Юнг К. Г. 3 страница

Мы должны поэтому несколько ближе рассмотреть эту новую психологию. Уже во времена Шарко знали, что невротический симптом носит «психогенный» ха­рактер, т. е. исходит от души. Знали также, а именно благодаря работам школы Нанси, что любой истериче­ский симптом может быть вызван посредством сугге­стии. Равным образом знали, благодаря исследованиям Жане, о психомеханических условиях такого наруше­ния функций истерического характера, как анестезия, парез, паралич и амнезия. Однако не было известно, каким образом коренится в душе истерический симптом;

психические причинные взаимосвязи были совершенно неизвестны. В начале восьмидесятых годов д-р Брейер, венский врач старой школы, сделал открытие, которое, собственно, стало началом новой психологии. У него была молодая, весьма интеллигентная пациентка, кото­рая страдала истерией, в частности, со следующими симптомами: спастический (сковывающий) паралич правой руки, возникающие время от времени «отсут­ствующие», или сумеречные, состояния сознания; она также настолько утратила способность к речи, что уже не владела своим родным языком, но могла еще изъяс­няться по-английски (так называемая систематическая афазия). В то время существовали попытки выдвинуть анатомические теории подобных нарушений, хотя в мозговых центрах, обеспечивающих функцию руки, столь же мало наличествовало какое-либо повреждение, как и у нормального человека. Симптоматология исте­рии имеет много примеров нарушения сенсорных функ­ций. Одна дама, которая в результате истерического возбуждения полностью потеряла слух, имела обыкно­вение довольно часто петь. Однажды, как раз тогда, когда пациентка пела песню, ее врач незаметно сел за фортепиано и стал тихо ей аккомпанировать; при пере­ходе от одной строфы к другой он внезапно изменил тональность, в ответ пациентка, сама не замечая этого, стала петь дальше в измененной тональности. Итак:

она слышит и... не слышит. Сходными явлениями представляются различные формы систематической сле­поты. Один мужчина страдал полной слепотой истери­ческого происхождения. В ходе лечения он снова обре­тает свою зрительную способность, но сначала и при­том довольно долго лишь частично, а именно: он ви­дит все, за исключением людских голов. Всех окружаю­щих людей он видит без голов. Итак, он видит и... не видит. Благодаря большому числу подобного рода на­блюдений было установлено, что лишь сознание боль­ного не видит и не слышит, тогда как в остальном функция зрения находится в полном порядке. Эти фак­ты прямо противоречат сущности органического нару­шения, которое всегда влечет за собой нарушение са­мой функции.

Вернемся после этого отступления к случаю, приве­денному Брейером. Органические причины нарушения отсутствовали; случай поэтому следовало понимать как истерический, т. е. психогенный. Брейер заметил, что когда он заставлял пациентку во время ее искусственно вызванных или спонтанных сумеречных состояний рас­сказывать о своих навязчивых воспоминаниях и фанта­зиях, то ее состояние затем в каждом случае на не­сколько часов облегчалось. Это наблюдение он плано­мерно использовал для дальнейшего лечения. Пациент­ка придумала для этого удачное название «talking cure»* или — в шутку — также «chimney sweeping»**.

Пациентка заболела, когда ухаживала за своим смер­тельно больным отцом. Понятно, что ее фантазии были связаны главным образом с этим полным переживания­ми временем. В сумеречных состояниях реминисценции того времени снова выступали с фотографической точ­ностью, и притом вплоть до последних деталей на­столько отчетливо, что пришлось предположить, будто бодрствующая память никогда и не была в состоянии действовать столь пластично и точно. (Это нередко встречающееся в состояниях сужения сознания обос­трение способности воспоминания называют гипермне-зией.) Выявились удивительные вещи. Один из много­численных рассказов был примерно таким.

