Вестник (входя): Царь, здравствуй.
Эдип: Судя по пыли, покрывшей твою обувь и оружие, ты действительно издалека. Какую ужасную весть ты несешь?
Вестник: Почему непременно ужасную?
Эдип: А разве может что-либо меняться к лучшему? Я перестал в это верить! Иокаста, отойди и не гляди на меня так, словно я умер.
Иокаста отходит в сторону, продолжая прислушиваться к разговору.
Вестник: Моя весть — о двух концах. Умер твой отец — плохо. Ты наследуешь отцовский престол — хорошо.
Движение в хоре.
Иокаста: Как можно верить теперь Аполлону?
Эдип: Отчего он умер? От руки убийцы или от яда?
Вестник:
Нет, умер сам, заснул и не проснулся.
Корифей:
Неужто, царь, покинешь нас?
Эдип:
О, нет!
Иокаста:
И не займешь престол осиротевший?
Эдип:
Страшусь я ложа матери.
Иокаста (в сторону):
О, Зевс.
(Громко.) Эдип, неужели ты и теперь веришь в эти сказки? Ведь отец твой умер своей смертью. А Лай? Мы ведь только что об этом говорили.
Хор:
Не слушай эту женщину, Эдип.
(Иокасте.)
Зачем хулишь богов и подбиваешь
|
|
царя покинуть Фивы?
Иокаста (ей не хватает убедительности, но и отступиться невозможно): Ведь это соседнее царство. Съездит, унаследует отцов престол и вернется.
Эдип: Не поеду.
Пауза.
Вестник: Почему?
Эдип: А ты не помнишь, почему я ушел тогда? Я ведь тебя узнал, дружище, хоть столько лет прошло.
Вестник: Наконец-то! Как живешь, дорогой?
Эдип: Спасибо, плохо. (Пауза.) Когда обратно?
Вестник: Ты зря боялся, царь. И, конечно, знай я раньше причину твоего ухода, я бы тут же тебе все открыл. Но когда ты воцарился в Фивах, я решил, что удел твой прекрасен, и не дал тебе знать.
Эдип: Что ты несешь? Я не пойму!
Вестник: Твои родители — не родители тебе.
Пауза.
Эдип: Ты издеваешься?
Вестник: Ты же знаешь, я не был придворным. Был я пастухом. И вот однажды я встретил в горах другого пастуха. Мы разговорились […] Короче, он отдал ребенка мне, а я принес его в город. А когда мальчонке было два года, он попался на глаза царице, понравился ей и, так как они были бездетны, государь и государыня попросили меня отдать им ребенка, а меня самого приблизили ко двору и приставили к тебе.
Эдип: И этот ребенок — я?
Вестник: Да.
Немая сцена. Иокаста внезапно убегает. ( И когда я дописал до этого места — вдруг понял, что все, что хотел, уже написал, дальше все ясно. Это как я вымарал последнюю сцену в «Чайке», выстрел ничего нового не добавляет. Поэтому далее был… )
ЗАНАВЕС) И т.д. и т.п. А на примитивном уровне развития театральных форм этот феномен перемены роли просто обязателен, существенен: обманутый обманщик, политый поливальщик (Первая в мире короткометражная постановочная комедия; один из первых фильмов, снятых братьями Люмьер… Фрагменты из этого фильма вошли в «Человек с бульвара Капуцинов»…), умная дурочка. Это наблюдение с необыкновенной яркостью выясняет для нас близость, родственность театра и игры.
|
|
Но самой большой театрализованной игрой четвертого Ивана стала опричнина. Она отличалась тотальностью, и театрально-игровые элементы присутствовали в ней в полном объеме: тут были уже «роли», было их распределение и перераспределение, был и обмен ролями, веющий загробной жутью: жертве навязывалась роль палача, а вчерашний палач сегодня сам становился жертвой. Присутствовало перевоплощение, похожее на предсмертный бред: государь всея Руси превращался в звонаря всея Руси, а живые сотнями и тысячами преображались в мертвецов. Строились специальные декорации, устанавливалась необычная для России мрачная костюмировка, заводился диковинный, чуть ли не шаманский реквизит. Был даже зритель — народ, перепуганный перспективой превращения в участника спектакля.
Державный художник сумеречной кистью нарисовал образ опричника: весь в черном, с головы до ног, — черная ряса, черная скуфья, черный пояс, черные сапоги; вороной конь в черной сбруе (Их кони черным-черны,/и черен их шаг печатный./На крыльях плащей чернильных/блестят восковые пятна./Надежен свинцовый череп./Заплакать жандарм не может./Идут, затянув ремнями/сердца из лаковой кожи. стихотворение целиком