Юнг К. Г. 5 страница

Фрейдовский метод требует в таком случае немед­ленно углубиться в изучение внутренней каузальности картины болезни. Каково было содержание первых кошмарных снов? На нее нападали дикие быки, львы, тигры, злодеи. Что в связи с этим приходит пациентке на ум? Следующая история, которая однажды произо­шла с ней, когда она еще не была замужем. Она отды­хала на одном из курортов в горах, много играла в тен­нис, заводила обычные знакомства. Там оказался один молодой итальянец, игравший в теннис особенно хоро­шо, а вечерами показывавший свое умение играть на гитаре. Завязался безобидный флирт, приведший од­нажды к прогулке при луне. Тогда «неожиданно» про­рвался темперамент итальянца, к огромному испугу ни­чего не подозревавшей девущки. При этом «он так на нее смотрел», таким взглядом, который она никогда не могла забыть. Этот взгляд преследует ее до сих пор даже во сне; даже дикие звери, преследующие ее, смотрят так же. Действительно ли этот взгляд исходит только от итальянца? Об этом мы узнаем из другой ре­минисценции. Когда пациентке было около 14 лет, она в результате несчастного случая потеряла отца. Отец был человеком светским и много путешествовал. Од­нажды, незадолго до своей смерти, он взял ее с собой в Париж, где они, между прочим, посетили и «Folies Bergeres». Там произошло нечто, что произвело в то время на нее неизгладимое впечатление: при выходе из театра к ее отцу невероятно наглым образом внезапно прижалась какая-то размалеванная особа. Она испуган­но взглянула на отца, не зная, что же он будет де­лать,— и увидела тот же самый взгляд, тот же звери­ный огонь в его глазах. Это неизъяснимое Нечто пре­следовало ее тогда день и ночь. С этого момента ее отношение к отцу изменилось. Она то раздражалась, была язвительна и капризна, то проникалась к нему нежнейшей любовью. Тогда же у нее внезапно нача­лись беспричинные приступы истерического плача, и некоторое время она страдала от того — и всякий раз, когда отец был дома,— что с ней происходили непри­ятные случаи: за столом она, поперхнувшись, давилась едой, что сопровождалось видимыми приступами уду­шья, за которыми нередко следовала продолжавшаяся от одного до двух дней потеря голоса. Известие о вне­запной смерти отца причинило ей чрезвычайную боль, что привело тогда к истерическому приступу судорож­ного смеха. Но вскоре она успокоилась, ее состояние быстро улучшилось, и невротические симптомы почти совсем исчезли. Прошлое покрылось вуалью забвения. Лишь история с итальянцем будоражила в ее душе не­что, перед чем она испытывала страх. Она тогда резко порвала с молодым человеком. Спустя несколько лет она вышла замуж. Лишь после рождения второго ре­бенка у нее начался теперешний невроз, а именно с того момента, когда она сделала открытие, что ее су­пруг испытывает определенную нежную заинтересован­ность по отношению к другой женщине.

В этой истории есть много неясного: где, например, ее мать? О ее матери следует сказать, что у нее были больные нервы и она испробовала все возможные сана­тории и системы лечения. Она также страдала нервной астмой и симптомами страха. Брак, насколько помнила пациентка, был весьма прохладным. Мать плохо пони­мала отца. У пациентки всегда было такое чувство, что она понимает его гораздо лучше. Она была также яв­ной любимицей отца и в соответствии с этим была внутренне холодна по отношению к матери.

