Одним из вариантов войн, основанных на культурной несовместимости, являются национально-освободительные восстания или, например, современный арабо-израильский конфликт. Впрочем, в войнах идеологического типа скоро проявился и внутренний аспект – борьба с ересями (конфликт между иконоборцами и иконопочитателями в Византии, альбигойские, а позднее гугенотские войны во Франции и др.). Т.е культурно-идеологическая несовместимость разделяет не только государства, но и разные группы в рамках одного и того же народа, что является источником революций и гражданских войн, о которых речь пойдет ниже.
И, наконец, хронологически третий тип войн: войны за изменение политического режима. Очевидно, только в конце XVIII века такие войны стали межгосударственными. Наиболее ранний пример: европейские коалиционные войны против Французской революции и Наполеона Бонапарта, а так же войны самой Франции в конце XVIII – начале XIX вв. против большинства ее соседей, приводивших к распространению революционных идей и политических режимов, подобных самой Французкой республике. Надо сказать, что подобный «экспорт» революции, как и международная интервенция с целью подавления революции, с тех пор стали общепринятой нормой. В XX веке типичные примеры: иностранная интервенция против Советской России сразу после революции, советско-польская война 1920 г. за свержение режима Пилсудского и «советизацию» Польши, революция в Испании, раздел Польши между СССР и Германией в 1939 г., советско-финская война 1940 г. за создание социалистической Финляндской республики и оккупация республик Прибалтики. В первое десятилетие после II мировой войны – формирование «красного пояса» вокруг СССР в Европе и на Дальнем Востоке, революция в Китае, а также превращение Германии, Италии, Японии и Южной Кореи в страны либеральной демократии проамериканского типа и войны корейская и франко-вьетнамская. В дальнейшем – это чехословацкие события 1968 г., американо-вьетнамская и советско-афганская войны, война стран НАТО против Югославии за свержение режима Милошевича, а уже в XXI веке – афганская антиталибская кампания американцев, война США и Великобритании с режимом Саддама Хусейна в Ираке.
|
|
Совершенно очевидно, что предшественниками этих войн были социальные революции, а еще раньше – восстания угнетенных классов. Однако до XVIII века это были войны исключительно гражданские и до Французской революции они не преследовали целей смены политического режима. И Нидерландская, и Английская буржуазные революции решали в основном экономические задачи, а к смене режима правления в принципе не стремились (замена очень плохого короля Карла Стюарта еще худшим лордом-протектором Оливером Кромвелем, почти не ощущалась как смена режима; в отличие от короля Кромвель практически не был стеснен парламентским контролем, к тому же он оказался человеком, гораздо более жестким и своенравным, чем король). Тем более, это же можно сказать о народных восстаниях.
|
|
До сих пор я не упоминал особый вид насилия – криминальную деятельность, которая по идее осуществляется не государствами, а группировками преступников, наркокартелями, революционными организациями, группами хулиганствующей молодежи, а так же и отдельными гражданами (в их числе, как известно, очень большой процент людей с психическими отклонениями)[152]. В этот перечень следует включить и организованный терроризм, хотя, как известно, он – порождение и ответвление революционной деятельности (известные исключения: израильские зелоты времен римского владычества и средневековые исламские ассасины, тоже преследовавшие в основном политические, но не революционные цели). Определить хронологические рамки появления этого типа насилия очень трудно. Судя по всему, он был всегда и может быть тоже унаследован нами от животных (в среде приматов случаи откровенно хулиганских акций и агрессивного поведения, явно не преследующего никаких утилитарных целей, описаны в социобиологической литературе последних лет)[153].
Поскольку все описанные примеры и типы насильственных действий являются фактами из социальной практики людей, то, согласно законам коллективного существования, они должны каким-то образом регулироваться нормами, законами, традициями и прочими социальными конвенциями, суммирующими социальный опыт данной деятельности, накопленный в истории; т.е. должны базироваться на основаниях определенной профессиональной культуры насилия[154]. Потому что все, что регулируется социально – есть культура. Даже насилие.