Однажды ночью она сидела с охваченным сильным жаром больным, в большой тревоге и напряженном ожидании, так как из Вены должен был приехать хи­рург для операции. Мать на некоторое время ушла, и Анна (пациентка) сидела у постели больного, положив правую руку на спинку стула. Она стала грезить наяву и увидела, как от стены к больному приближается чер­ная змея, чтобы укусить его. (Весьма вероятно, что на поляне за домом действительно встречались змеи, ко­торых девушка уже раньше пугалась и которые теперь давали материал для галлюцинаций.) Она хотела ото­гнать животное, но была словно парализована; правая рука, свисавшая со спинки стула, словно онемела, ли­шилась чувствительности и способности двигаться, и, когда она смотрела на нее, пальцы превращались в ма­леньких змей с головами мертвецов. Вероятно, она пы­талась прогнать змею парализованной правой рукой. Поэтому потеря чувствительности и двигательной спо­собности руки оказалась в ассоциативной связи с гал­люцинацией со змеями. Когда галлюцинация прошла, она в страхе хотела молиться, но все языки отказались ей служить, ни на одном не могла она говорить до тех пор, пока наконец не вспомнила один английский дет­ский стишок и смогла тогда продолжать думать и мо­литься на этом языке.

* «Лечение разговором» (англ.).

** «Чистка дымохода» (англ.).

Такова была ситуация, в которой возникли паралич и нарушение речи; в процессе проговаривания этой си­туации устранялось и само нарушение. И таким спосо­бом, судя по всему, этот случай вообще был излечен.

Здесь я вынужден ограничиться лишь одним приме­ром. В цитированной книге Брейера и Фрейда подоб­ных примеров приведено множество. Понятно, что та­кого рода ситуации производят весьма сильное дей­ствие и впечатление, и поэтому легко допустить их причинное значение для возникновения симптома. Гос­подствовавшая тогда в учении об истерии теория «ner­vous shock»*, имеющая английское происхождение и энергично поддерживаемая Шарко, была способна объ­яснить открытие Брейера. Отсюда произошло так назы­ваемое учение о травмах, согласно которому истериче­ский симптом (и — поскольку симптомы в их совокуп­ности составляют болезнь — истерия вообще) имеет своим источником душевные травмы (Traumata), следы которых неосознанно сохраняются годами. Фрейд, вна­чале работавший с Брейером, мог весьма основательно подтвердить это открытие. Оказалось, что ни один из сотен истерических симптомов не возникает случайно, а всегда имеет причину в душевных событиях. В этом отношении новая концепция открывала простор для эмпирической работы. Но творческий дух Фрейда не мог долго оставаться на этой поверхности, ибо уже вставали более глубокие и трудные проблемы. Понят­но, разумеется, что моменты сильного страха, подоб­ные тем, которые переживала пациентка Брейера, мо­гут оставлять долго сохраняющиеся следы. Однако как вообще случается такое, что именно она переживала такие моменты, которые ведь уже сами по себе имеют весьма отчетливую печать патологии? Может быть, это вызвано напряженным уходом за больным? Но тогда подобное должно было бы случаться гораздо чаще, ибо, к сожалению, необходимость напряженного ухода за больными не редкость, а нервное здоровье сиделки и без того не всегда бывает на высоте. На эту пробле­му в медицине есть замечательный ответ; говорят: «х в задаче — это предрасположенность». Некто «предрас­положен» именно к таким вещам. Но проблема Фрейда была такова: в чем состоит предрасположенность? Та­кая постановка вопроса логически вела к исследованию предыстории психической травмы. Ведь мы часто на­блюдаем, как вызывающие нервное возбуждение ситуа­ции весьма по-разному воздействуют на различных участников или как вещи, которые одним безразличны или даже приятны, другим внушают величайшее отвра­щение, например лягушки, змеи, мыши, кошки и т. д. Случается, что женщины спокойно ассистируют при кровавых операциях, однако прикосновение кошки за­ставляет их содрогаться всем телом от ужаса и отвра­щения. Мне известен случай одной молодой дамы, ко­торая страдала тяжелой истерией, явившейся следстви­ем неожиданного испуга. Она была однажды на званом вечере, и, когда около 12 часов ночи возвращалась до­мой в сопровождении нескольких знакомых, сзади вдруг быстрой рысью на них выскочил экипаж. Все, кроме нее, отступили в сторону; она же, гонимая стра­хом, осталась на середине улицы и побежала прочь прямо перед лошадьми. Кучер щелкал кнутом и выкри­кивал ругательства, но тщетно: она пробежала вниз всю улицу, которая вела к мосту. Там силы ее оставили, и, чтобы не попасть под лошадей, она в полнейшем отча­янии хотела прыгнуть в реку, однако прохожим удалось ей помешать. Эта же самая дама в С.-Петербурге, в тот самый кровавый день 22 января 1905 г., оказалась слу­чайно на улице, которую солдаты как раз «очищали» залповым огнем. Справа и слева от нее падали убитые и раненые; она же, сохраняя полнейшее спокойствие и присутствие духа, заметила ведущие во двор ворота, че­рез которые ей удалось выбраться на другую улицу и спастись. Эти страшные мгновения не вызвали у нее впоследствии никаких осложнений. Она чувствовала себя потом вполне здоровой и была даже в лучшем расположении духа, чем обычно.

