Тысячный день

Когда Волкодав вернулся в дом, Вионы не было видно, а мастер Улойхо запирал двери «шкатулки».

– Наш сын проснулся и захотел есть, – пояснил ювелир. – Виона кормит…

Телохранитель кивнул и хотел идти в сад, но Улойхо удержал его.

– Ты не рассердишься, если я скажу, что потихоньку наблюдал за тобой? – спросил он. – Ты понимаешь, люди ведут себя очень по‑разному, когда впервые попадают за эту дверь. Виона, например, сразу увидела возле двери кусок голубого гранита и сказала: точно такой, мол, встречался рядом с нашей деревней, можно, я поглажу его?… Я тогда и понял, что не ошибся с женитьбой. – Мастер улыбнулся. – Другие люди испытывают только желание обладать… даже пытаются тайком отколупывать… Но я ещё не видел, чтобы кто‑то стоял, как… Прости меня, но ты словно привидение увидал. Я очень мало знаю о твоём племени, венн. У вас все такие, как ты?

– А откуда бы тебе знать о моём племени, – медленно проговорил Волкодав. – У нас ведь не добывают ни золота, ни серебра… а из камней – только речной жемчуг…

– Погоди! – изумился маленький ювелир. – Неужели ты хочешь сказать, что совсем не понимаешь в камнях? Не может же быть, чтобы у тебя на родине их никогда не видали?…

Этот сегван, что к тебе приходил, не похож на обманщика, мысленно ответил Волкодав. Значит, ему самому сказали неправду. Под Большим Зубом нет голубых топазов, там жёлтые. Голубые и совсем бесцветные – только под Средним, в южных забоях. И под Большим Зубом никогда не было сорок третьего яруса. Десять лет назад там дошли до тридцать второго, но в двух самых нижних люди сразу начали гибнуть из‑за подземных мечей, а потом всё затопило водой. Может, с тех пор сумели пробиться вниз, я не знаю. Может, и голубая топазовая жила туда из‑под Среднего завернула. Но если так, то мастер Армар твоих камней не гранил. Он умер как раз в год наводнения…

Вслух венн сказал совсем о другом:

– Здесь, в Кондаре, сейчас живёт мой друг, учёный аррант. Мы вместе путешествуем. Он бывал на родине твоей почтенной супруги и мог бы развлечь её беседой, если ты пожелаешь.

Мастер Улойхо тоже молчал некоторое время, глядя на него снизу вверх.

– Пойдём, – сказал он наконец. – Спросим её.

День понемногу клонился к вечеру, и чем ниже опускалось солнце, тем тише и пугливей становилась Виона. Волкодав уже не удивлялся перемене, происходившей с ней на закате, но привыкнуть не мог. По утрам жена ювелира была беспечной девочкой, щебетавшей, точно птичка на ветке. Сумерки превращали её в запуганное, загнанное существо, боящееся каждого шороха, каждой тени. В том, что страхи Вионы не были простой причудой, венн убедился в первый же вечер своей службы. Когда молодая мать вдруг хватает маленького сына из колыбельки и к полному ужасу нянек бросается с ним сама не понимая куда, но так, словно спасается от неминуемой смерти, – это кое‑что значит. Тот раз он, конечно, сразу перехватил её, обнял и не отпускал, пока она не перестала судорожно всхлипывать, а глаза не обрели разумного выражения.

– Чего испугалась, девочка? – спросил он, надеясь узнать наконец истинную причину её боязни. Однако Виона только уткнулась носом ему в грудь и снова заплакала, пробормотав то, что он уже не раз от неё слышал:

– Я не знаю… Мне показалось…

Она окончательно успокоилась, только когда прибежал из мастерской не на шутку перепуганный муж, и телохранитель с рук на руки передал ему свою подопечную, зарёванную, дрожащую, но целую и невредимую.

Трудно охранять человека, который всё время ждёт удара, но не знает, с какой стороны нагрянет опасность. Волкодав прямо так и заявил своему нанимателю, силясь понять, кому могла перейти дорогу безобидная маленькая танцовщица. Мастер Улойхо в ответ рассказал, что Виона выросла в Богами забытой деревне на западе Мономатаны. Деревню смело жестокое немирье с соседями – обычное дело в бесконечной череде войн, происходивших между тамошними племенами. Девочка как‑то спаслась во время набега и чуть не год прожила одна в горных лесах, боясь выходить к людям. Потом всё же решилась. И обрела приют в храме Богини Вездесущей, чьи жрецы оценили её красоту и стали обучать Виону молитвенным танцам своей веры. Так прошло ещё три года. Потом, перед самым посвящением в жрицы, Виона сбежала.

– Почему? – спросил Волкодав.

– Она случайно подслушала разговор посвящённых, – ответил мастер Улойхо. – И поняла, что служение будет слишком ужасно. Так она мне сказала.

Волкодав первым делом подумал о жрицах, представавших зримым воплощением Богинь во время «священных браков» Небесных Владычиц с паломниками и самим верховным жрецом. Бывали женщины, жарко мечтавшие о подобной судьбе. Бывали и иные.

Слова ювелира заставили венна вздрогнуть:

– Она должна была приходить к людям, на которых ей укажут жрецы высшего посвящения, и своими танцами разжигать в них любовную страсть. А потом избавлять их от бремени бытия.

Волкодав задумался, исподлобья глядя на мастера. Его подозрения были всего лишь предчувствием, но очень зловещим. Так в рудниках он порою чувствовал готовый разразиться обвал. И дважды выскакивал из‑под удара неминуемой смерти, вытаскивая безногого напарника‑халисунца. Позже Тилорн объяснил ему, в чём тут было дело. По его словам, тонкий слух венна улавливал начинающееся потрескивание породы, слишком слабое для разумного осознания, но уже способное разбудить неясное чувство тревоги. «А может, даже и не потрескивание, – добавил звёздный скиталец. – Вероятно, достаточно было простого напряжения горных слоёв… Наша наука полагает, что человек воспринимает мир гораздо тоньше, чем большинство привыкло считать. Надо только научиться слушать себя…»

Венн понял его так, что следовало уважать голос чуткого Пса, хранителя‑предка, порою звучавший внутри. Этот голос его ещё никогда не обманывал.

– Было ли имя у Богини Вездесущей? – спросил он ювелира. – Как Её называли?

Мастер Улойхо покачал головой. Он видел, что странноватый венн не желал даром есть хлеб, и старался отвечать без утайки, ведь речь, в конце концов, шла о его любимой жене. Но утаивать и при всём желании было особенно нечего.

– Виона не говорит. Даже если сама знает…

Волкодав попытался зайти с другого конца:

– А как называли… тех, с кем враждовала Богиня? Тех, против которых посылали обученных жриц?

– Ну… – замялся горбун. – Как я понял, речь шла о самых обычных злодеях, заслуживших отмеренное им наказание. Только Виона… она… она не хотела отнимать ничью жизнь. Даже такую. Она видела гибель своей деревни и решила… не отнимать жизнь, а дарить. – Мастер смущённо улыбнулся. – Нарожать много детей… Она…

Волкодав подумал о том, как редко отражается на мужских лицах такая вот стыдливая нежность. Иногда ему доводилось с удивлением замечать её на рожах заскорузлых наёмников, когда перед отчаянным боем, уже покаявшись друг другу в затаённых грехах, они вспоминали, казалось бы, давно и прочно забытых жён и подруг. И всё‑таки он перебил:

– Не называла ли Виона такого слова – Посягнувшие? Поднявшие Руку?…

Он стал повторять эти слова на всех известных ему языках.

– Да вроде… – пожал плечами Улойхо. – Вроде… было что‑то, хотя я толком не помню…

Зловещее потрескивание, едва уловимое слухом, превратилось в грозный отчётливый рокот.

– Скажи мне ещё, – невольно подавшись вперёд, спросил Волкодав, – давно ли Виона стала бояться?

– Вот как родила… Три месяца получается.

– А когда она сбежала из храма? Год назад? Два, три?…

Мастер нахмурился, прикинул что‑то в уме. Ему передалось беспокойство телохранителя, и он хотел ответить как можно точнее.

– Около двух с половиной лет, – проговорил он наконец. – Или немного побольше. Она, по‑моему, сама толком не… Но почему ты спрашиваешь, Волкодав? Ты что‑нибудь знаешь?…

Они беседовали в саду, и мастер заметил: в некоторый момент разговора венн нашёл взглядом Виону и более не спускал с неё глаз. Ни дать ни взять готовился в случае чего одним прыжком оказаться с ней рядом.