Этих указаний, пожалуй, достаточно, чтобы дать представление d том, как протекала история болезни. За имеющимися налицо симптомами скрываются фан­тазии, которые вначале связаны с историей с итальян­цем, но в дальнейшем ясно указывают на отца, чей неудачный брак рано дал любимой дочери импульс к тому, чтобы захватить то место, которое, собственно, должно было бы принадлежать матери. За этим захва­том, естественно, скрывается фантазия, что она, дочь, есть самая подходящая жена для отца. Первый приступ невроза случился в тот самый момент, когда пациентка получила тяжелый удар, вероятно, такой же, который пришлось испытать и ее матери (что, однако, не было известно ребенку). Эти симптомы легко объяснимы как выражения разочарованной и отвергнутой любви. То, что она давилась во время еды, было вызвано тем са­мым чувством, когда перехватывает горло, а это извест­ное явление, сопровождающее сильные переживания, которые человек не может полностью «проглотить». (Метафоры нашей речи часто соотносятся, как извест­но, с такого рода физиологическими явлениями.) Когда отец умер, случилось так, что хотя ее сознание было чрезвычайно удручено, однако ее Тень смеялась, по­добно тому как поступал Тиль Уленшпигель, бывавший в хмуром настроении, спускаясь вниз, и приходивший в веселое расположение духа, когда ему с трудом при­ходилось подниматься вверх,— всегда предвидя буду­щее. Когда отец бывал дома, ей становилось грустно и она заболевала; когда его не было, то всякий раз она чувствовала себя гораздо лучше, подобно всем тем многочисленным мужьям и женам, которые еще скры­вают друг от друга ту сладкую тайну, что они отнюдь не всегда и не абсолютно необходимы друг другу.

То, что смех бессознательного был тогда в извест­ной мере оправдан, подтвердил последующий период совершенного здоровья. Ей удалось заставить все про­шлое исчезнуть. Лишь воспоминание о случае с италь­янцем угрожало снова поднять на поверхность подзем­ный мир. Однако она быстро затворила все двери и оставалась здорова до тех пор, пока дракон невроза все же не приполз к ней как раз тогда, когда она считала себя защищенной от опасности, пребывая в так назы­ваемом идеальном состоянии в качестве супруги и ма­тери.

Сексуальная психология говорит: причина невроза заключается в том, что больная в конечном счете еще не освободилась от отца; поэтому те связанные с отцом воспоминания снова всплывают, когда она в итальянце открывает то же самое таинственное Нечто, которое уже в отце произвело на нее сильное впечатление. Эти воспоминания были, естественно, снова вызваны к жизни аналогичным опытом с мужем, и этот опыт ока­зался причиной, снова вызвавшей невроз. Можно по­этому было бы сказать, что содержание и основа не­вроза есть конфликт между фантастическим инфан­тильно-эротическим отношением к отцу и любовью к мужу.

Если же мы теперь рассмотрим ту же самую картину болезни с точки зрения «другого» инстинкта, а именно воли к власти, то дело будет выглядеть совсем иначе:

неудачный брак ее родителей давал превосходную воз­можность для удовлетворения ее детского инстинкта власти. Инстинкт власти требует, чтобы Я при любых обстоятельствах оставалось «на высоте», какой бы путь — прямой или окольный — ни вел к этой цели. «Неприкосновенность личности» в любом случае долж­на быть сохранена. Любая, пусть даже кажущаяся по­пытка окружающих хоть в малейшей степени подчи­нить субъекта встречает «мужественный протест», как выражается Адлер. Разочарование матери и ее впадение в невроз создали поэтому в высшей степени желаемые и благоприятные условия для реализации власти и для того, чтобы оказаться на высоте. Любовь и прекрасное поведение — это, с точки зрения инстинкта власти, за­мечательные средства для достижения цели. Доброде­тель нередко служит средством к тому, чтобы вынудить признание у окружающих. Уже ребенком она умела с помощью особенно приятного и милого поведения обеспечить себе преимущество в глазах отца и прежде всего подняться над матерью — и это отнюдь не из любви, скажем, к отцу; любовь была лишь подходящим средством для того, чтобы оказаться на высоте. Крас­норечивое доказательство тому — судорожный смех, охвативший ее при известии о смерти отца. Многие склоняются к тому, чтобы считать подобного рода объ­яснение отвратительным обесцениванием любви, если не злонамеренной инсинуацией,— однако следует на момент прийти в себя и увидеть мир таким, каков он есть. Разве вы никогда не видели бесчисленное множе­ство таких людей, которые любят и верят в свою лю­бовь лишь до тех пор... пока не достигают своей цели, и которые затем отворачиваются, как если бы они ни­когда не любили? И наконец: разве сама же природа тоже не поступает так? Возможна ли вообще «бесцель­ная» любовь? Если да, то она принадлежит к тем выс­шим добродетелям, которые, как всем давно известно, очень редки. Люди, вероятно, обычно бывают склонны как можно меньше раздумывать о цели своей любви; в противном случае они могли бы сделать открытия, представляющие достоинства их собственной любви в менее благоприятном свете.