*«Нервного шока» (англ.).

Сходное в принципе поведение можно наблюдать достаточно часто. Отсюда с необходимостью вытекает вывод, что интенсивность травмы сама по себе, оче­видно, малозначительный патогенный фактор, но сама травма, надо полагать, имеет для пациента особое зна­чение; т. е. нельзя сказать, что шок сам по себе при любых обстоятельствах имеет патогенный характер,— напротив, чтобы оказать свое действие, он должен со­четаться с некоторой особой психической предрасполо­женностью, которая при определенных обстоятельствах выражается в том, что пациент бессознательно придает шоку особое значение. Тем самым найден ключ к тай­не предрасположенности. Мы должны, таким образом, задать себе вопрос: каковы особые обстоятельства той ситуации с экипажем? Страх охватил даму, когда она услышала топот приближающихся лошадей; ей на мгновение показалось, что здесь заключен страшный злой рок, что это означает ее смерть или еще что-ни­будь ужасное; и тогда она уже совсем потеряла рассу­док.

То, что оказало действие, исходило, очевидно, от лошадей. Предрасположенность пациентки к тому, что­бы столь нелепым образом отреагировать на это незна­чительное событие, могла, таким образом, состоять в том, что лошади для нее означают нечто особенное. Можно было бы предположить, что она, например, од­нажды пережила какой-либо связанный с лошадьми опасный случай. Так на самом деле и оказалось. Ей было около семи лет, когда во время ее катания со своим кучером лошади испугались и бешено помчались по направлению к высокому и отвесному берегу реки. Кучер спрыгнул и кричал ей, чтобы она сделала то же самое, на что она из-за смертельного страха едва смог­ла решиться. Но она все же спрыгнула вовремя, тогда как лошади вместе с каретой разбились вдребезги. То, что такое событие оставляет глубокие следы, едва ли нуждается в доказательстве. Однако это не объясняет, почему впоследствии вполне безобидный намек на сходную ситуацию вызвал столь неадекватную реакцию. Пока нам известно лишь то, что позднейший симптом имел свой пролог еще в детстве. В чем здесь состоит патология, пока неясно. Чтобы проникнуть в эту тай­ну, нам нужна еще дополнительная информация. А именно: накопленный опыт показал, что во всех до сих пор проанализированных случаях наряду с травматиче­скими жизненными событиями имеют место особого рода нарушения, относящиеся к сфере эротики. «Лю­бовь», как известно, понятие растяжимое, простираю­щееся от небес до преисподней, объединяющее в себе добро и зло, высокое и низкое. Знание об этой сфере претерпело в концепции Фрейда значительное измене­ние. Если раньше он, находясь в известной мере под влиянием учения Брейера о травмах, искал причины неврозов в травматических жизненных событиях, то те­перь центр тяжести проблемы сместился совсем в дру­гую сторону. Лучше всего пояснить это на примере на­шего случая. Хотя мы понимаем, что лошади, пожалуй, могли играть в жизни пациентки особую роль, но мы не понимаем ее позднейшую, столь преувеличенную и неуместную реакцию. Та характерная черта в этой ис­тории, которая свидетельствует о болезни, состоит в том, что она испугалась именно вполне безобидных ло­шадей. Если же мы вспомним, что часто наряду с трав­матическими жизненными событиями имеет место на­рушение в сфере эротики, то и в данном случае следо­вало бы выяснить, не имеем ли мы, может быть, дело с чем-либо необычным в этом отношении.