– Я не знаю, – сказал Волкодав. – Я ни в чём не уверен. Но лучше, чтобы твоя жена поменьше оставалась одна. Когда ляжет спать, пусть кто‑нибудь бодрствует рядом… И чтобы никто чужой не приближался к ней без меня… человек, зверь или птица… даже если вдруг подарят котёнка… или чижа в клетке… не надо ей отдавать…

Было заметно, как перепугали Улойхо эти слова. Причуда недавней роженицы, которую друзья Кей‑Сонмора объясняли ударившим в голову молоком, оборачивалась чем‑то действительно страшным. Чем‑то, вправду способным отнять у мастера едва обретённое счастье. Невыносимо было даже думать об этом. Лучше сразу умереть.

– Ещё, – продолжал венн. – Я больше не буду уходить по ночам.

Тут он почувствовал на своём запястье руку маленького ювелира. В тонких пальцах обнаружилась сила, неожиданно резкая и опасная.

– Волкодав!… – не отваживаясь говорить вслух, прошептал мастер. – Скажи наконец, кто угрожает Вионе?…

– Богиня Смерть, – сказал венн. – Если только не врут люди и сам я не ошибся, Та, Которой она не захотела служить, по‑нашему зовётся Мораной Смертью. И Она придёт за Вионой на тысячный день после побега из храма.

Непосильная работа и голод быстро убивают в мужчинах плотскую тягу к женской красе, ставшей недосягаемой, как солнечный свет. Остаётся лишь глухая тоска, сходная с зудом и болью в некогда утраченных ногах калеки халисунца. Он‑то, халисунец, и рассказывает напарнику‑венну о храме, сокрытом от мира удушливой зеленью далёких южных лесов. Только в его повести грозную Богиню называют чуть иначе – Всеприсущей, а дом Её стоит не на западе Мономатаны, а в дебрях саккаремских болот.

«Этот храм выстроили арранты, – хрипло дыша, говорит халисунец. – У них всё не как у людей, у этих аррантов. Имя их Богини Любви никогда не произносится всуе, так Она велика и ужасна. Арранты называют Её Прекраснейшей или ещё Всеприсущей. Её служители собирают по всему свету смазливых девчонок… совсем молоденьких, таких, которые ещё и одёжек не пачкают…»

Двое лежат в кромешной темноте, плотно прижатые друг к другу в тесной щели под тяжёлой каменной глыбой. Вернее, лежит халисунец, а венн стоит над ним на четвереньках, болезненно вывернув шею. Цепь от его ошейника тянется из‑под глыбы наружу, теряясь в каменном крошеве.

«Жрецы храма Богини обладают искусствами, давно утраченными во внешнем мире, – продолжает безногий. – Говорят, сама Прекраснейшая их научила. Что там к чему, я сам толком не знаю, но они берут этих девчонок и доводят их красоту до немыслимого совершенства. Потом девки становятся жрицами. Тогда Богиня наделяет их свойством причинять смерть. Она очень строгая, эта аррантская Прекраснейшая. Она не терпит, когда нарушаются Её заветы, а кара у Неё всегда только одна…»

«Что ж это за Богиня Любви…» – ворчит Серый Пёс. Чужая вера редко вызывает у него одобрение. К тому же он знает: если камни, рухнувшие со свода пещеры, сдвинутся ещё хоть немного, валяться‑таки ему со сломанной шеей. А это мало кому прибавляет разговорчивости и доброты.

«Ты слушать будешь или перебивать через каждое слово?!.» – возмущается халисунец. Серый Пёс молчит. Он давно уже не чувствует ни локтей, ни коленей. Его напарник, оскорбившись, тоже на некоторое время замолкает. Только слышно тяжёлое дыхание в темноте да шорох каменной крошки, потревоженной далёкими сотрясениями.

«Так будешь ты, наконец, слушать, когда умные люди с тобой говорят?…» – осведомляется халисунец.

«Ну», – бурчит венн. Ему кажется, что навалившаяся на спину глыба медленно, но верно вдавливает его в пол.

«Что „ну“… лесная твоя душа… так вот, в храм приходят паломники, и многие желают испытать свою веру, взыскуя расположения Богини. Они уединяются с прекрасными жрицами, и те возносят их к вершинам блаженства… – Калека со вздохом проводит обрубком пятерни по спутанной бороде. – Но те, на кого гневается Богиня, погибают прямо на ложе».

«От чего? От блаженства? – недоверчиво спрашивает венн. – Так не бывает».

«От блаженства!… Ха!… От страшных мучений!… Потому что у прекрасных жриц внутри бёдер растут скрытые зубы, и за грехи у мужиков отсекается… А впрочем… – тут он смолкает, и в темноте снова слышится вздох, – я бы согласился, наверное».

Серый Пёс пытается пошевелить головой. Толстая цепь со скрипом тревожит мелкие камешки.

«Да что ты понимаешь», – говорит халисунец.

Серый Пёс не отвечает. По вере его народа, споры не угодны Богам. В споре легко обидеть и тем самым умножить в мире неправду. И к тому же халисунец, по всей вероятности, сказал истину. Что он, никогда не целовавший девчонок, может смыслить в любовных делах?…

«Однако, как я слышал, – продолжает его напарник, – всего строже Прекраснейшая поступает со жрицами, вздумавшими отказываться от служения. Если девушка убегает из храма, Богиня отмеривает тысячу дней. А потом шлёт вслед беглянке Безымянную Смерть…»

«Что значит… Безымянную?» – спрашивает молодой венн. Дышать становится всё тяжелей, по лицу стекает вонючий пот, перемешанный с грязью. Он знает, что рано или поздно их откопают. Не потому, что сжалятся над засыпанными. Здесь слишком хорошая жила, её не захотят потерять.

«А то и значит, что Безымянную. Парень, который мне всё это рассказывал, говорил, их всего‑то две до сих пор и сбежало. Обе, понятное дело, тут же нашли себе покровителей. Богатых и знатных… Ещё бы – такая‑то красота! Ну и что ты думаешь? На тысячный день первой кто‑то разорвал горло, так что девка захлебнулась в крови. А у второй дом сгорел, тоже на тысячный день, и она вместе с ним. Люди слышали, оба вельможи всячески разыскивали тех, кто мог сотворить этакое злодейство, но никого не поймали. Даже следов не нашлось. А ты спрашиваешь!»

«Скверные дела творятся именем этой Богини… – сипит Серый Пёс. – Я бы Ей молиться не стал…»

«Ты глуп и ничего не соображаешь, – сердится халисунец. – Молятся не только из любви, но и из страха!»

Тут он опять прав. В пору Великой Тьмы среди веннов тоже нашлись такие, кто начал славить Морану Смерть, надеясь вымолить снисхождение. Иные даже называли её Матерью Великой и Наказующей. Только Тьма‑то рассеялась не ради их поклонения. Её развеяли те, кто с молотом и мечом следовал по пути Светлых Богов…

Парень, которого ещё нескоро назовут Волкодавом, по‑прежнему не желает спорить с напарником. В темноте перед глазами дрожат и расплываются радужные круги. Если завал скоро не разберут, Та, Которую они тут поминали, явится за ним и на вожделенный миг завладеет его душой. Всё так, но жертвовать и молиться из страха его не заставят. И пусть Боги, коим любезна человеческая боязнь, наказывают его как Им заблагорассудится. Не будет он ни перед кем ползать на брюхе только потому, что тот, другой, могуществен и силён…

Халисунец говорит и говорит, а потом перестаёт рассказывать и только плачет. Калека всхлипывает и бранит Серого Пса на все корки, потому что венн больше не отвечает ему, и на ощупь никак не получается распознать, дышит он или нет…

Их всё‑таки откопают. Живыми. Пройдёт время, и Серый Пёс познакомится с настоящим аррантом из Аррантиады. И тот, вольнодумный столичный учитель, выслушает легенду о страшном храме с прекрасными жрицами и осмеёт дремучего варвара. Прекраснейшая, скажет он, совсем не строга. Во всех смыслах. И никого не наказывает. Ну разве что наградит мимолётной благосклонностью кого‑то другого. И всё. И храмы Её стоят не в таинственном далёком лесу, а в хороших людных местах, и там всегда веселье и праздник. И никому нужды нет опасаться ни за мужественность, ни за женственность, а совсем даже наоборот. Ибо Прекраснейшая учит тысяче способов отражать ликование духа в радостях плоти. Вот чему она учит. Счастливому дарению жизни. А вовсе не отнятию священного дара, что, напротив, есть ужасный грех перед ликом Её…

Так говорит светлокудрый аррант, сидя верхом на бревне рудничного ворота, что вращает за них обоих злой и выносливый венн. Время от времени арранта в три погибели скручивает кашель. Тогда бывший учитель прижимает руки к груди и сердито отворачивается, потом пытается отскрести с бороды кровь.

