случае форма явления не соответствует его на­значению, эстетическая оценка оказывается отрицательной.

Это по-настоящему полезно, потому что красиво — сказал Антуан де Сент-Экзюпери. Но он не мог сказать: это по-настоящему краси­во, потому что... полезно. Здесь нет обратной зависимости. Мы не признаем красивыми утилитарно негодную вещь, удар футболиста мимо ворот, профессионально безграмотную работу, безнравствен­ный поступок. Но и утилитарная полезность вещи, действия, поступ­ка еще не делает их красивыми.

Впрочем, мы увлеклись анализом и почти нарушили своими рас­суждениями четвертый и последний "закон красоты", а именно, что

"Прекрасное познается без посредства понятия"

Выражаясь языком современной науки, мы должны констатиро­вать, что деятельность мозга, в результате которой возникает эмоци­ональная реакция удовольствия от созерцания красоты, протекает на неосознаваемом уровне.

К какой из сфер неосознаваемого психического — к подсознанию или к сверхсознанию — относится деятельность механизма, в резуль­тате которой возникает эмоциональное переживание красоты?

Здесь несомненно велика роль подсознания. На протяжении всего своего существования люди многократно убеждались в преимущест­вах определенных форм организации и своих собственных действий, и создаваемых человеком вещей. К перечню этих форм относится со­размерность частей целого, отсутствие лишних, "неработающих" на основной замысел деталей, координация объединяемых усилий, рит­мичность повторяющихся действий и многое, многое другое. По­скольку эти правила оказались справедливыми для самых разнооб­разных объектов, они приобрели самостоятельную ценность, были обобщены, а их использование стало автоматизированным, применя­емым "без посредства понятия", т.е. неосознанно.

Но все (и подобные им) перечисленные нами оценки свидетельст­вуют лишь о полезном, о правильной, целесообразной организации действий и вещей. А красота? Она опять ускользнула от логического анализа!

Дело в том, что подсознание фиксирует и обобщает нормы, нечто повторяющееся, среднее, устойчивое, справедливое подчас на протя­жении всей истории человечества. Так, внешние по своему происхож­дению нормы просоциального поведения становятся внутренними ре­гуляторами поведения личности, императивами совести и долга, обна­руживаясь в эмоционально отрицательных переживаниях угрызений совести, в эмоционально положительном чувстве удовлетворения вы­полненным долгом.

Красота же — всегда нарушение нормы, отклонение от нее, сюр­приз, открытие, радостная неожиданность. Открытие красоты явля­ется функцией сверхсознания.

Поскольку положительные эмоции свидетельствуют о прибли­жении к цели (удовлетворению потребности), а отрицательные эмо­ции — об удалении от нее, высшие животные и человек стремятся максимизировать (усилить, повторить) первые и минимизировать (прервать, предотвратить) вторые. По образному выражению акаде­мика П.К. Анохина, эмоции играют роль "пеленгов" поведения: стре­мясь к приятному, организм овладевает полезным, а избегая неприят­ного — предотвращает встречу с вредным, опасным, разрушитель­ным. Совершенно ясно, почему эволюция "создала", а естественный отбор закрепил мозговые механизмы эмоций — их жизненное значе­ние для существования живых систем очевидно.

Ну, а эмоции удовольствия от восприятия красоты? Чему она слу­жит? Зачем она? Почему нас радует то, что не утоляет голод, не за­щищает от непогоды, не способствует повышению ранга в групповой иерархии, не дает утилитарно полезного знания?

Ответ на вопрос о происхождении эстетического чувства в процес­се антропогенеза и последующей культурно-исторической эволюции человека мы можем сформулировать следующим образом: спо­собность к восприятию красоты есть необ­ходимый инструмент творчества.

В основе любого творчества лежит механизм создания гипотез, до­гадок, предположений, своеобразных "психических мутаций и реком­бинаций" следов ранее накопленного опыта, включая опыт предшест­вующих поколений. Эти гипотезы подлежат отбору для определения их истинности, т.е. соответствия объективной действительности. Как мы уже говорили выше, функция отбора принадлежит сознанию, а затем практике в самом широком смысле слова от научного экспери­мента и материального производства до общественной практики оценки художественных достоинств произведений искусства. Но ги­потез, подавляющее большинство которых будет отброшено, так много, что проверка их всех явно нецелесообразна и невозможна. Вот почему абсолютно необходимо предварительное "сито" для отсе­ивания гипотез, недостойных проверке на уровне сознания.

Именно таким предварительным отбором и занято сверхсознание, обычно именуемое творческой интуицией. Какими же критериями оно руководствуется? Прежде всего не формулируемых словами кри­терием красоты, эмоционально переживаемого удовольствия.