Однако мои попытки вывести основные универсальные параметры этой культуры насилия привели меня к заключению, что на самом деле речь идет о двух культурах насилия: государственной и криминальной, с весьма различающимися параметрами регулятивных установок.
Для культуры насилия, осуществляемой государством с помощью соответствующих силовых структур, характерны следующие черты:
- применение насилия должно быть минимально необходимым;
- собственные потери в живой силе должны сводиться к минимуму;
- противником в этой борьбе являются только вооруженные формирования, оказывающие активное сопротивление;
- ущерб, наносимый гражданскому населению и его имуществу, должен по возможности быть минимальным;
- беспрекословное подчинение младших приказам старших, которые несут всю ответственность за отданные приказы;
- взаимодействие со СМИ предельно ограничено; всю правду о войне знает только высшее военное командование и политическое руководство страны, а для населения это необязательно;
- большинство современных государств являются участниками международных договоров, регулирующих судьбу военнопленных, устанавливающих принципы обращения с гражданским населением, разрешающих или запрещающих использование тех или иных видов оружия, запрещающих проявления особой жестокости и т.п., или участниками двусторонних соглашений такого же рода.
Но главное это то, что воюющие государства, как правило, придерживаются известной сентенции Бисмарка, гласящей, что после войны все равно наступит мир. И победителю придется жить рядом с побежденным. Так стоит ли унижать и ожесточать побежденного до такой степени, чтобы мирное время было омрачено бесконечными враждебными отношениями? Дальновидный победитель проявляет разумную сдержанность по отношению к побежденному.[155]
|
|
Вышесказанное вовсе не означает, что все государства во всех случаях неукоснительно придерживались этих принципов (тем более, что эти взгляды наращивались исторически). Далеко не всегда соперничающие страны собирались оставить противника в качестве самостоятельного субъекта отношений и поэтому дальновидно не стремились слишком ожесточать его. He говоря ужеи о том, что в армиях любых стран существуют особые элитные подразделения, на деятельность которых обычные ограничения не распространяются (разумеется, негласно). Но в основном именно эти принципы или культурные установки лежат в основе действий вооруженных сил современных цивилизованных стран.
Следует заметить, что, в отличие от армии, полиция и службы безопасности, фактически ведущие гражданскую войну против своего народа (в целом – в тоталитарных государствах – или, по крайней мере, его криминального компонента), хотя по закону и обязаны придерживаться этих же установлений, на практике стараются уклониться от этого. Однако здесь уже многое зависит от того, насколько центральное правительство в состоянии контролировать деятельность собственной полиции и структур безопасности, или, наоборот, это они контролируют правительство, как это было во многих странах с тоталитарными режимами.
Но все-таки культура применения насилия государством в цивилизованном мире в основном подчинена описанным выше принципам.
Необходимо отметить, что помимо войн и прочей деятельности силовых структур государство осуществляет насилие над обществом, и не причиняя кому-либо непосредственного вреда по линии угрозы жизни, здоровью или имуществу. Я имею в виду государственную политику и идеологию в целом, которые заставляют людей вести определенные образ жизни и декларировать определенное мировоззрение и политическую лояльность, которые нередко не соответствуют подлинным пожеланиям и взглядам людей. Все это навязывается средствами законодательства, идеологии, религии, системы воспитания и образования, органами массовой информации и т.п. Более того, и искусство, ангажированное властями и пропагандирующее политически актуальные взгляды и образцы поведения, по существу является таким же средством насилия над психикой и волей людей.
|
|
Впрочем, это особая тема, связанная с проблемой разнообразия социальных притязаний и ценностных ориентаций разных групп (социальных, этнографических, конфессиональных и пр.), которые государство пытается свести к единому национальному стандарту и использует для этого очень широкий арсенал средств: от грубого насилия, до закамуфлированного давления на психику. Эта тема требует специального рассмотрения. У нас же речь идет о насилии в его откровенно грубой и вооруженной форме.