«А ты дарил когда‑нибудь жизнь?» – однажды спросил его Серый Пёс.

«Любовь – дарил, – ответил аррант. И добавил с усмешкой: – Ведь каждый раз, дурень, боялся, кабы чего не случилось. Ребёнка то есть… А теперь как подумаю, что там, может, дочка или сын уже бегает, так на душе и потеплеет. Всё‑таки… продолжение…»

С того дня повелись в доме ювелира Улойхо довольно странные посиделки. Каждый день приходили гости, и мастер, что было совсем не в его обычае, откладывал инструменты и покидал верстачок. Приходил Кей‑Сонмор, приходил и его почтенный отец, сопровождаемый молчаливым Икташем. Впервые придя, Икташ кивнул Волкодаву, как старый знакомец, и после весь вечер не отходил от Вионы. Сонмор с усмешкой спросил Волкодава, прошла ли его болезнь («Какая болезнь?…» – испугался Улойхо).

Что же касается Луты, то он привёл с собой Рейтамиру, которой стал явно благоволить, и она целый вечер пела, радуя гостей и хозяев.

В другой раз пришёл Эврих. Он действительно на редкость занятно рассказывал о Мономатане, где побывал восемнадцатилетним. К тому же выяснилось, что в те времена он выучился говорить на родном языке Вионы и не всё ещё успел позабыть. Сообща они даже решили, что он вполне мог случайно видеть её, когда странствовал по лесным рекам на лодке. Она, правда, совсем не помнила светлокожего чужестранца. Он тем более не помнил голубоглазую голенькую малышку, но кого это волновало?… Главное, что за разговорами и угощением незаметно минула ещё одна ночь, прежде такая страшная для Вионы. Под утро с Эвриха взяли священное слово прийти опять.

Но, конечно, чаще в дом заглядывали люди, о которых Волкодав не знал совсем ничего. Он отлично видел, что его колючий, напряжённый, ищущий взгляд был им неприятен. Ну что тут поделаешь?… Волкодав предпочёл бы отбиваться от десяти переулочных головорезов, чем от одного убийцы, воспитанного почитателями Смерти. Человек, для которого страха гибели просто не существует, – самый опасный противник. Он не защищается и не бережёт свою жизнь. Он думает только о том, как бы убить. И почём знать, под какой личиной он явится?… Старого знакомца, много раз у тебя в доме дневавшего и ночевавшего? Любимого, проверенного слуги? Молодой рабыни, как будто случайно купленной на торгу?…

Волкодав не впервые сталкивался с чтившими Морану Смерть. И вполне отдавал себе отчёт, что не постиг даже и доли всех их уловок. Просто не дано этого человеку, чей народ привык называть смерть Незваной Гостьей. А вовсе не Вездесущей или Желанной… Как, к примеру, распознать отравителя, если он сам рад отведать собственный яд, только чтобы лишить тебя бдительности?…

Когда‑то венн себя спрашивал, почему и за что недолюбливают телохранителей. Вроде добрым делом занят охранник, жизнь хозяйскую бережёт, а всем неприятен… Наверное, решил Волкодав, вот за эту самую вечную подозрительность. Велика радость каждый день видеть подле себя такого хмуро‑настороженного, точно большой взъерошенный пёс?… И как с тем псом, не поговоришь с ним, не погладишь. Заворчит, зубы оскалит. Не мешай, дескать, службу нести…

– Я смотрю, тебе спокойней, когда ты сам гостей выбираешь, – сказал мастер Улойхо.

Венн ответил:

– Пусть будет так, как спокойней для госпожи.

Вдвоём они всё‑таки учинили Вионе подробный расспрос. Поначалу молодая женщина залилась горькими слезами и не хотела ни о чём говорить. Потом расплакалась ещё горше и созналась, что в самом деле ждёт гибели. Скорой, неотвратимой и страшной. Она упала на колени перед мужем и просила прощения за то, что так рано покидает его. Улойхо поднял её на ноги и сам не удержался от слёз, а Виона уже схватила за руки Волкодава:

– Меня ты не спасёшь, но защити нашего сына!… Вездесущая… Если проклятие и на него…

Схватив мальчишку из люльки, она попыталась вручить его Волкодаву. С венна было весьма непросто сбить внешнюю невозмутимость. И уж по крайней мере требовались для этого не рыдания женщины, которую его наняли охранять. Не изменившись в лице, он посмотрел ей в глаза и сказал:

– Пусть сначала перешагнут через меня, девочка. А меня знаешь сколько раз убивали? Никому пока не удалось.

– Обо мне ты не думай… – всё повторяла Виона. – Сына… сына убереги…

– Не хорони себя до срока, – сказал венн. – Мужа пожалей, видишь, плачет уже.

Плохо было то, что она сама толком не знала, когда наступит тысячный день.

Эвриху тоже нравилось у ювелира, ибо душа просила разнообразия. Беседы со жрецами в равной степени развлекали его и давали пищу уму, не говоря уже про счастливую возможность блеснуть учёностью перед понимающим собеседником. Никила, и в особенности его седовласый Наставник, это не полуграмотный венн, открывающий рот два раза на дню… Да и то чаще затем, чтобы брякнуть нечто ему, Эвриху, неприятное…

Сойдясь с Учениками Близнецов, молодой аррант стал каждые несколько дней устраивать себе отдых от грамотейских трудов в «Сегванской Зубатке» и шёл в Дом Близнецов. Тем паче что Сумасшедшая Сигина окончательно переселилась туда из «Нардарского лаура» и ходила за болящими вместе со жрецами, оказывавшими деревенской дурочке необъяснимый почёт.

Знакомство с мастером Улойхо обещало замечательную главу для путевых заметок Собирателя Мудрости. Когда ювелир пригласил арранта ещё раз посетить его дом, Эврих с радостью согласился. Беда только, предвкушение нового вечера в обществе Улойхо и его супруги совсем лишило его осторожности. Он упомянул о приглашении, сидя в лечебнице у жрецов. Наказание последовало незамедлительно.

– Я пойду с тобой, – безмятежно заявила Сигина. – Будет о чём рассказать сыновьям, когда они наконец вернутся ко мне.

Весь день Эврих не знал, как отделаться от полоумной старухи. Обижать Сигину он не хотел, а по‑другому заставить её отступиться решительно не удавалось. Учёный, чья книга удостоилась хранения в Силионской библиотеке, скоро исчерпал своё красноречие и убедился в его бесполезности. Когда выяснилось, что Сигина то ли не разумеет вполне понятных намёков, то ли разумеет, но предпочитает пропускать мимо ушей, Эврих мысленно махнул на бабку рукой. Во имя усов Морского Хозяина, присохших к утёсам, где купалась Прекраснейшая!… ‑ плюнул он про себя. Да пускай всё идёт так, как угодно судьбе!…

Волкодав думать не думал, что станет однажды завидовать бессемейному и бездетному человеку. А вот поди ж ты, дожил. Икташ сидел в другом углу мерцавшей огоньками «шкатулки», и Волкодав завидовал ему. В смуглокожем нарлаке вообще нельзя было заподозрить телохранителя. И тем более – охранявшего такого большого человека, как Сонмор. Никто не косился на него из‑за неприятного взгляда. Со спокойной улыбкой, как положено вежливому слушателю, смотрел он на Эвриха, увлечённо повествовавшего о своих путешествиях. Однако венн знал: Икташ присматривал за каждым человеком в комнате. И весьма зорко. За Сонмором, своим другом и господином. За Эврихом, который по укоренившейся привычке то и дело вскакивал, бросал на руку плащ и принимался расхаживать между дверью и каменным деревом… За хозяином и хозяйкой. За Сигиной, мирно вязавшей что‑то в углу позади рабочего столика. И за ним самим, Волкодавом. Если неведомый убийца хоть как‑то обнаружит себя, рассеянный с виду Икташ заметит его, может, даже и первым.

Кто‑то на месте Волкодава стал бы, наверное, ревновать. Венн был благодарен. И думал, как бы поучиться у этого человека.

– …И распространяется этот малорослый народ воистину подобно лесному пожару или полчищам муравьёв, не щадящих на своём пути ни цветка, ни птицы в гнезде… – говорил тем временем Эврих. Говорил он негромко, почти шёпотом: подле Вионы спал в плетёной люльке ребёнок. Молодая женщина нипочём не желала с ним разлучаться, и мастер Улойхо утешал себя тем, что дыхание благородных камней должно было пойти его сыну только на пользу.