Дама знакома с одним молодым человеком, с кото­рым намерена обручиться; она любит его и надеется стать счастливой с ним. Больше пока ничего не откры­вается. Однако отрицательный результат поверхностного опроса не должен нас смущать, и нам следует про­должить исследование. Когда прямой путь не достигает цели, имеются окольные пути. Вернемся поэтому снова к тому странному моменту, когда дама бежала перед лошадьми. Мы осведомляемся о званом вечере и о том, что это было за торжество, в котором она участвовала;

это был прощальный ужин в честь ее лучшей подруги, которая, чтобы поправить расстроенные нервы, на дол­гое время отправлялась на заграничный курорт. Подру­га замужем и притом, как мы слышим, счастлива; у нее есть также ребенок. К сообщению о том, что она счастлива, мы вправе отнестись с недоверием; ведь если бы это действительно было так, то у нее, вероят­но, не было бы причин для требующего лечения нерв­ного расстройства. Задавая вопросы по поводу других обстоятельств, я узнал, что пациентка, когда ее догна­ли знакомые, была снова доставлена в дом хозяина, принимавшего гостей, так как в столь позднее ночное время это было наиболее подходящее место. Там ее, находящуюся в состоянии изнеможения, радушно встретил хозяин. Здесь пациентка прервала свой рас­сказ, запнулась и, смутившись, попыталась сменить тему. Здесь явно дело касалось какого-то неожиданно всплывшего неприятного воспоминания. После преодо­ления упорного сопротивления больной выяснилось, что той ночью произошло еще нечто весьма примеча­тельное. Радушный хозяин страстно признался ей в любви, из-за чего возникла ситуация, которую ввиду отъезда хозяйки дома можно было бы считать несколь­ко затруднительной и тягостной. Это признание в люб­ви, по утверждению больной, было для нее как гром среди ясного неба. Однако подобные вещи обычно всегда имеют свою предысторию. Работа следующих недель состояла в том, чтобы шаг за шагом расследо­вать всю длинную любовную историю, пока не получи­лась полная картина, которую я попытаюсь приблизи­тельно обрисовать следующим образом.