Итак, пациентку при известии о смерти ее отца охватил истерический смех — она наконец оказалась на высоте. Это был истерический приступ судорожного смеха, т. е. психогенный симптом, нечто проистекав­шее из бессознательных мотивов, а не из мотивов со­знательного Я. Это такое различие, которое нельзя не­дооценивать и которое дает возможность понять, отку­да и как возникают известные человеческие добродете­ли. А именно нечто противоположное этим добродете­лям ведет в ад, т. е., выражаясь современным языком, в бессознательное, где издавна накапливаются антипо­ды наших сознательных добродетелей. Поэтому из од­ного уже благонравия люди не хотят ничего знать о бессознательном; считается даже вершиной доброде­тельной мудрости утверждать, что бессознательного не существует. Однако, к сожалению, со всеми нами про­исходит то же, что и с братом Медардом в «Эликсирах сатаны» Э. Т. А. Гофмана: где-то существует чудовищ­ный, страшный брат, т. е. наш собственный, телесный, кровью связанный с нами антипод, который удержива­ет и злокозненно накапливает все то, что мы слишком уж охотно стараемся не замечать.

Первый приступ невроза у нашей пациентки про­изошел тогда, когда она убедилась в том, что в ее отце было нечто ей неподвластное. И вот тогда она сделала великое открытие, для чего ее матери нужен был не­вроз: а именно, когда сталкиваешься с чем-то, что не можешь подчинить себе никакими иными разумными и изящными средствами, тогда остается еще один до сих пор не изведанный способ, тот, который ей заранее открыла мать,— невроз. Поэтому отныне она начинает подражать невротическим симптомам матери. Но все же, спросите вы удивленно, что за прок от невроза? Чего можно им достигнуть? Но тот, кто сам в окружений своих близких имел ярко выраженные приступы невроза, хорошо знает: чего только не «достигнешь» с его помощью! Нет вообще лучшего средства, чем не­вроз, для того, чтобы тиранить весь-дом. В особенно­сти сердечные приступы, приступы удушья, всевозмож­ные судороги оказывают огромное действие, эффектив­ность которого едва ли может быть превзойдена. Из­вергающиеся потоки сострадания, благородный ужас любяще-озабоченных родителей, беготня взад и вперед перепуганной прислуги, шквал телефонных звонков, спешащие на помощь врачи, тяжелые диагнозы, тща­тельные обследования, длительное лечение, крупные расходы — и в центре всего этого, посреди этой сума­тохи лежит сам невинно страждущий, к которому окру­жающие еще и преисполнены благодарности за то, что он нашел в себе силы перенести свои «судороги».