Тут отворилась дверь, и служанка, поклонившись, безмолвно замерла на пороге.

– Что тебе, милая? – спросил Улойхо, когда Эврих прервал свою повесть и потянулся за кубком.

– Нищенка у ворот сидит, господин, – снова поклонившись, ответила девушка. – С маленьким дитём. Совсем озябла, сыро там, туманище‑то нынче какой!… Сидит на камне и плачет…

– Просить подаяния после заката не угодно Священному Огню, – проворчал Сонмор. – Пусть её сидит. Или дальше идёт.

– Она не просит милостыни, почтенный господин, – испугалась служанка. – Просто плачет. И я ей ничего не давала!

Девчонка даже попятилась за порог. Она явно жалела, что вообще сунулась сюда, к господам, и досадовала на привратника. Нет бы сразу отогнать побирушку, чтоб впредь не лила слёз под дверьми у почтенных людей!…

– Погоди, – сказал ювелир. Он смотрел на жену. А Виона не сводила глаз с люльки, где под шёлковым одеяльцем сладко почивал их наследник. В присутствии великого Сонмора она не смела и заикнуться о том, чтобы нарушить старинное установление. Но мысль о беззащитности человеческого счастья, и особенно материнского, заново посетила её. И показалась невыносимой…

– Погоди, – повторил Улойхо. – Если за калитку бросят какую‑нибудь снедь, а нищенка о ней не просила, значит, это не милостыня, а случайно подобранная еда, и Священный Огонь никак не должен прогневаться. Мало ли что эта женщина могла найти на дороге?

Виона вскинула голову, и от Волкодава не укрылся её взгляд. Велика будет милость Богов, если на него самого когда‑нибудь так посмотрит любимая женщина.

Икташ, сидевший скрестив ноги, легко поднялся. Человек, проводящий жизнь в праздности, этого движения вообще не смог бы повторить, зато Волкодаву оно говорило о многом. Воину достаточно посмотреть на то, как другой воин держит ложку, чтобы решить, стоит ли выходить с ним на поединок.

– Я посмотрю, – сказал Икташ Волкодаву. И вышел следом за девушкой.

Приближался рассвет. Обычно к этому времени гости уже начинали откланиваться. У Вионы покраснели глаза и вид был усталый. Волкодав подумал о том, что вряд ли стоило доводить молодую мать до подобного состояния. С другой стороны, сейчас ляжет спать и уснёт прежде, чем голова коснётся подушки. Некогда будет бояться и вздрагивать, прислушиваясь к случайным шорохам в темноте…

Нянька, крепкая полная женщина, воспитавшая не один десяток детей, подняла люльку, и Волкодав сопроводил их с Вионой в опочивальню. Беззаконность нарлаков состояла ещё и в том, что богатые матери не желали терять красоту и кормить новорожденных грудью – обзаводились кормилицами. А чтобы пискливая малышня не мешала спать по ночам – устраивали отдельные детские. Что хорошего может сотворить народ, с которым от самого рождения так поступают?!. По счастью, у мономатанки Вионы и мысли не возникало лишить чадо своего молока или держать его где‑либо, кроме родительской спальни. Счастливый муж только рад был ей потакать. Когда появился Волкодав, они перестали запирать за собой двери, ибо любые запоры – помеха телохранителю, сидящему у порога с другой стороны.

Другое никчёмное и даже вредное нарлакское установление повелевало прорезать стены окнами. Куда ж это годится, размышлял Волкодав, вот так нарушать целостность хранящей границы, открывая путь разной нечисти, не говоря уже о мухах и комарах!… Будь его воля, он при всей своей нелюбви к каменным стенам велел бы заложить окошко опочивальни, и как можно скорее. Одно утешение – в садике под окном до утра будут бодрствовать двое парней, приставленных Кей‑Сонмором. Обойти их без шума вряд ли сумеют, а поднимется шум – Волкодав сразу услышит…

Сигина всё так же уютно сидела в уголке позади столика, устроившись в круге света масляной лампы, и трудилась над вязанием, задумчиво улыбаясь чему‑то… Привычная подозрительность брала своё: венна уже посещала крамольная мысль насчёт Сумасшедшей. Ему очень не хотелось давать этой мысли хоть сколько‑то веры.

Должно же быть на свете что‑то святое…

Волкодав много раз убеждался, какой бедой оборачивалась подобная доверчивость. Давным‑давно, ещё мальчишкой, он впервые увидел, как предают люди, только что вкушавшие с тобой от одного хлеба. Урок пошёл впрок: с тех пор он предпочитал не доверять никому.

Мастер Улойхо немного задержался в «шкатулке», чтобы поговорить с Эврихом и Сонмором. Виона с нянькой скрылись в опочивальне, и в это время возвратилась молодая служанка. Волкодав пропустил её к госпоже и оставил дверь приоткрытой, чтобы всё видеть и слышать.

– Я, с твоего позволения, положила за калиткой хлеба с сыром и немного сушёных яблок, – сказала Вионе девушка. – Женщина взяла еду и сразу ушла, вознося хвалу Небесам. Она очень хромала. Больная, наверное…

– Священный Огонь не каждой посылает такой хороший дом, как мне и тебе, – отозвалась Виона. – Заглянешь на кухню, умница? Пусть нашему господину подадут утром кашу с колбасками. Кухарка знает, какую он любит.

Служанка поклонилась хозяйке и направилась к двери, но уже на пороге о чём‑то вспомнила:

– Та нищенка очень благодарила тебя, госпожа. Она сказала: да продлятся твои дни и да будет безмерно счастлив каждый из них, и да благословится твоё лоно многим потомством, ибо… как там дальше… вот! Ибо удел мирный – радость избранных. Именно так она сказала, моя госпожа, и очень просила, чтобы я чего не напутала, а то, мол, благословение не подействует.

– Удел мирный… – опустив глаза, повторила Виона, и слабая улыбка пробежала по её губам. – Да… радость избранных… Удел мирный…

Служанка вышла, и Волкодав затворил дверь. И, когда она уже закрывалась, услышал, как там, в опочивальне, испуганно ахнула нянька.

Мало ли что могло её напугать. К примеру, малыш выбрал время и – её, няньки, недосмотр! – непоправимо испортил дорогое шёлковое одеяльце. Или мохнатая ночная бабочка влетела в окно, чтобы тут же сгореть над светильником и покатиться по полу трепещущим, ещё живым угольком… Такие вещи Волкодав предпочитал обдумывать ПОСЛЕ. Когда уже выяснится, что не было нужды бросаться на выручку. Дверь с треском шарахнула в стену: венн вломился в комнату, сразу оказавшись посередине.

Виона держала в руках свой поясной кинжальчик. Которым, как уже выяснил Волкодав, она владела не хуже воительницы Эртан. Только нынче мономатанка не собиралась ни метать его в цель, ни разить подкравшегося врага. Сомкнув обе ладошки на узорчатой рукояти и глядя куда‑то безжизненными, остановившимися глазами, Виона как раз довершала замах, направляя острое лезвие себе в сердце.

Волкодав сразу понял, что не успеет её остановить. Но эта мысль тоже прошла стороной: его тело, вне зависимости от разума, уже распласталось над полом, летя в невозможном, рвущем жилы прыжке. У няньки выпала из рук чашка с водой и стала медленно падать, неторопливо переворачиваясь, вода начала выплёскиваться из неё сплошной прозрачной волной, игравшей на свету диковинными огнями. Волкодав увидел, как остриё кинжальчика прокололо синий шёлк платья, как распалась ткань, уступая нажиму клинка. Руки венна тянулись вперёд, к блестящему лезвию, неотвратимо входившему в нежную плоть, а вязкая стена воздуха расступалась всё неохотнее, так, словно колдовство Богини Смерти незримо висело между ним и Вионой, мешая дотянуться и удержать качнувшуюся над пропастью жизнь…

Для няньки всё это выглядело совершенно иначе. Она только увидела, как взмахнула кинжалом её госпожа, и тут‑то, сшибив с одной петли дверь, в опочивальню рванулся телохранитель и ударил госпожу по рукам, и они вместе рухнули на пол. Кинжальчик, выбитый из ладони, отлетел в угол. Виона умудрилась вскочить первой и попыталась схватить его. Платье на ней было располосовано до подмышки, и медно‑чёрную кожу, видимую в дыре, прочертила длинная кровоточащая царапина. Телохранитель, извернувшись на полу, поймал госпожу за ноги и вновь повалил. Виона дралась, как кошка, безумие превратило гибкое тело танцовщицы в одну тугую пружину, наделённую неистовой силой.