Ребенком пациентка имела совершенно мальчише­ский характер, любила только бурные мальчишеские игры, презирала свой собственный пол и избегала ка­ких бы то ни было свойственных своему полу форм поведения и занятий. С наступлением половой зрело­сти, когда проблемы, связанные со сферой эротики, могли бы стать ей ближе, она стала избегать общения, ненавидела и презирала все, что хотя бы издалека на­поминало о биологическом назначении человека, и жила в мире фантазий, не имеющем ничего общего с действительностью. Так, примерно до 24 лет, она избе­гала каких бы то ни было маленьких приключений, надежд и ожиданий, которые обычно в этом возрасте глубоко волнуют женщину. Но затем она ближе позна­комилась с двумя молодыми людьми, которые, видимо, прорвали окружавшую ее колючую изгородь. Господин А. был супругом ее тогдашней лучшей подруги; госпо­дин В. был его холостым приятелем. Оба ей нравились. Однако вскоре ей показалось, что господин В. ей нра­вится гораздо больше. Вследствие этого между ней и господином В. быстро установились близкие отноше­ния, и даже шла речь о возможной помолвке. Благода­ря своим отношениям с господином В. и со своей по­другой она часто встречалась и с господином А., чье присутствие ее нередко необъяснимым образом возбуж­дало и нервировало. В то время пациентка как-то ока­залась на большом званом вечере. Там присутствовали также ее знакомые. Она была задумчива и мечтательно играла своим кольцом, которое вдруг соскочило с ее пальца и укатилось под стол. Оба молодых человека стали искать его, и господину В. удалось его найти. Он с многозначительной улыбкой надел кольцо ей на па­лец и сказал: «Вы знаете, что это означает!» Тогда ее охватило странное, непреодолимое чувство; она сорвала кольцо с пальца и выбросила его в открытое окно. Возникла, как легко понять, неловкая ситуация, и она вскоре, глубоко расстроенная, покинула общество. Вскоре после этого, по воле так называемого случая, она, находясь в летнем отпуске, была на курорте, где отдыхали также господин и госпожа А. У госпожи А. в то время явно начали расстраиваться нервы, вследствие чего она из-за недомоганий часто оставалась дома. Па­циентка поэтому имела возможность гулять вдвоем с господином А. Однажды они катались в маленькой лодке. Она бурно веселилась и внезапно упала за борт. Плавать она не умела, так что господин А. лишь с тру­дом смог ее спасти и поднял ее, находящуюся в полуобморочном состоянии, в лодку. Там случилось так, что он ее поцеловал. Это романтическое событие за­крепило ее привязанность. Однако пациентка не давала себе осознать глубину этой страсти, очевидно, потому, что она издавна привыкла проходить мимо таких впе­чатлений, или — точнее говоря — привыкла бежать от них. Чтобы обмануть себя, она с тем большей энергией устремилась к обручению с господином В. и каждый день убеждала себя в том, что любит господина В. Эта странная игра не могла, разумеется, остаться незаме­ченной острым взглядом женской ревности. Госпожа А., ее подруга, чувством проникла в тайну и поэтому страдала; тем самым росла ее нервозность. Отсюда воз­никла необходимость поездки госпожи А. за границу на лечение. На прощальном ужине злой дух подступил к нашей больной и прошептал ей: «Сегодня ночью он будет один; с тобой должно что-нибудь произойти, чтобы ты попала в его дом». И это действительно про­изошло: посредством своего странного поведения она попала в его дом и достигла того, чего хотела.

После такого разбора всякий, пожалуй, будет скло­нен полагать, что только дьявольская изощренность может изобрести и задействовать такое сплетение об­стоятельств. В изощренности сомневаться не приходит­ся; однако ее моральная оценка вызывает сомнения, так как я считаю долгом подчеркнуть, что мотивы это­го драматического представления никоим образом не осознавались пациенткой. История произошла с ней, как казалось, сама собой, без того, чтобы она осозна­вала какие-либо мотивы. Однако вся предыстория де­лает очевидным, что все бессознательно было направ­лено к этой цели, тогда как сознание трудилось над тем, чтобы добиться помолвки с господином В. Бессо­знательное влечение, вынуждавшее ее пойти по друго­му пути, оказалось сильнее.

Здесь мы возвращаемся к нашему первоначальному рассмотрению, а именно к вопросу о том, чем опреде­ляется патологический характер (соответственно стран­ность, преувеличенность) реакции на травму. На осно­вании тезиса, выведенного из других опытных данных, мы сделали предположение, что и в данном случае по­мимо травмы имеет место нарушение в сфере эротики.