Этот непревзойденный «способ» (употребляя выра­жение Адлера*) и открыла для себя малышка, с успе­хом применяя его каждый раз, когда отец бывал дома. Надобность в нем отпала со смертью отца; ибо теперь наконец она была на высоте. Итальянца она быстро отвергла, после того как он слишком уж резко подчер­кнул ее женское начало, своевременно напомнив своим поведением о своем мужском начале. Когда же пред­ставилась подходящая возможность выйти замуж, она полюбила и безропотно покорилась судьбе жены и ма­тери. Покуда сохранялось ее окруженное восхищением превосходство, все шло замечательно. Но когда однаж­ды у ее мужа появилось маленькое увлечение на сторо­не, тогда ей пришлось, как и раньше, обратиться к тому же самому чрезвычайно эффективному «способу», т. е. к косвенному применению силы; ибо она снова столкнулась — на этот раз в муже — с чем-то таким, что уже в отце ускользало из-под ее власти.

Так выглядит суть дела с точки зрения психологии власти. Я боюсь, как бы читатель не оказался в поло­жении того самого кадия, перед которым сначала вы­ступил защитник одной стороны. Когда он закончил свою речь, кадий сказал: «Ты говорил очень хорошо; я вижу — ты прав». Но затем взял слово защитник другой стороны, и, когда он закончил, кадий почесал у себя в затылке и сказал: «Ты говорил очень хорошо; я вижу — ты тоже прав». Нет сомнений в том, что ин­стинкт власти играет чрезвычайно большую роль. Вер­но, что комплексы невротических симптомов являются также утонченными «способами», с невероятным упор­ством и несравненной хитростью неумолимо преследу­ющими свои цели. Невроа имеет целевую ориентацию. Доказательство этому — серьезная заслуга Адлера.

* Arrangement.

Какая из двух концепций истинна? Это вопрос, на который не каждый сможет ответить. Оба объяснения нельзя просто наложить друг на друга, так как они аб­солютно противоположны. В одном случае Эрос и его судьба выступают как высший и решающий факт, в другом случае — власть Я. В первом случае Я — это лишь своего рода придаток Эроса и зависит от него; во втором случае любовь каждый раз оказывается лишь средством, чтобы одержать верх. Кому по душе власть Я, тот восстает против первой концепции; для кого же важен Эрос, тот никогда не сможет примириться со второй концепцией.

IV ПРОБЛЕМА ТИПА УСТАНОВКИ

Несовместимость двух рассмотренных в предше­ствующих главах теорий требует поиска более высокой позиции, где они могли бы прийти к единству. Мы не можем отбросить одну теорию, сделав выбор в пользу другой, каким бы удобным ни казался этот выход; ибо если непредвзято подвергнуть проверке обе эти теории, то нельзя отрицать, что в обеих содер­жатся важные истины, и как бы они ни были противо­положны, они не должны исключать друг друга. Теория Фрейда так подкупающе проста, что многие реагируют чуть ли не болезненно, когда кто-нибудь пытается ее оспорить или опровергнуть. Но то же самое можно сказать и о теории Адлера. Она тоже обладает очевид­ной простотой и не меньшей объясняющей силой, чем теория Фрейда. Поэтому не приходится удивляться тому, что последователи обеих школ упрямо держатся за свои односторонне истинные теории. По причинам, по-человечески вполне понятным, они не хотят отка­заться от красивой, законченно-закругленной теории, чтобы получить взамен некий парадокс или, хуже того, заблудиться в путанице противоположных мнений.