Мыш метался над ними, потом с отчаянным криком умчался за дверь. Волкодав услышал, как где‑то там начался переполох, зазвучали встревоженные голоса, раздался торопливый топот шагов. Он не мог надёжно захватить Виону, при этом не повредив ей. Она же не считалась ни с чем и готова была переломать себе руки и ноги, только чтобы вырваться на свободу. Наконец он прижал извивавшееся тело к полу, но Виона, словно того и ждала, вдруг… перестала дышать. Волкодав ударил её кулаком в рёбра, и она, зарычав, снова бешено забилась, пытаясь его укусить.

В опочивальню вбежал Икташ, а за ним, почти одновременно, Сонмор с сыном и мастер Улойхо.

– Виона, родная моя!… – бросился к жене ювелир. – Что ты делаешь, Волкодав, отпусти!…

Та, что ещё совсем недавно была ему ласковой подругой, ответила утробным звериным рыком, невозможным для человеческих уст. Приказ Богини – УМРИ! – переданный через неведомую побирушку, устремил всю её волю на прекращение жизни, и силой тут что‑то поделать было невозможно. Степной пожар не затушишь, хлеща тряпками пламя. Его усмиряют, пуская огонь против огня…

Волкодав знал, перед чем иной раз склоняется даже воля Богов. Каждый венн знал это с пелёнок.

Перед материнской любовью.

Икташ, оказывается, тоже хорошо это знал.

Он не стал и пытаться помогать Волкодаву. Он прянул в сторону, и в его поднятой руке пронзительно заверещал выдернутый из люльки младенец.

– А вот сейчас да об угол… – жутко рявкнул он, озираясь по сторонам. Позже, вспоминая эти мгновения, Волкодав скажет себе: мало кто сумел бы так прикинуться беспощадным детоубийцей. Большинство людей, в том числе, наверное, и он сам, обязательно выдало бы себя хоть какой‑нибудь мелочью, убедительно говорящей: ан нет, не убьёт!… Икташ не выдал себя ничем. Какую жизнь надо было для этого прожить, какие тени похоронить в дальних закоулках души?…

Между тем несчастный ювелир, сошедший с ума вместе с остальным миром, устремился на помощь ребёнку. Хилый с виду горбун явил неожиданную прыть, но отец и сын Сонморы перехватили его. Они‑то, не затуманенные любовью и страхом, вмиг поняли, что было на уме у Икташа.

Виона с новой силой рванулась из рук у Волкодава и отчаянно закричала. Мог ли думать венн, что когда‑нибудь с радостью и облегчением будет слушать такой вот крик, полный боли и ужаса!… А вот слушал и радовался, ибо это был обычный человеческий крик. Не рёв взбесившегося животного. И чувство в нём звучало самое что ни есть человеческое. Рассудок матери, испугавшейся за малыша, на какое‑то время прояснился, переборов чудовищное стремление к смерти…

– Эврих!… – крикнул Волкодав, заметив появившегося арранта. – Живо сюда!… Расколдовывай!…

Он в двух словах, как умел, объяснил молодому лекарю случившееся. И всей кожей ощутил неуверенность и страх своего спутника. Так юный воин, привыкший к потешным боям, впервые сталкивается с настоящим противником, не на шутку жаждущим его крови, и вдруг понимает, что кончилась мальчишеская игра и с духом собираться некогда – хватай оружие и убивай, не то вот прямо сейчас сам будешь убит. Эврих, понятно, уже не был безусым юнцом, только‑только отправившимся на подвиги. Случалось ему совершать и лекарские деяния, и скручивать жестоких врагов, защищая себя и других. Однако судьбе было угодно подсовывать ему всё новые испытания. Спорить с Богиней!… Он об этом поистине не просил. И дёрнула же нелёгкая пойти с венном в этот Небесами проклятый дом, где…

Пока он колебался, Виона опять начала превращаться в дикую кошку. Повеление Богини как будто пробудило в ней нечто нечеловеческое, и это нечто рвалось наружу, словно крылатое насекомое, раздирающее кожу отслужившей личинки. Вот только появиться должна была не безобидная бабочка или стрекоза, а…

Тут из‑за спины Эвриха возникла Сигина, о которой в суматохе успели благополучно забыть. Вид у неё был по обыкновению безмятежный, но комнату она пересекла так решительно и быстро, что никто не сообразил помешать ей. Маленькие мягкие ладони легли на виски бьющейся, невнятно хрипящей Вионы и с неожиданной силой повернули ей голову, заставив посмотреть в глаза. Волкодав успел приготовиться к худшему, и, когда Виона внезапно обмякла, безвольно повиснув у него на руках, венн успел ощутить укол ледяного ужаса – всё, умерла!… Это продолжалось мгновение, он тут же понял, что несчастная женщина ещё дышала, пускай неровно и слабо. Её губы шевельнулись, что‑то произнесли. Волкодаву послышалось: «Мама…»

Наверное, бешеная борьба просто вычерпала все её силы. Как бы ни могуча была ворожба, нельзя требовать от человеческого тела того, на что оно не способно. Венн очень осторожно опустил Виону на краешек ложа, но рук не убрал, чтобы не приключилось никаких неожиданностей. Мастер Улойхо уже стоял на коленях возле постели. Он звал Виону и плакал, гладя любимую по голове, по растрёпанным, спутанным волосам, на которые он так и не успел возложить диадему из чудесных камней. Икташ отдал няньке ребёнка. С появлением в комнате Сигины мальчишка необъяснимым образом успокоился, но обращать внимание на подобные мелочи было, право же, недосуг.

– Вот теперь расколдовывай, – сказала Сумасшедшая Эвриху. Она крепко держала Виону за оба запястья. И добавила нечто совсем уже непонятное: – Вдвоём мы сильнее.

Сильнее Богини?… – усомнился про себя Волкодав. Отогнать гибель, причиняемую Её третьестепенными посланцами, вроде отравленной стрелы или морового поветрия, – это ещё куда ни шло. Преодолеть волю, изречённую Ею Самой…

Эврих, в отличие от него, как‑то сразу отбросил сомнения. Нагнулся к Вионе и, сосредоточенно зажмурившись, возложил руки ей на темя. Совсем как Тилорн.

– А ты пусти девочку, сынок, – сказала Волкодаву Сигина. – Больше биться не будет, не позволим мы ей.

И венн поверил. Наверное, потому, что звучала в голосе Сумасшедшей некая необоримая основательность: так могла бы говорить Мать Земля, если бы человеку было дано слышать Её речи. Волкодав, бдительный телохранитель, сразу и окончательно успокоился насчёт Вионы. Но зато подумал о нищенке. Вернее, о той, что в облике бездомной попрошайки плакала у ворот, а потом, получив от добрых людей подаяние, таким вот образом отблагодарила за ласку. С мастером Улойхо рассуждать было бесполезно, и он обратился к Сонмору:

– Я за той… искать стерву…

Великий вор сразу понял, о ком шла речь, и кивнул:

– Ступай. Икташ здесь присмотрит.

Лицо Эвриха приняло отрешённое выражение, губы чуть заметно улыбались, что‑то шепча.

– Я с тобой! – вызвался Лута. – Всех на ноги поставлю, а потаскуху на кол посадим!

* * *

Выскочив вместе с Кей‑Сонмором за ворота, Волкодав живо огляделся по сторонам, но не обнаружил ничего, могущего подсказать хотя бы, в какую сторону скрылась посланница Вездесущей. На каменной мостовой, скупо освещённой факелом в руке молодого вора, конечно, не было никаких следов. Камень блестел от осевших капель тумана. Венн вдохнул зябкий сырой воздух и подумал о том, что люди Кей‑Сонмора, вероятно, в самом деле перевернут вверх дном весь Кондар. И поймают с десяток нищенок, чем‑нибудь похожих на ту. И всех предадут чудовищной смерти. Младший Сонмор любит своего побратима и ни перед чем не остановится, отмщая за ужас, пережитый его любимой женой. Но кто поручится, что среди наказанных будет и виноватая? Ибо хитроумны вестники Смерти и немного найдётся равных им в умении уходить от погони…

Всё же ему упорно казалось, будто след остался нестёртым. И ещё, будто некая часть его существа обо всём уже догадалась, и догадка плавала у самой поверхности, но не могла пробиться к сознанию. Надо лишь чуть‑чуть поднатужиться, сделать усилие, и он сообразит, в чём тут дело. Запах?… Нет, не запах. Дворовые псы, выбежавшие с людьми, потыкались носами в уличный камень и принялись неудержимо чихать, а потом поджали хвосты и удрали обратно в калитку. Что‑то тоньше запаха и в то же время сильней… Волкодав опустился на корточки, пристально вглядываясь в булыжник мостовой, испрашивая ответа…

И внезапно всё понял. И увидел след, вплетённый в туман, столь же ясно, как стоявший рядом Кей‑Сонмор мог бы увидеть отпечаток ноги на мягкой земле. Вот и венн приметил внутренним оком отголоски чьих‑то мыслей и чувств, задержавшиеся в смятой пустоте ночи. И даже удивился, как такая простая догадка не посетила его сразу же. Зато теперь оставалось только воспользоваться вновь открывшимся знанием. Благо духовные отпечатки многих людей разнились так же сильно, как и запахи тел. Волкодаву понадобилось мгновение, чтобы легко выделить нужный.