Это предположение полностью подтвердилось, и это учит нас, что травма, которая якобы имеет болезне­творное действие, есть не более чем толчок к тому, чтобы проявилось нечто ранее не осознавшееся, а именно — существенный эротический конфликт. Тем самым травма теряет свое исключительное значение, и место учения о травмах занимает более глубокая и объ­емлющая концепция, где в качестве патогенного фак­тора предстает эротический конфликт.

Часто задают вопрос: почему именно эротический конфликт должен быть причиной неврозов, а не какой-либо другой? На это следует ответить: никто не утвер­ждает, что так должно быть; однако оказывается, что часто бывает именно так. Вопреки всем возмущенным заверениям в обратном, дело обстоит все же так, что любовь⁸, ее проблемы и ее конфликты имеют фунда­ментальное значение для человеческой жизни, и, как всегда выясняется при тщательном исследовании, они гораздо важнее, чем предполагает индивидуум.

От теории травм поэтому отказались как от устарев­шей; ибо с пониманием того, что не травма, а скрытый эротический конфликт есть источник невроза, травма теряет свое каузальное значение⁹.

⁸ В том ее, естественно, широком смысле, который включает в себя не только сексуальность. Тем самым вовсе не утверждается, что эротика и нарушения в ее сфере являются единственным источником невроза. Нару­шение в области любви может иметь вторичную природу и быть обуслов­ленным более глубокими причинами. Есть и другие возможности получить нервное расстройство.

⁹ Исключение составляют подлинные травматические неврозы, такие, как шок от взрыва (Granatschock), «railway spine» [букв.— «железнодорожный костыль» (англ.); здесь, видимо, имеется в виду шок типа «столбняка»].

II

ТЕОРИЯ ЭРОСА

Описанные в предыдущей главе результаты дали неожиданное разрешение вопроса о травме; но зато исследование столкнулось с проблемой эротического конфликта, который, как показывает наш пример, содержит множество отклонений от нор­мы и поэтому на первый взгляд не допускает сравне­ния с обычным эротическим конфликтом. Прежде все­го необычно и почти невероятно то, что, как получа­ется, осознается лишь видимость, тогда как действи­тельная страсть пациентки остается скрытой. В дан­ном случае, однако, бесспорно то, что действительное отношение осталось в тени и лишь.отношение кажу­щееся господствовало в поле зрения сознания. Если дать теоретическую формулировку этого факта, то по­лучится примерно следующее положение: при неврозе имеют место две тенденции, строго противоположные друг другу, и одна из них бессознательна. Это положе­ние намеренно сформулировано очень общо, ибо я хотел этим подчеркнуть, что патогенный конфликт хотя и содержит, пожалуй, личный момент, но одно­временно в индивидууме проявляется и конфликт че­ловечества, ибо отсутствие единства с самим собой есть, вообще говоря, признак человека культуры. Не­вротик — лишь особый случай находящегося в разладе с самим собой человека, который должен был бы объ­единить в себе природу и культуру.

Как известно, культурный процесс состоит в про­грессирующем обуздании животного начала в человеке;