Итак, поскольку обе теории в значительной мере верны, т. е. объясняют, по-видимому, свой материал, то невроз, очевидно, должен иметь два противополож­ных аспекта, из которых один схвачен теорией Фрейда, а другой — теорией Адлера. Но как это получается, что один исследователь видит только одну, а другой — только другую сторону? И почему каждый думает, что его понимание единственно правильное? Это происхо­дит, вероятно, потому, что в силу своих психологиче­ских особенностей каждый исследователь видит в не­врозе прежде всего то, что этим особенностям соответ­ствует. Нельзя допустить, что Адлер имел дело со слу­чаями неврозов, совершенно отличными от тех, кото­рые послужили материалом для концепции Фрейда. Оба явно исходят из того же самого опытного материа­ла; но так как они, в силу своего психологического своеобразия, видят вещи по-разному, то они и развива­ют в корне различные взгляды и теории. Адлер наблю­дает, как субъект, чувствующий себя подчиненным и неполноценным, пытается с помощью «протестов», «способов» и прочих служащих достижению его цели ухищрений обеспечить себе иллюзорное превосход­ство — все равно, по отношению ли к родителям, вос­питателям, начальству, авторитетам, ситуациям, инсти­тутам или прочим вещам. Среди его уловок фигурирует даже сексуальность. В основе такого взгляда лежит не­обычайное акцентирование субъекта, _ по отношению к которому своеобразие и значение объектов полностью исчезают. Они принимаются во внимание самое боль­шее как носители тенденций подавления. Думаю, не ошибусь, если скажу, что отношение любви и прочие направленные на объекты вожделения тоже фигурируют у Адлера как существенные величины; однако в его теории неврозов они, в отличие от концепции Фрейда, не играют принципиальной роли.

Фрейд рассматривает своего пациента в его постоян­ной зависимости от значимых объектов и в отношении к ним. Отец и мать играют большую роль. Каким бы еще значительным влияниям и обусловливающим фак­торам ни оказалась в дальнейшем подвержена жизнь пациента, все это находится в прямой каузальной зави­симости от этих пра-потенций. «Piece de resistance»* его теории — это понятие перенесения, т. е. отноше­ние пациента к врачу. Определенным образом квали­фицированный объект всегда представляет собой либо объект желания, либо объект сопротивления, и все это находится в соответствии с усвоенной в раннем детстве моделью отношения к отцу и матери. То, что исходит от субъекта, есть, в сущности, слепое влечение к удо­вольствию. Свое качество это влечение всегда получает от специфических объектов. У Фрейда объекты имеют величайшее значение и обладают почти исключительно детерминирующей силой, тогда как субъект остается поразительно незначительным и есть, собственно, не что иное, как источник влечения к удовольствию и «вмес­тилище страха». Как мы уже отмечали, Фрейд, правда, признает «влечения Я», но уже один этот термин гово­рит о том, что его представление о субъекте как небо от земли отличается от той определенной величины, в качестве которой субъект фигурирует у Адлера.

• Здесь: «ядро» (фр.).

Разумеется, оба исследователя рассматривают субъ­екта в его отношении к объекту; но насколько различ­но их понимание этого отношения! Адлер делает ак­цент на субъекте, который охраняет себя и стремится добиться превосходства над объектом, причем безраз­лично, каков этот объект; Фрейд же, напротив, упирает лишь на объекты, которые в силу их определенного своеобразия либо способствуют, либо препятствуют удовлетворению стремления субъекта к удовольствию.

Это различие есть, вероятно, не что иное, как раз­личие темпераментов, противоположность двух типов духовного склада человека, из которых один определя­ется преимущественно субъектом, а второй — объек­том. Промежуточная концепция, скажем, концепция «common sense»*, утверждала бы, что поступки челове­ка определяются как субъектом, так и объектом. Оба исследователя, пожалуй, возразили бы, что их теория не ставит своей задачей дать психологическое объясне­ние нормального человека, а является теорией невро­зов. Но тогда, вероятно, Фрейду пришлось бы объяс­нять и лечить некоторых пациентов на манер Адлера, а Адлер должен был бы пойти на то, чтобы в определен­ных случаях всерьез принимать во внимание точку зре­ния своего бывшего учителя, однако ни того, ни друго­го не происходило.