Криминальный вариант культуры насилия радикальным образом отличается от государственного варианта. В частности для него характерны такие установки:
- поставленная цель достигается любой ценой и с применением любых доступных средств;
- размеры потерь не имеют значения ни в рядах противника (объекта нападения), ни среди своих, ни тем более среди посторонних;
- принцип иерархической подчиненности, как правило, действует и здесь, но он дополняется постоянным соперничеством среди командиров среднего звена, что часто доходит до внутренних конфликтов (в том числе и вооруженных);
- скрытность операции важна только для классических криминальных групп и партизан. Для террористических, революционных, национально-освободительных и тому подобных организаций требуется максимальное внимание прессы и детальная подробность в публичном освещении наиболее жестоких моментов происходящего. На этом держится весь имидж этих организаций;
- естественно, подобные организации не являются участниками каких-либо международных ограничительных соглашений. Для них нет военнопленных, а только заложники, нет гражданского населения, а только свидетели и дополнительные объекты для уничтожения и т.п.
В основе психологии участников криминального насилия лежит принцип, гласящий, что, войдя в дело, выйти из него уже нельзя. Мирного времени уже быть не может. Поэтому никто и не думает о том, как жить в это мирное время и как поддерживать нормальные отношения с социальным окружением. Отсюда такая изощренная жестокость и безжалостность даже к людям, непричастным к событиям.
Хочу еще раз подчеркнуть, что такого рода культура насилия лишь условно названа криминальной. Фактически подобными установками пользуются все террористы, революционеры и партизаны. Из истории известно, что во все времена действия повстанческих армий, как правило, отличались большей жестокостью, нежели операции правительственных войск. Это в равной мере характерно и для восставших рабов под предводительством Спартака, и для чешских таборитов Ян Жижки, и для русских бунтовщиков Степана Разина и Емельяна Пугачева, и для современных исламских террористов – арабских, афганских, чеченских и пр. Принципиальной разницы здесь нет.
Более того, государственная полиция и спецслужбы, если позволяет обстановка (т.е. мала вероятность разоблачения), тоже ориентируются на эти принципы (это уже чисто тактический прием: позволять себе то же, что позволяет противник).
Очень интересным, как мне представляется, было бы исследовать профессиональную культуру палачей. Те материалы на эту тему, которые мне были доступны, в основном относились ко временам Средневековья и были сосредоточены главным образом на принципах, которыми палач должен руководствоваться в своих действиях, и способах, которыми он должен добиться нужного следствию признания[156]. Материалы позволяют восстановить культуру насилия, применявшегося в ту эпоху в ходе допроса и казни. В основе этой культуры лежало слепое повиновение исполнителя инстанции, ведущей следствие, очень высокое техническое мастерство исполнения своего дела и полное отсутствие каких-либо угрызений совести. Ни о какой жалости к жертвам при этом не могло быть и речи; фактически было запрещено всякое человеческое отношение к истязаемому. Да и сам палач рассматривался не как человек, а как техническое средство истязания и убийства (по типу кнута или топора).
Мемуары бывших нацистских палачей по большому счету повторяют этот же набор средневековых установок. Тексты воспоминаний подчеркнуто безлики, эмоционально и интеллектуально выхолощены. Эти люди, как правило, не помнят ни количества жертв, ни мест, ни дат событий. Они даже не считают, что они кого-то убивали. Они выполняли порученную им работу, а за ее последствия пусть отвечает тот, кто это им поручил[157].
Еще менее доступны материалы советских времен. Во всяком случае, из того, что я читал на эту тему, мне удалось понять, что советская система приведения в исполнение смертных приговоров не стремилась причинить приговоренному особые физические муки, но зато на его психике отыгрывалась до конца, доводя человека до полного помешательства от ужаса[158].
И, наконец, последний вопрос. Есть ли какая-то культура насилия у преступников одиночек? Те материалы, с которыми я знаком, свидетельствуют, что в большинстве своем это шизоидальные типы, ведомые одной идеей-фикс[159]. В этом смысле я вынужден согласиться (в основном) с теориями Ламброзо и Фрейда, считавшими преступность одной из форм психической девиации. Естественно, что подобные преступники даже и не слышали о том, что применение насилия может регулироваться какими-то принципами, установками, разрешениями и запретами, о том, что даже у насилия есть своя культура. Убийцы-маньяки, как правило, действуют под влиянием сексуальных расстройств[160], что тоже мало поддается культурному регулированию.