Об этом не раз говорили выдающиеся деятели культуры. Физик В. Гейзенберг: "...проблеск прекрасного в точном естествознании позволяет распознать великую взаимосвязь еще до ее детального по­нимания, до того как она может быть рационально доказана"¹. Мате­матик Ж. Адамар: "Среди многочисленных комбинаций, образован­ных нашим подсознанием, большинство безынтересно и бесполезно, но потому они и не способны подействовать на наше эстетическое чувство; они никогда не будут нами осознаны; только некоторые яв­ляются гармоничными и потому одновременно красивыми и полез­ными; они способны возбудить нашу специальную геометрическую интуицию, которая привлечет к ним наше внимание и таким образом даст им возможность стать осознанными... Кто лишен его (эстетичес­кого чувства), никогда не станет настоящим изобретателем"². Авиа­ционный конструктор O.K. Антонов: "Мы прекрасно знаем, что кра­сивый самолет летает хорошо: а некрасивый плохо, а то и вообще не будет летать... Стремление к красоте помогает принимать правильное решение, восполняет недостаток данных"³.

Обнаружение красоты в творениях природы — явление вто­ричное по отношению к творческим способностям человека. "Чтобы человек мог воспринимать красивое в области слуховой или зрительной, он должен сам научиться творить", — утверждал А.В. Луначарский⁴. Это, разумеется, не значит, что наслаждение от музыки получают только композиторы, а от живописи — только ху­дожники-профессионалы. Но человек совершенно не творческий, с неразвитым сверхсознанием останется глухим к красоте окружающе-

¹ Гейзенберг В. Значение красоты в точной науке // Шаги за горизонт. М.:

Прогресс, 1987. С. 275.

² Адамар Ж. Исследование психологии процесса изобретения в области математи­ки. М.: Сов. радио, 1970. С. 143.

³ Антонов O.K. Сов. культура. 1966. Юфевр.

⁴ Луначарский А.В. О народном образовании // Сборник статей, речей, выступле­ний. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1958. С. 39.

го мира. Для восприятия красоты он должен быть наделен достаточ­но сильными потребностями познания, вооруженности (компетентно­сти) и экономии сил. Он должен аккумулировать в подсознании эта­лоны гармоничного, целесообразного, экономно организованного, чтобы сверхсознание открыло в объекте черты наилучшего в своем роде, отклонение от нормы в сторону превышения этой нормы.

Иными словами, человек обнаруживает красоту в явлениях приро­ды, воспринимая их как творения Природы; он, чаще всего нео­сознанно, переносит на явления природы критерии своих собствен­ных творческих способностей, своей творческой деятельности. В за­висимости от мировоззрения данного человека в качестве такого "творца" им подразумевается либо объективный ход эволюции, про­цесс саморазвития природы, либо Бог, создатель всего сущего. В лю­бом случае, сознание человека не столько отражает красоту, исходно существующую в окружающем его мире, сколько проецирует на этот мир законы своей творческой деятельности, законы красоты.

Не будучи наделены сознанием и производными от него под- и сверхсознанием, животные не обладают теми специфическими поло­жительными эмоциями, которые мы связываем с деятельностью твор­ческой интуиции, с переживанием красоты. Не обладают чувством такого рода удовольствия и дети до определенного возраста. Отсюда необходимость эстетического образования и эстетического воспита­ния как органической части овладения культурой, формирования личности.

Образование предполагает сумму знаний о предмете эстетического восприятия. Человек, совершенно не знакомый с симфонической му­зыкой, вряд ли получит наслаждение от сложнейших симфонических произведений. Но участие в эстетическом восприятии механизмов подсознания и сверхсознания не позволяет ограничиться образовани­ем, т.е. усвоением знаний. Они должны быть дополнены эстетичес­ким воспитанием, достаточным развитием тех, изначально присущих каждому из нас потребностей познания, компетентности и экономии сил, одновременное удовлетворение которых способно породить эс­тетическое удовольствие от созерцания красоты.

Итак, подчеркнем еще раз. Если оценки типа "полезно-вредно" способствуют сохранению физического существования человека, а в более широком смысле — сохранению его социального статуса, со­здаваемых им ценностей и т.д., то "бесполезная" красота, будучи инст­рументом творчества, представляет фактор развития, совершенство­вания, движения вперед. Стремясь к удовольствию, доставляемому красотой, т.е. удовлетворяя потребности познания, компетентности и экономии сил, человек формирует свои творения по законам красоты и в этой своей деятельности сам становится гармоничнее, совер­шеннее, духовно богаче. Красота, которая непременно должна "нра­виться всем", сближает его с другими людьми через сопереживание прекрасного, напоминает о существовании общечеловеческих цен­ностей.

И последнее. Является ли красота единственным языком сверхсо­знания? По-видимому, нет. Во всяком случае нам известен еще один

язык сверхсознания, имя которому — юмор¹. Если красота утвержда­ет нечто более совершенное, чем усредненная норма, то юмор помо­гает отмести, преодолеть отжившие и исчерпавшие себя нормы. Не случайно, история движется так, чтобы человечество весело расстава­

лось со своим прошлым-.