Эта дилемма поставила меня перед вопросом: может быть, существует по меньшей мере два различных типа людей, из которых один больше заинтересован объектом, а другой — самим собой? И можно ли на основе этого утверждать, что один видит лишь одно, а дру­гой — лишь другое и таким образом они приходят к совершенно различным выводам? Ведь нельзя же, как уже было сказано, полагать, что судьба столь изощрен­но сортирует пациентов, что всякий раз лишь одна определенная группа попадает к определенному врачу. Я уже давно заметил, как за самим собой, так и за своими коллегами, что есть случаи, которые вызывают явную заинтересованность, тогда как другие никак не укладываются в голове. Для лечения же имеет решаю­щее значение то обстоятельство, оказывается ли воз­можным установление добрых отношений между вра­чом и пациентом. Если в течение короткого времени не устанавливаются определенные естественные дове­рительные отношения, то пациент предпочитает из­брать другого врача. Я никогда не боялся порекомендо­вать своему коллеге взять пациента, чье своеобразие было мне чуждо или несимпатично, и притом я делал это в собственных интересах пациента. Дело в том, что в таком случае я уверен, что не добьюсь хороших ре­зультатов. Личность каждого по-своему ограничена, и как раз психотерапевт всегда должен учитывать эту ограниченность. Слишком большие личностные рас­хождения или даже несовместимость вызывают несо­размерное и излишнее противодействие, которое от­нюдь не беспочвенно. Контроверза «Фрейд—Адлер» есть, собственно, лишь парадигма и единичный случай среди многих возможных типов установки.

• «Здравого смысла» (англ.).

Я много занимался этой проблемой и в конечном счете на основе множества наблюдений и опытов пришел к выводу о наличии двух основных установок или типов установки, а именно интроверсии и экстра­версии. Первый тип установки — в норме — характери­зует человека нерешительного, рефлексивного, замк­нутого, который нелегко отвлекается от себя, избегает объектов, всегда находится как бы в обороне и охот­но прячется, уходя в недоверчивое наблюдение. Вто­рой тип — в норме — характеризует человека любез­ного, по видимости открытого и предупредительного, который легко приспосабливается к любой данной си­туации, быстро вступает в контакты и часто беззаботно и доверчиво, пренебрегая осторожностью, ввязыва­ется в незнакомые ситуации. В первом случае опреде­ляющую роль явно играет субъект, а во втором — объект.

Этими замечаниями я, разумеется, обрисовал оба типа лишь в самых общих чертах. В эмпирической действительности обе эти установки — к которым я ниже еще вернусь — редко наблюдаются в чистом виде. Они всячески варьируются и компенсируются, так что часто бывает нелегко определить тип. В основе вариации — наряду с индивидуальными отклонения­ми — лежит преобладание одной определенной функ­ции сознания, например мышления или чувства, что всякий раз накладывает на основную установку особый отпечаток. Наиболее частые компенсации основного типа базируются, как правило, на жизненном опыте, который учит человека — и притом, возможно, в весь­ма болезненной форме — не слишком давать волю своей собственной сущности. В других случаях, напри­мер у невротических индивидов, часто не знаешь, с какой установкой — сознательной или бессознатель­ной — имеешь дело, так как из-за диссоциации лично­сти проявляется то одна, то другая половина, что не дает возможности сделать определенный вывод. По этой же самой причине столь затруднительна совмест­ная жизнь с невротическими личностями.

Фактическое наличие значительных типических раз­личий, из которых я в своей только что упомянутой книге описал восемь групп², дало мне возможность рассматривать обе противоречащие друг другу теории неврозов в качестве манифестации типических проти­воположностей.

Эти выводы привели к необходимости подняться над противоположностями и создать теорию, которая отдавала бы должное не просто той либо другой концепции в отдельности, а в равной мере — обеим. Для этого необходима критика обеих приведенных теорий. Обе теории способны, если их, разумеется, применять к подобным вещам, весьма болезненным образом све­сти высокий идеал, героическую установку, пафос или убеждение к банальной реальности. Их, во всяком слу­чае, не следовало бы применять к подобным вещам;

ибо обе теории суть в сущности терапевтические ин­струменты из арсенала врача, который острым и без­жалостным скальпелем удаляет нечто больное и прино­сящее вред, что было также целью ницшевской де­структивной критики идеалов, которые он считал на­ростами в душе человечества (иногда они и в самом деле таковы). В руках хорошего врача, действительного знатока души человеческой, который — если говорить вместе с Ницше — имеет «Finger fur nuances»*, и в применении к тому, что действительно является боль­ным в душе, обе теории представляют собой целитель­ные выжигающие средства, эффективные, если их при­менять в дозировке, соответствующей данному единич­ному случаю, но вредные и опасные в руках того, кто не умеет измерять и взвешивать; это — критические методы, которые имеют то общее со всякой критикой, что там, где можно и нужно нечто разрушить, разло­жить и ограничить, они оказывают благотворное дей­ствие, однако везде, где следует созидать, - причиняют лишь вред.

Обе теории можно было бы поэтому принять без опасений лишь постольку, поскольку они, подобно ме­дицинским ядам, остаются в надежной руке врача. Дело в том, что для успешного применения этих выжи­гающих средств требуется чрезвычайно глубокое знание души. Тот, кто их применяет, должен уметь отличить больное и бесполезное от весьма ценного и подлежа­щего сохранению. Это — самое трудное. Тот, кто хочет наглядно убедиться в том, как безответственно может впасть в ошибку психологизирующий врач, связанный обывательскими, псевдонаучными предрассудками, то­му достаточно взять в руки работу Мёбиуса о Ницше³ или же различные «психиатрические» писания о «слу­чае» Христа — и тогда ему придется воскликнуть «О трижды горе!» при мысли о пациенте, которому выпа­дает на долю такое «понимание».

Обе рассмотренные теории неврозов являются не общезначимыми теориями, а, так сказать, «локально» применимыми средствами. Каждому явлению они гово­рят: «Ты есть не что иное, как...» Они разъясняют больному, что его симптомы имеют такое-то и такое-то происхождение и суть не что иное, как то или это. Было бы очень несправедливо всегда утверждать, что такая редукция в данном конкретном случае ошибочна;

однако, будучи возведенной в ранг общего понимания сущности как больной, так и здоровой души, изолиро­ванная редуктивная теория невозможна. Ибо человече­ская душа, будь она больной или здоровой, не может быть объяснена только путем редукции. Разумеется, Эрос наличествует всегда и везде, разумеется, инстинкт власти пронизывает все самое высокое и самое низкое в душе; однако душа есть не только одно или другое или — если угодно — и то и другое вместе, нойона есть также то, нто она из этого сделала или будет делать. Человек постигнут лишь наполовину, если известно, что из чего в нем произошло. Если бы все объяснялось только этим, то человек мог бы с таким же успехом давно уже умереть. Но как живущий человек он не постигнут; ибо жизнь имеет не только некоторое Вчера и она не объясняется тем, что Сегодня сводится к Вче­ра. Жизнь имеет также Завтра, и Сегодня становится понятным лишь тогда, когда мы оказываемся способ­ными прибавить к нашему знанию того, что было вче­ра, еще и видение зачатков Завтра. Это относится ко всем психологическим проявлениям жизни и даже к симптомам болезни. Дело в том, что симптомы невро­за — это не только следствия имевших место однажды в прошлом причин, будь то «инфантильная сексуаль­ность» или же «инфантильный инстинкт власти», но они суть также попытки некоторого нового синтеза жизни,— к чему, однако, надо тотчас же прибавить:

неудавшиеся попытки, которые тем не менее все же остаются попытками, не лишенными внутренней цен­ности и смысла. Это — зародыши, неудавшиеся в силу неблагоприятных условий внутренней и внешней при­роды.

Читатель, разумеется, спросит: в чем же могут за­ключаться ценность и смысл невроза, этого бесполез­нейшего и ужаснейшего бедствия человечества? Быть невротиком — какой в этом прок? Это, разумеется, по­добно тому, как Господь сотворил мух и прочих пара­зитов, чтобы человек упражнялся в полезной доброде­тели терпения. Насколько нелепа эта мысль с точки зрения естественной науки, настолько же она может оказаться дельной с точки зрения психологии, а имен­но — если мы в таком случае вместо «паразиты» ска­жем «симптомы нервного заболевания». Даже Ницше, как никто другой презиравший глупые и банальные мысли, не раз признавал, сколь многим он был обязан своей болезни. Я видел многих, своей полезностью и оправданностью своего существования обязанных не­врозу, не дававшему им совершать те глупости, кото­рые имели бы решающее значение для их жизни, и принуждавшему их к такому существованию, когда раз­вивались бы весьма ценные задатки, оказавшиеся заду­шенными, если бы невроз железной рукой не ставил этих людей на подобающее им место. Есть такие люди, которые лишь в бессознательном обладают пониманием смысла своей жизни и своего подлинного значения, а сознание их заполнено всем тем, что представляет для них соблазн, совращающий их с правильного пути. С другими же все обстоит опять-таки наоборот. Но у них ведь и невроз имеет другое значение. В таких случаях уместна далеко идущая редукция, тогда как в случаях, упомянутых выше, она недопустима.

Теперь читатель хотя и склонится к тому, чтобы в определенных случаях допустить возможность такого значения невроза, однако все же будет готов отрицать наличие столь далеко идущей и полной смысла целесо­образности этого заболевания во всех банальных, по­вседневных случаях. Что, например, ценного может иметь невроз в вышеупомянутом случае с астмой и ис­терическими приступами страха? Я признаю: ценность здесь не очевидна, особенно если этот случай рассма­тривать с позиции редуктивной теории, т. е. с точки зрения темной стороны индивидуального развития.

Обе обсуждавшиеся до сих пор теории имеют, как мы видели, то общее, что они беспощадно вскрывают все то, что в человеке принадлежит к темной стороне. Это теории или — лучше сказать — гипотезы, которые объясняют нам, в нем состоит патогенный момент. В соответствии с этим они заняты не ценностями человека, а его отрицательными ценностями, которые прояв­ляют себя в качестве расстройств.

"Ценность" есть, некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие Но поскольку отрицательная ценность точно так же есть некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие — что мы, например, наибо­лее отчетливо можем наблюдать в случаях значитель­ных манифестаций энергии при неврозе,— то она по сути дела тоже есть некоторая ценность, но такая, ко­торая опосредует бесполезные и вредные манифеста­ции энергии. Дело в том, что энергия сама по себе не есть ни добро ни зло, она ни полезна ни вредна, но индифферентна, так как все зависит от формы кото­рую входит энергия. Форма придает энергии качество. С другой стороны, однако, голая форма без энергии точно так же индифферентна. Для того чтобы получилась некоторая действительная ценность, необходима поэтому, с одной стороны, энергия, а с другой — об­ладающая ценностью форма. В неврозе психическая энергия, без сомнения, заключена в малоценную и не­пригодную форму. И вот концепции обеих редуктивных теорий служат тому, чтобы разрушить эту малоценную форму. Здесь они оправдывают себя в качестве упомя­нутых выжигающих средств. Тем самым мы получаем свободную, но индифферентную энергию. До сих пор господствовало допущение, что эта вновь приобретен­ная энергия оказывается в сознательном распоряжении пациента, так что он может ее применять как ему угодно. Поскольку придерживались мнения, что энер­гия есть не что иное, как сила полового инстинкта, то речь шла о ее «сублимированном» применении, причем предполагалось, что пациент с помощью анализа получает возможность перевести сексуальную энергию в некоторую «сублимацию», т. е. в некоторый несексу­альный способ применения, скажем, в занятие искус­ством или какой-либо еще благой или полезной дея­тельностью. Согласно этой концепции, пациент имеет возможность произвольно или в соответствии со своей склонностью осуществить сублимацию своих инстинк­тивных сил.