Он захотел рассказать о своём открытии Кей‑Сонмору и поднял голову, собираясь заговорить, но увидел, что Лута пятился прочь, глядя на него с потусторонним ужасом на лице и как бы защищаясь факелом, судорожно зажатым в руке. Факел дымил, трещал и плевался брызгами, рождая в тумане огненный ореол… Волкодав удивился испугу Кей‑Сонмора, однако разбираться, что такого стряслось, не было времени. И так уже злодейка порядком обогнала их. Она пыталась скрыться в сторону пристаней; вообще‑то корабли по ночам редко отчаливали, но кто поручится?…

Венн во всю прыть рванулся по следу, чуть приостановившись только затем, чтобы обернуться на Луту и вооружённых слуг, высыпавших на улицу. Почему‑то никто не спешил последовать за ним. Все стояли на месте и смотрели ему вслед так, словно впервые увидели. Волкодав мысленно плюнул и устремился дальше один.

Прыжок. Прыжок. Новый прыжок. Ноги несли его вперёд плавно и мощно. Летела назад каменная мостовая и крашеные столбы опрятных заборов. Он уверенно и как бы отстранённо сказал себе: я успею. Я перехвачу её, я не позволю ей достигнуть причалов и лодки, которая там, наверное, дожидается с вечера. Она бежит быстро, у неё резвые и крепкие ноги, и она очень хочет спастись. Но в глубине души она опасается, что её всё‑таки схватят, и поэтому я быстрей. Я знаю, что возьму её. Я возьму её. И одним рывком сломаю ей шею. Я знаю это.

Он увидел продолговатый свёрток тряпья, валявшийся в сточном жёлобе под стеной дома. Внутри свёртка не угадывалось ни малейших признаков жизни. Вот, значит, какого ребёнка качала она у груди, сидя перед воротами. А чего ещё ждать? Какие могут быть дети у тех, кому Смерть желаннее Жизни?…

Запах. Запах быстро становился сильнее…

И Волкодав узнал этот запах. И ощутил, как на загривке встаёт дыбом щетина, как оттягиваются углы губ, обнажая двухвершковые, острые как кинжалы клыки.

Поздний прохожий, возвращавшийся домой безопасной улицей Оборванной Верёвки, в ужасе распластался по забору какой‑то усадьбы. А потом, не разбирая дороги, кинулся прочь.

Именно так следует уносить ноги, когда мимо тебя вдруг проносится неописуемо жуткий зверь: огромный всклокоченный пёс с человеческими глазами, горящими бешеной зеленью. А над головой у него с криком вьётся большая летучая мышь…

Мелькнули и сгинули в непроглядном тумане, и только слышен был отчаянный топот и судорожное дыхание убегающего прохожего.

Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Кровь, забрызгавшая стены и пол.

Рослый, костлявый парень вниз лицом лежит на полу. Его руки и ноги накрепко зажаты в колодки. Каменные колодки, до блеска отполированные телами бесчисленных и безымянных рабов.

Женщина. Юная, прекрасная женщина, раскрасневшаяся и весёлая. Она отбрасывает за спину волосы, липнущие к шее и увлажнённому лбу. Она оглядывается на надсмотрщика по прозвищу Волк, и тот одобрительно кивает ей, широко улыбаясь. Несколько волосков пристали к её щеке, попав в рот. Она убирает их пальцем, и на щеке остаётся красная полоса. В другой руке у неё кнут. Тяжёлый, не по девичьим силёнкам, длинный плетёный ремень. Опытные надсмотрщики такими кнутами делают чудеса и хвастаются ими друг перед дружкой. Ей хвастаться пока ещё нечем, но она научится. Она будет очень стараться.

И то ли от Волка, то ли не от Волка у неё потом родится младенец, отправленный прямиком в рудничный отвал…

Он будет выкинут, как – много позже – вот этот свёрток тряпья, который сделал своё дело и стал больше не нужен.

Волкодав понял, что вот‑вот настигнет беглянку, за несколько мгновений перед тем, когда это действительно произошло. Неосязаемый след, растворённый в тумане, пролёг между гостиными домами в самом низу улицы Оборванной Верёвки, выводя на широкую прибрежную площадь. Днём здесь всегда кипела хлопотливая жизнь: возле северного причала рыбаки продавали хозяйкам улов, только что вытащенный из моря, возле южного, где было глубоко даже в отлив, грузились и разгружались торговые корабли, и оборотистые купцы ставили лотки и палатки прямо на набережной, и всему Кондару было известно, что те же самые товары здесь стоили куда дешевле, чем на Серёдке…

Ночью прибрежную площадь окутывала почти могильная тишина. Нарлаки вообще полагали нечистыми любые дела, совершавшиеся по ночам, ибо после захода солнца праведных огнепоклонников ждал к себе священный очаг, и почему‑то это уложение в первую очередь касалось купцов. Вероятно, дело было в том, что кочевые пращуры изначально взирали на пришлых торговцев без большого доверия, весьма сомневаясь в их принадлежности к роду людскому. Как бы то ни было, площадь возле причалов с наступлением ночи становилась в глазах кондарцев скверным местом похуже иного кладбища. Рассказывали даже, будто ночами вдоль пристаней плавал необыкновенный тюлень, приставленный блюсти благочестие в людях. Если этот тюлень замечал человека, в неурочное время вышедшего на площадь, он принимался так горько плакать о людской неправде, что человек проникался его скорбью и, не выдерживая, бросался с пристани в воду. Вот почему в кондарской гавани по утрам время от времени вылавливали мертвецов, и если у кого‑то из них торчал под рёбрами нож, так это никого не касалось. Рассказывали также, будто волшебный тюлень давал пощаду лишь молодым девушкам, спешащим к возлюбленному.

Кондарских поверий Волкодав наслушался от здешнего жителя ещё в Самоцветных горах. И в другое время, наверное, счёл бы за благо с ними посчитаться… но не теперь. Хотя его собственное племя тоже считало неправедным делом преследование врага и тем более отнятие жизни, происходившее в ночной темноте. Волкодав на своей шкуре познал, какова бывала расплата. Он вытерпел бы всё то же самое ещё раз, но своего тогдашнего поступка не изменил.

Очередной прыжок вынес его из‑за угла обширного, как крепость, лабаза, и Волкодав увидел перед собой площадь. Темнота летней ночи мало что значила для его глаз, мешал только туман, но Серый Пёс и его едва замечал. След наконец стал вещественным: его уши слышали тяжёлое дыхание впереди, его нос обонял пот и страх беглянки, догадавшейся, что её обнаружили и настигают. Ещё бы ей не догадаться. Стремительное клацанье по камню твёрдых когтей и боевой клич Мыша трудно было неверно истолковать. Волкодав услышал, как она обернулась на бегу, окончательно сбив дыхание. В стороне северного причала мелькнул и сразу пропал крохотный огонёк. Он сулил спасение, и женщина, цепляясь за жизнь, повернула в ту сторону. Волкодав пошёл наперерез, неотвратимо и молча, как ходят веннские псы, настигая лютых волчиц.

– Ты мог бы убить женщину, Волкодав? – спросила кнесинка Елень.

Он ответил не задумываясь, совершенно спокойно:

– Мог бы, госпожа.