это — процесс одомашнивания, который не может осу­ществляться без возмущения со стороны жаждущей свободы животной натуры. Время от времени нечто вроде дурмана охватывает втягивающееся во власть культуры человечество: древность пережила это в дока­тившейся с Востока волне дионисийских оргий, кото­рые стали существенной и характерной составной час­тью античной культуры и чей дух немало способство­вал тому, что в многочисленных сектах и философских школах последнего дохристианского столетия стоиче­ский идеал развился в аскетизм и из политеистическо­го хаоса того времени вышли аскетические религии Митры и Христа. Вторая волна дионисийского дурмана свободы прошла через западное человечество в эпоху Ренессанса. Трудно оценивать собственную эпоху. В ряду революционных вопросов, поставленных за по­следние полвека, был и «сексуальный вопрос», вызвав­ший к жизни целое литературное направление. В этом «движении» коренились также начала психоанализа, теоретическое оформление которого было довольно су­щественно определено его односторонним влиянием. Никто не может быть полностью свободен от совре­менных течений. Затем «сексуальный вопрос» был от­теснен далеко на задний план политическими и миро­воззренческими проблемами. Это, однако, ничего не меняет относительно того основополагающего факта, что инстинктивная природа человека снова и снова приходит в столкновение с культурными рамками. На­звания меняются, а суть дела остается той же самой. Кроме того, сегодня нам известно, что отнюдь не всег­да только животная инстинктивная природа находится в разладе с культурным принуждением, но часто имен­но новые идеи, стремясь выйти из бессознательного на дневной свет, оказываются так же, как и инстинкты, в разладе с господствующей культурой. Сегодня, напри­мер, можно было бы легко выдвинуть политическую теорию невроза, поскольку современный человек сне­даем главным образом политическими страстями,— теорию, по отношению к которой «сексуальный во­прос» был лишь незначительным прологом. Возможно, окажется, что политическое есть лишь предвестник не­которого еще более глубокого религиозного потрясения. Невротик участвует, не осознавая этого, в господ­ствующих течениях эпохи и отображает их в своем соб­ственном конфликте.

Невроз теснейшим образом связан с проблемой эпо­хи и представляет собой, собственно, неудавшуюся по­пытку индивидуума в себе самом разрешить всеобщую проблему. Невроз есть разлад с самим собой. Основой этого разлада у многих людей становится то, что созна­ние хотело бы придерживаться своего морального идеа­ла, бессознательное же стремится к своему аморально­му (в современном смысле) идеалу, который сознание хотело бы отвергнуть. Такие люди желали бы стать по­рядочнее, чем они, в сущности, есть. Но конфликт мо­жет быть и обратным: есть люди, которые по видимо­сти весьма непорядочны и не делают над собой ни ма­лейших усилий. Но в сущности это есть лишь наигран­ная поза грешника; ибо задний план у них составляет моральная сторона, которая точно так же оказалась от­тесненной в бессознательное, как у нравственного че­ловека — безнравственная природа. (Крайностей поэто­му по возможности следует избегать; ибо они всегда возбуждают подозрение в противоположном.)

Нам потребовалось это общее рассуждение для того, чтобы чуть лучше разъяснить понятие «эротического конфликта». Исходя из этого, можно рассмотреть, с одной стороны, психоаналитическую технику, а с дру­гой — проблему терапии.

Что касается этой техники, то, очевидно, речь идет о следующем вопросе: как мне кратчайшим и вместе с тем наиболее эффективным путем прийти к знанию о бессознательных событиях в жизни пациента? Первона­чальный метод был гипнотическим: либо опрос в со­стоянии гипнотической концентрации, либо спонтан­ное продуцирование фантазий со стороны пациента (именно в этом состоянии). Этот метод иногда еще применяется, однако по сравнению с современной тех­никой он примитивен и часто неудовлетворителен. Второй метод был разработан в Цюрихской психиатри­ческой клинике — так называемый метод ассоциаций¹.

Этот метод точно показывает наличие конфликтов в форме так называемых комплексов эмоциональных представлений, которые обнаруживают себя через ти­пичные помехи в эксперименте². Но наиболее важным методом, позволяющим добиться знания о патогенных конфликтах, является, как впервые показал Фрейд, анализ сновидений.