Осталось кратко рассмотреть такие культурные аспекты насилия, как его символика и семиотика.
Хорошо известно, что люди добившиеся успеха (в том числе и в насилии), особенно, если этот успех дался им в тяжелой борьбе, любят отмечать этот успех какими-то символическими акциями. Это может быть водружение своего флага над взятым городом, осквернение тела убитого, испражнение в обворованной квартире (но Чапеку), «загул» после успешно проведенного дела, а так же многочисленные памятники, парады и другие юбилейные мероприятия. Содержательно подобная символика успеха может быть самой разнообразной, даже экстравагантной, но любовь людей, причастных к насилию, к самим процедурам их символического отмечания хорошо известна[161].
К числу форм символизации могут быть причислены многочисленные описания побед в научной и художественной литературе и создание художественных произведений на эту тему в рамках других видов искусств, многочисленные интервью и мемуары участников событий и даже детские игры, имитирующие тут или иную войну. Одной из форм символизации успеха является раздача наград или дележ дивидендов.
Сложнее вопрос с семиотикой насилия, т.е. с языком, обозначающем и описывающим случившееся (вплоть до лексики обычною рассказа). Мне представляется, что в мире нет единого универсального семиотического кода для выражения этой темы. Может быть, выделяются только официальные воинские церемонии, которые более или менее однотипны повсюду. Но уже в вопросах рефлексий военной тематики царит полный разнобой. Даже художественный язык памятников победам резко различается в разных странах и в разные эпохи; совершенно несравнимы мемуары участников (и по целеустановкам и по лексике); даже в детских играх в войну у разных народов делается акцент на различных аспектах разыгрываемого. Это ведет к тому, что, например, всякий роман или художественный фильм о II мировой войне встречает много критики. Просто каждый человек видит все это своими глазами и даже говорит об этом на своем индивидуальном языке.
Меньшим разнообразием отмечается семиотика криминального насилия (по крайней мере, в нашей стране). Хотя существует множество языковых штампов и даже специальный блатной язык этой среды (я не знаю, существуют ли аналоги этому в других национальных языках, но, видимо, в каких-то пределах в каждом языке распространена специальная «профессиональная» лексика преступников), а также «тюремная лирика» песенного творчества. Это позволяет без особого труда имитировать блатную лексику в книгах, фильмах и иных произведениях на эту тему. То же самое можно сказать и о семиотике поведения, нравах, обычаях и т.п. Здесь царит классический «закон джунглей»: кто более вооружен и защищен, тот и занимает более привилегированное положение.
Таким образом, в культуре насилия существенно различаются ее государственная и криминальная составляющие: и по «правилам игры», и по символике и даже по семиотике.
К сожалению, в современной России фактически разрушена историческая военная культура и традиция, происходит откровенное сращивание правоохранительных структур с преступностью и полный беспредел в разгуле последней. Т.е. культура насилия утрачивает свои традиционные формы и превращается в культурно нерегулируемый пласт социального поведения. Опасность развития этой тенденции очевидна для всех.
Конечно, подобные факты можно встретить не только в России; любая революция или гражданская война в своих насильственных формах культурно нерегулируема; то же можно сказать и о терроризме. Есть основания для утверждения о том, что в течение последнего века насилие в целом (в мировом масштабе) начало утрачивать свою специфическую культуру, выработанную веками истории (военной и криминальной), которая хоть как-то регулировала его формы и масштабы. Может быть, на смену прежней вырастет какая-то новая культура насилия или принуждения (трудно сомневаться в том, что социальная потребность в каких-то формах принуждения у человечества будет всегда). А если нет? Если в тенденциях развития форм насилия возобладают социально нерегулируемые начала? Во многих фантастических романах и фильмах о будущем нам демонстрируют именно такой вариант развития событий. Но я боюсь, что при таком сценарии действительность окажется во много раз страшнее, чем это могут вообразить писатели и кинематографисты…
Тем хуже для нас.
2002, ред. 2008