Туман, наползавший с моря, растекался по городским улицам, превращаясь в сплошное белое молоко, но здесь, у самого берега, он перетекал плотными волнами, ещё не успевшими перемешаться. Порою в нём возникали разрывы, и Волкодав, неожиданно вырвавшись на чистое место, увидел под звёздным небом ту, которую так беспощадно преследовал. Она вновь оглянулась, капюшон свалился у неё с головы, залитое потом лицо исказил страх, но этот же пот смыл с кожи искусно наклеенное безобразие нищенки, и Волкодав рассмотрел: женщина была столь же прекрасна, как и семь лет назад, когда он последний раз видел её. Только тогда в ней ещё оставалось что‑то от неповинной девчонки, выхваченной из дому и отданной для утех надсмотрщикам четвёртого рудника. Теперь её красота дышала совершенством матёрой хищницы, ни разу доселе не ведавшей неудач.

И вот эта хищница узрела светящийся взгляд и длинные клыки неотвратимо приближавшейся смерти и запоздало спрашивала себя, что же произошло?… Какой тайный страх, давным‑давно задавленный и позабытый, вырвался из‑под спуда и властно сковывал тело, отрезая дорогу к спасению?…

Уже пластаясь в последних прыжках, Волкодав услыхал откуда‑то сбоку девичий голос, полный изумления и испуга. Девичьему голосу встревоженно ответил мужской. Эти голоса, показавшиеся знакомыми, не имели никакого значения. Ничто не имело значения. В том числе и исход его сшибки с волчицей, уже выдернувшей откуда‑то узкий острый зуб‑клинок. Он знал только: больше она никому не причинит зла. А там…

Женщина пятилась, не сводя с него зачарованных глаз и медленно, слишком медленно наматывая на левую руку широкополый продранный плащ. В правой, выставленной вперёд, остриём вверх глядел кинжал, готовый распороть брюхо летящему зверю. Волкодав прыгнул без раздумий и колебаний, ЗНАЯ, что длинный клинок не причинит ему никакого вреда. Его мышцы ещё не довершили броска, когда, обогнав его, прямо в лицо женщине со злым криком метнулся крылатый чёрный зверёк. И посланница Вездесущей дрогнула – рука с кинжалом непроизвольно ушла вверх. Кажется, она закричала.

Дальше всё произошло одновременно. Волкодав увидел совсем близко её невероятно распахнутые глаза, полные даже не страха – это был взгляд существа, внешне живого, но уже осознавшего себя по ту сторону смертной черты. Так оступившийся в пропасть какие‑то мгновения ещё вроде соприкасается одной ногой со скальным карнизом, но равновесия не вернуть, не уцепиться за камни, и плоть, ощутившая власть земной тяги, прежде разума понимает: падение неизбежно. Боковым зрением Волкодав заметил некое движение справа, оттуда, где только что слышались знакомые голоса. В него, рассекая тягучие волокна тумана, летел метательный нож. Волкодав мог уклониться, но это значило бы испортить прыжок, и он не стал уворачиваться. Удар в бок показался тупым и не особенно сильным. Женщину смело с ног – хрупкий кустик, угодивший под стронутый обвалом валун. Улетел и лязгнул о тёмную мостовую бесполезный кинжал. Волкодав услышал, как хрустнули позвонки.

Ночь была тихая. У северного причала перестал мигать огонёк, зато послышался плеск вёсел. Там, видно, распознали достаточно, чтобы сообразить: дальнейшее ожидание бессмысленно. А может, даже опасно.

К Волкодаву уже приближались сквозь туман две торопливые тени. Когда они подошли вплотную и превратились в Дикерону и Поющий Цветок, венн стоял на коленях рядом с распластанным телом. И развязывал на волосах ремешки, чтобы переплести косы, как подобает убийце.

– Где собака? – чутко прислушиваясь, спросил мономатанец.

Волкодав поднял голову и молча посмотрел на чернокожего и его спутницу. Он не был уверен, что сумеет членораздельно ответить.

– Мы слышали крики, – пояснила танцовщица. – Нам показалось, что бешеная собака напала на женщину!…

Она держала в руке маленький фонарь вроде тех, какими пользуются мореходы: масляный светильничек, накрытый дутым стеклом с металлическими нитями внутри. У фонаря был вид предмета, которым пользуются почти ежедневно. Похоже, эти двое часто гуляли в ночных потёмках, избегая людской суеты и надоевшего любопытства.

– Не показалось, а так оно и было, – проворчал Дикерона. – Где мой нож? Я не мог промахнуться.

– Конечно, не мог, – покорно согласилась Поющий Цветок. – Ты никогда не промахиваешься. Наверное, собака убежала и унесла нож в теле. Сейчас я поищу, мы найдём её по крови…

Волкодав невольно покосился на свой бок, немного нывший, словно от хорошего тычка в рёбра. Порванная рубашка висела клоком, но клок этот был промочен одним лишь потом.

– Не могла она никуда убежать! – упрямо проговорил Дикерона. – Я бил наверняка! Собака даже не взвизгнула! И я услышал бы, если бы она убегала!… – И вдруг спохватился: – А что женщина?

– Ты не успел спасти её, – вздохнула Поющий Цветок. – У неё шея сломана.

Волкодаву понадобилось немалое усилие, чтобы преодолеть неожиданно навалившуюся усталость. Хотелось одного: свернуться калачиком и спать, спать… Поднявшись, он отошёл на несколько шагов в сторону и подобрал метательный нож. Нож лежал как раз в тени, отброшенной пламенем светильничка, и потому не блестел. Венн нагнулся за ним и понял, что во время погони смотрел на мир вовсе не с высоты своего обычного роста. Он подал нож слепому:

– На… Держи.

Внятная речь действительно далась ему не без некоторого труда.

– Ты?… – удивился Дикерона. – Откуда ты тут появился?…

Волкодав задумался, как объяснить, но чернокожий не стал дожидаться ответа. Его больше занимало другое. Взяв нож, он потрогал лезвие, потом понюхал его и даже попробовал языком. Не удовлетворившись, мономатанец сунул нож своей спутнице:

– Я окончательно выжил из ума, или на нём вправду нет крови?…

Поющий Цветок зачем‑то посмотрела на Волкодава и, явно страдая, ответила правду:

– Мне очень жаль, Дикерона… нож чистый…

Дикерона угрожающе повернулся к венну:

– Ты что, вытер его?

– Ты не промахнулся, – тяжело проговорил Волкодав. – Это был я. Ты попал. Мне в бок.

– Но я слышал собаку!…

Волкодав вспомнил полные ужаса глаза Кей‑Сонмора и его молодцов. Отпираться было бессмысленно, и он сказал:

– Я иногда… бываю собакой…

К его немалому облегчению, Дикерона воспринял эти слова совсем не так, как какой‑нибудь житель Нарлака, давно позабывший о вере пращуров и своём родовом имени. Мономатанец не стал ни шарахаться, ни убегать, ни творить отвращающие знамения. Он лишь кивнул и с уважением заметил:

– Теперь понятно, почему моё оружие не причинило тебе вреда. Ты, наверное, знаменитый вождь или колдун. У меня дома считают, что Предок дарит Своё обличье только величайшим в роду!

– Я не величайший, – проворчал Волкодав. – Просто последний.

Удивительное дело, но ему было не вполне безразлично, что станет думать о нём слепой метатель ножей.

Бывшая прислужница Смерти лежала раскинув руки, из угла рта и левой ноздри пролегли густеющие тёмно‑красные струйки. Пустые глаза неподвижно смотрели вверх, туда, где за туманом скрывался Звёздный Мост, недосягаемый для чёрной души. Волкодаву показалось, будто над площадью на мгновение склонилась гигантская непроглядная тень – и сразу исчезла. Он увидел, как зябко вздрогнула Поющий Цветок, как вздыбилась шёрстка успокоившегося было Мыша… Один Дикерона ничего не почувствовал. Мономатанец спрятал нож в ножны, висевшие на груди под рубашкой, и деловито осведомился:

– Так это ты, значит, бабёнке шею свернул? Небось, было за что?…

С той стороны, где выходила на площадь улица Оборванной Верёвки, замелькали плывущие пятна мутно‑рыжего света; туман превращал факелы в расплывчатые огненные облачка. Это Лута с друзьями наконец‑то преодолели страх и шли посмотреть, чем же кончилась невиданная погоня.

На другой день в Кондаре только и пересуду было о том, что за причалами всю ночь плакал тюлень, а первые рыбаки, вошедшие в гавань с рассветом, выловили у самых свай тело молодой женщины со зверски переломанной шеей. Смерть стёрла с её лица ярость и ужас, а вода смыла краску и кровь: самым жалостливым какое‑то время казалось, будто красавица вот‑вот вздохнёт и откроет глаза. Ведь не мог, в самом деле, тюлень ни за что погубить подобное существо!… Женщина была одета в нищенские лохмотья, но пальцы оказались белыми и холёными, никак не привычными рыться в помойках. Не иначе, знатная госпожа, прикинувшаяся побирушкой!… Кто‑то на всякий случай решил пощупать живчик, сдвинул драный рукав и увидел потёртые ножны, пристёгнутые к левой руке. Тут народ рассудил, что на площадь женщину привела скорее всего не любовь. Потом из ближайших гостиных домов вышли слуги, и кто‑то поведал про крики и беготню, услышанную за полночь на улице купеческими сторожами. Тогда стало ясно, что бродяжка ночью пыталась залезть в чей‑то дом, но была обнаружена и, удирая от преследователей, выбежала на запретную площадь. А стало быть, туда и дорога воровке!

Наконец из уст в уста распространилось слово великого Сонмора. Ночной Конис сокрушался о беспокойстве, причинённом злыми людьми его достойному другу, ювелиру Улойхо. Я весьма опечален, – передавали в толпе, и у всех, кто это слышал, бежали по спинам мурашки. Тех, кто печалил владыку свободного люда, временами находили завёрнутых в собственную кожу. Надетую наизнанку. Собравшийся на причале народ как‑то сразу припомнил, что день вообще‑то не праздничный, а значит, у каждого множество дел.

Когда возле тела остались лишь самые стойкие любопытные, сквозь толпу прошагал отряд стражников во главе с невозмутимым Брагеллом. Дюжие парни без лишней болтовни засунули мёртвую в рогожный мешок и погрузили на тележку. Грубая буроватая ткань тотчас промокла неровными пятнами, и свёрток утратил всякое сходство с человеческим телом, сделавшись больше похожим на вялый, тронутый гнилью овощ. Когда тележку выкатывали за городские ворота, под каменной аркой во всю ширину прохода разложили костёр, и мокрый свёрток зло зашипел, соприкоснувшись с огнём. Только так добрые кондарцы могли быть уверены, что душа нечестивицы и тем более погибель, взявшая её, не сыщут дороги назад. А если и сыщут, то остановятся у черты, убоявшись праведного огня. Другая предосторожность, свойственная не только нарлакам, состояла в том, чтобы схоронить скверного мертвеца в месте, не принадлежащем ни одной из стихий. Так испокон веку поступали с казнёнными преступниками и иными людьми, почему‑либо признанными недостойными упокоения в Священном Огне. Удалившись от города, стражники достигли устья едва сочившейся Ренны и там, посреди галечного русла, на скорую руку выкопали для убитой последнее земное убежище. Быть может, во время следующего прохождения Змея взбеленившаяся вода выроет труп из неглубокой могилы, но кондарцам до этого не было дела. Морские течения у здешних берегов были таковы, что отданные Ренне останки если когда и всплывали, то в городскую гавань, пугать людей, уже не возвращались. Легенда, правда, гласила, что было одно‑единственное исключение – самый первый Сонмор, которого якобы пришлось хоронить семь раз подряд.

Да и то большинство кондарцев предпочитало верить в оборванную верёвку…

– Почему ты отказываешься от награды? – спросила Виона. – Ты её заслужил!

– Я её не заслужил, – упрямо повторил Волкодав. Его голос казался Вионе похожим на каменную стену, вылинявшую от солнца и дождя.

Они сидели на садовой скамейке, в тени плюща, взбиравшегося по деревянной решётке. Между кожистыми синевато‑зелёными листьями белели восковые звёздочки цветов. Цветы были маленькие и неяркие, но взамен броской красоты Боги дали им нежный запах, привлекавший рои пчёл. Виона стряхнула себе на руку немного пыльцы, и пчёлы стали с деловитым гудением садиться на медно‑чёрную кожу, щекотать её лапками и дуновением крылышек. Дома, в Мономатане, пчёлы водились не в пример крупнее и злее, а у мёда был совсем другой аромат.

– Но ведь ты подоспел первым, – сказала Виона. – Ты не позволил мне… Икташ и Эврих с Сигиной, они только потом…

– Вот их твой супруг пускай и вознаграждает, – сказал венн. – И ещё няньку, за то, что вовремя ахнула.

Ни на пчёл, ни на молодую хозяйку он не смотрел. Сидел, сложив на груди руки, с деревянным лицом.

Мастер Улойхо в самом деле готов был озолотить всех, кто помог не допустить смерть к его любимой жене. Один Волкодав полагал, что не имеет никакого права на похвалы и награды, и переубедить его было невозможно. Люди могли говорить что угодно, однако он‑то знал, что самым постыдным образом прохлопал подкравшуюся опасность. Пусть даже она и явилась в совершенно неожиданном образе, который вряд ли кто‑то сумел бы предугадать. Кому была бы нужна его погоня за злодейкой и расправа над ней, если бы не удалось отстоять жизнь госпожи?…

Вот Эврих и Сигина, те вправду заслуживали всяческого почёта. Особенно Сигина: без неё у Эвриха, по его собственным словам, мало что получилось бы. «Я как девчонке в глаза посмотрел, меня самого чуть куда‑то не затянуло, – рассказывал молодой аррант. – Помнишь тот раз, на Засечном кряже? Я ведь как тогда поступил?… Вызвал в себе примерно то, что чувствовала бедная вилла… а я, ты знаешь, благодаря Канаону примерно знаю, что она чувствовала… ну, потом сам из этого вылез и её за собой вытащил. Всё просто, если умеючи… А тут! Прорва какая‑то, бездонный колодец, падаю в него и поделать ничего не могу, только вижу, как небо наверху отдаляется!… И вдруг – точно ладонь подхватила и держит! Так и вынесла к свету обоих, и меня, и её…»

Ему приходилось встречать сходные описания лишь в древних рукописях, созданных во времена, когда обитатели Небесной Горы запросто гуляли среди людей. Эврих навострил перо и попытался добиться от Сумасшедшей, что за Богиню та призвала на помощь. Сигина лишь ласково улыбалась ему, словно ребёнку, спросившему, отчего вода мокрая. «Мне недосуг служить Богам и Богиням, – отвечала она. – Я просто жду моих сыновей…»

Делать нечего, пришлось Эвриху так и внести таинственный случай в свои «Дополнения», не присовокупив подобающих истолкований. Волкодав хотел было ядовито спросить его, не забыл ли, мол, помянуть, как сам поначалу не желал вести деревенскую дурочку к ювелиру… Однако по здравом размышлении промолчал. Сам хорош…

– Что ж, грешно было бы неволить тебя, – грустно проговорила Виона. – Правду говорят люди – от денег, взятых без приязни, не бывает добра.

Волкодав ничего не ответил, но мысленно с нею согласился. Откуда ему было знать, что его начинают осторожно опутывать шёлковой паутинкой, как хитрый маленький паучок опутывает большую строптивую муху?… Беседуя с ним, Виона незаметно пускала в ход искусство, усвоенное при храме. Она ведь давно успела решить про себя, что кое‑какие науки, преподанные служителями Вездесущей, не грех помаленьку использовать к своему благу; ибо далеко не всё, что постигалось в доме великой и ужасной Богини, имело целью убийство. Был сводящий с ума жертвенный танец, но был и такой, что возвышал душу созерцанием истинной красоты. Или вот взять искусство беседы. Овладевший им мог выяснить всё что угодно даже у очень упрямого человека. А большой мастер – ещё и заставить этого человека выполнить свою волю, причём так, что тот будет уверен, будто действует по собственному желанию.

Помимо прочего, искусство включало способность распознавать, что за собеседника подарила судьба, так что переспорить Волкодава Виона даже и не пыталась. Молодая женщина просто начала рассказывать о себе, о том, как несмышлёной девочкой осталась совсем одна. Со стороны могло показаться, будто обращалась она к пчёлам, забравшимся на ладонь, но, когда руки телохранителя успокоенно легли на колени, Виона этого не пропустила.

– В наших краях растут густые леса, – тихо говорила она. – И в самом сердце лесов есть озёра, окружённые чёрными деревьями в тяжёлых космах лишайников. Никакой ветер не может повалить чёрное дерево, а когда оно умирает от старости, оно тонет в воде, потому что плоть его тяжелее железа. У моего деда был чёрный меч. Дед побеждал им храбрых врагов, сражавшихся оружием из железа и меди. Он брал меня с собой на озёра. Деревья так высоки, что вода остаётся спокойной, даже когда над лесом бушует гроза и ливень треплет вершины. Поэтому там вырастают цветы, которых нет больше нигде. Мы называем их «упавшими звёз