По поводу сновидения можно сказать, что тот ка­мень, который строители отбросили, стал краеуголь­ным. Правда, сновидение, этот мимолетный и невзрач­ный продукт нашей души, лишь в современную эпоху стало объектом столь основательного пренебрежения. Раньше его ценили, видя в нем предсказателя судьбы, посланника богов, предостерегающего и утешающего. Теперь мы используем его как провозвестника бессо­знательного; оно должно поведать нам тайны, скрытые от сознания, и делает это с удивительной полнотой. «Явное сновидение», т. е. сновидение в том виде, в ка­ком мы его вспоминаем, есть, согласно концепции Фрейда, фасад, который вначале не позволяет нам до­гадываться о внутреннем содержании дома, а, напро­тив, тщательно скрывает его посредством так называе­мой цензуры сновидения. Но если мы, соблюдая опре­деленные технические правила, заставляем видевшего сон говорить о деталях своего сновидения, то вскоре оказывается, что его фантазии обладают определенной направленностью и концентрируются на определенном содержании, имеющем личностное значение и выска­зывающем смысл, который мы вначале не предполагали обнаружить за сновидением, но который, как можно показать с помощью тщательного сравнительного ана­лиза, находится в очень тонкой и охватывающей мель­чайшие детали связи с фасадом сновидения. Этот осо­бый комплекс идей, в котором соединяются все нити сновидения, есть искомый конфликт в определенной, обусловленной обстоятельствами вариации. Мучитель­ные и непримиримые противоречия конфликта, с точ­ки зрения Фрейда, при этом настолько скрываются или же разрешаются, что можно говорить о своего рода исполнении желаний. Правда, лишь в редких случаях это — исполнение явных желаний, как это происходит в снах, вызванных телесными возбуждениями, напри­мер в случае ощущаемого во сне чувства голода, когда желание есть удовлетворяется во сне роскошной трапе­зой. Также и настойчивая мысль о том, что вот сейчас надо встать, находящаяся в противоречии с желанием спать дальше, приводит к реализующему желание пред­ставлению во сне о том, что ты уже встал и т. д. Одна­ко далеко не все сновидения имеют столь простую природу. Согласно Фрейду, есть бессознательные жела­ния, которые имеют природу, несовместимую с пред­ставлениями бодрствующего сознания. Существуют тя­гостные желания, в которых человек предпочитает не признаваться себе, и именно такие желания Фрейд считает подлинными источниками сновидения. Напри­мер, дочь нежно любит свою мать; ей снится, однако, что ее мать, к величайшему горю дочери, умерла. Со­гласно концепции Фрейда, эта дочь могла иметь не­осознанное, в высшей степени тягостное желание, что­бы ее мать, к которой она тайно питает неприязнь, как можно скорее исчезла из этого мира. Даже самая безу­пречная дочь не застрахована от подобных наваждений, которые она, пожалуй, стала бы отрицать самым отча­янным образом, если бы ее захотели на этом поймать. Явное сновидение по видимости не содержит в себе никакого осуществления желаний, а, напротив, скорее опасение и озабоченность, т. е. как раз то, что проти­воположно предполагаемому бессознательному побуж­дению. Но ведь известно, что преувеличенная озабочен­ность очень часто и по праву вызывает подозрение в противоположном. (Критически настроенный читатель, разумеется, спросит: а является ли представленное в сновидении опасение преувеличенным?) Таких сно­видений, где по видимости нет и следа осуществления желаний,— бесчисленное множество. Обрабатываемый в сновидении конфликт не осознается; точно так же бессознательна вытекающая из него попытка его разре­шения. Видевшая сон фактически стремится устранить свою мать. Но быть устраненной означает на языке бессознательного: умереть. Видевшая сон, однако, не обязательно одержима этим стремлением, так как, точ­нее говоря, не она сфабриковала сон, но бессознатель­ное. Последнее имеет неожиданное для видевшей сон стремление — устранить мать. Именно тот факт, что это ей снится, доказывает, что она не думает об этом сознательно. Она вообще не понимает, почему это мать должна быть устранена. Мы знаем теперь, что опреде­ленный слой бессознательного содержит в себе все то, что из реминисценций утрачено в воспоминании, и, далее, все то, что из инфантильных побуждений уже не может найти реализации во взрослой жизни. Можно сказать, что многое, проистекающее из бессознательно­го, первоначально носит инфантильный характер: тако­во и данное желание, которое звучит очень просто: