Примечания. 1 Подробнее об этом см.: [Кедрова 2015]

Охота за субъектом: подозрительный/подозреваемый субъект

Автор: Н. В. ГОНОЦКАЯ

В статье рассматривается проблема конституирования идентичности. Обозначаются возможные способы присвоения образов себя в контексте авторской концепции понимания Я не через классическую категорию единства, но через отношения отчуждения/ присвоения опыта и степени прочности отношений собственности. Сложность в поиске истинного Я связана с темпоральным характером Я, неоднозначностью выстраиваемых связей с собственным опытом, неизбежностью включения в процесс самоидентификации фигуры Другого, которое, в свою очередь, делает становление-субъектом подчас рискованным предприятием с непредсказуемым исходом.

The article deals with the problem of identity building, Marking possible varieties of appropriation Self-images as used here author's conception of Self, interpreted not in a classical way through category of unity but via relations of alienation and appropriation of Self-experience and the extent of durability of property relations. Complexity of search for authentic Self is related to temporal disposition of Self, variance of forming connection with Self-experience up, inevitability of inclusion the figure of Other into the process of Self-identification which by turn makes subject's formation at times a venture with indictable outcome.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: субъект, конституирование идентичности, самоидентификация, автор, интерпретатор, Я и Другой, мои следы, подозрение.

KEY WORDS: subject, identity building, Self-identification, author, interpreter, Self and Other, my footsteps, suspect.

Начиная охоту за субъектом, стоит развернуть карту местности, чтобы убедиться: немногое из того, что на ней присутствует, сможет послужить опорой в поисках Я: прежний фундамент утратил прочность, и со времён классического философского дискурса о субъекте, центральной фигурой которого было самотождественное и простое Я, процесс самоопределения претерпел существенные изменения. Рассмотрение усложнившегося с тех пор поиска Я не обещает преподнести законченный продукт - пойманного субъекта -в качестве результата этой работы по нескольким причинам, о которых и пойдет речь дальше, а возможность ухватить истинное Я так и останется в области проблематического.

Множество объектов, схематично разбросанных на карте, её структура и обозначения хранят молчание до тех пор, пока не появятся следы, которые и послужат ориентиром

стр. 186

тому, кто отважился предпринять попытку поймать то, что в отличие от вещей и их качеств не дано непосредственно. Я там, где мои следы. Я - не вещь, не качество и не абстрактная точка пристёжки трансцендентального единства апперцепции. Теперь любая попытка дать Я вещное определение, приписав ему какие-либо свойства, объявляется не только ложной, но и таящей в себе опасности тоталитарного порабощения. Вопреки видимости Я подвергается ещё более жестокому и унизительному порабощению в качестве одного из трансцендентальных полюсов апперцепции. Лишённое определённых качеств, благодаря которым его можно было бы перепутать с вещью, Я, тем не менее, остается привязанным к вещам. Оно служит условием единства вещи, исполняя роль фундамента. Я выступает местом притяжения и синтеза многообразных сторон объекта в качестве данных одному и тому же мыслящему субъекту.

Мыслящее и воспринимающее Я обречено быть под-лежащим по отношению к вещам. Это подчинение вещам сопровождается переносом самой "качественности" на Я. Я не просто подчиняют вещам, но и переносят на него их основной атрибут. Я не наделяется конкретными качествами, но ему приписывают качественность как таковую, которая, по классическому определению Гегеля, есть "простая определённость". Качество - это то, благодаря чему существует вещь, некое наличное бытие. "Оно есть для себя самого, то есть оно существует благодаря этой простоте, опираясь на себя" [Гегель 2000, 34]. Я не обязательно белое, синее, чёрное, гневливое или стыдливое, - достаточно потребовать, чтобы оно было единым.

Попытка представить Я как единство всякий раз оборачивается его замаскированным овеществлением. Но не является ли олицетворением освобождённого и неподверженного овеществлению Я субъект действующий? Ведь существо, наделённое способностью "или создавать предметы, соответствующие представлениям, или определять самое себя для произведения их" [Кант 2005, 293] господствует над вещами. Оно же в силу проективности своего существования неизбежно отличается от самого себя во времени, а значит, не является простым и не может быть вещью. Но отбрасывание вещей за горизонт чистой мысли о действии заставляет впадать в крайность экзистенциализма, когда Я предстаёт не только отличным от вещей, но и якобы изначально оторванным от них. Между тем, смысл действия неотделим от его результата. Понять действие - значит понять не только кто и как действовал, но и что было сделано. Деятель - это не бесплотная сила, не имеющая очертаний, но тот, кто оставляет следы. Конституирование Я - это не оставление следов, но тяжба по их присвоению/отчуждению. Можно ничего не сделать в жизни, но очень многое себе приписать, как и наоборот, проявить излишнюю скромность, - не будет ли она с неизбежностью ложной?

Как определить ту грань, за которой принятие ответственности превращается в пустое бахвальство, а скромность становится ложной? Какие следы принадлежат мне по праву? Присвоение следов изначально двусмысленно, поскольку они могут быть оставлены как намеренно, так и случайно. Намеренно оставленные следы субъекта - это его произведения, в первую очередь - произведения искусства, или всё то, к созданию чего субъект подходит как к искусству. Произведение искусства - это то, в чём целенаправленно выражена воля субъекта и то, что он хотел бы оставить в памяти потомков. То есть намеренный след всегда еще приобретает и смысл завещания.

Ненамеренные следы, напротив, возникают помимо воли субъекта и, как ни парадоксально, всегда при участии Другого. Так происходит, когда нас вдруг упрекают в том, что мы испачкали своими грязными подошвами только что вымытые полы. Некоторые следы возникают вообще лишь посмертно. Таково надгробие - вечная собственность субъекта, которую преподносят ему в дар благодарные потомки. Наконец, непроизвольными следами испещрена запутанная карта нашего бессознательного, которую кропотливо расшифровывает для нас психоаналитик. Все перечисленные следы указывают путь, по которому отправляются на поиски истинного Я. Беда лишь в том, что этот путь изначально разделяется на два направления, каждое из которых, в свою очередь, разделяется и ветвится.

Гуманистическая точка зрения однозначно разрешила для себя эту дилемму: истинное Я субъекта, безусловно, следует искать в его произведениях, главное из которых - он сам. Тот, кто ничего не творит, не изменяет намеренно и целенаправленно окружающий мир,

стр. 187

лишён человеческого достоинства, не представляет собой личности. Случайные следы не имеют отношения к субъекту, они не являются результатом поступка и за них не несут ответственности. Точно так же мы отказываем в человеческом достоинстве тому, кого судим по его следам, оставленным ненамеренно. Это произошло с Мерсо, героем повести Камю "Посторонний". Он совершил убийство случайно, не испытывая ни ненависти к своей жертве, ни страха. Но, к несчастью, об этом было известно только ему самому. Случайность произошедшего не могла быть доказана никаким объективным способом. Чтобы вынести справедливое решение, судьи должны были бы отождествить себя с обвиняемым, либо обвиняемый должен был бы обладать талантом Камю, чтобы сделать понятным погубившее его стечение обстоятельств и оправдать себя.

Поиск Я, при котором субъект присваивает только намеренно оставленные следы, чрезвычайно походит на попытку самооправдания. Такой субъект пытается выбирать из оставленных им следов лишь некоторые. Он изобретает самого себя, уподобляясь актёру, который представляется не тем, кто он есть на самом деле, играет на публику.

Самооправдание - довольно двусмысленное занятие. На первом шаге я приписываю себе определённые поступки, очерчиваю некоторую область следов, а на втором шаге пытаюсь в ней провести внутренние границы, отделяя "действительно мои" следы от тех, что лишь кажутся таковыми, принимаю на себя ответственность за одни поступки и отказываюсь от других, именуемых случайными. Начиная оправдываться, обвиняемый тем самым признает, что выдвинутые против него обвинения не абсолютно беспочвенны. В противном случае он вёл бы себя, как Мерсо, который даже не пытался защищаться перед судом. Его радикальное оправдание заключалось в том, чтобы полностью отстраниться от того, что ему вменяли. А это значит - не оправдываться вообще. Самооправдание неизбежно вызывает подозрение в неискренности. Тот, кто выбирает из оставленных следов, слишком много думает о том, каким его увидят другие, и скрывает многое из того, что знает за собой.

Напротив, человека, который соглашается сразу со всеми пунктами обвинения, могут упрекнуть в стремлении разжалобить судей. Он слишком легко принимает на себя то, от чего обычно открещиваются. Он чрезмерно усердствует в раскаянии, а значит, его искренность вновь под сомнением! Сходные подозрения вызывают не только те, кому уже предъявлено обвинение, но любой, кто озабочен своим наследием. О следах думает тот, кто хочет их запутать, указать преследователям ложный путь и скрыться. Любой творец оказывается под подозрением, стоит только пристальнее к нему присмотреться. Не является ли оксюмороном словосочетание "искреннее искусство"?

Казалось бы, в любовной лирике поэт до конца открывает душу предмету своего поклонения. Но, листая сборники сонетов Петрарки, мы поражаемся постоянству их любовной страсти. Невольно приходит в голову мысль, что гениальный поэт может писать о своих чувствах бесконечно, но поддерживать столь яркий огонь любви не только лишь в стихах он не властен. В этом отношении гораздо честнее был А. С. Пушкин, который регулярно менял адресата своих лирических откровений, в отличие от Петрарки, который не отпускал от себя образ Лауры даже после её смерти. Невозможно однозначно определить, была ли беззаветная преданность единственной возлюбленной подлинным чувством Петрарки, или же это элемент жанрового канона, многократно усиливающий эффект каждого отдельного сонета за счёт встраивания его в длинную серию подобных стихотворений, адресованных одному и тому же предмету обожания.

Еще явственнее нота самооправдания звучит в романном повествовании, когда оно ведётся от первого лица, и автор делает самого себя одним из участников описываемых событий. Рассказчик либо выступает главным героем, через которого получает разрешение центральный конфликт произведения, либо отводит себе роль более или менее беспристрастного наблюдателя. И в том, и в другом случае автор занимает выигрышную позицию. Роль центрального персонажа, будь он положительным, отрицательным или просто обычным человеком, всегда позволяет автору представить себя в лучшем свете, в качестве лица, извлекшего урок из описанной в романе истории. Тот, кто умеет воспеть подвиг, становится ближе к действительному герою, а тот, кто находит в себе силы изобличить

стр. 188

порок, делает решительный шаг к очищению, возвышается над ним. То возвышенное место, которое автор-участник событий завоёвывает лишь к концу романа, автор-свидетель отводит себе с самого начала. Он сострадает униженным, осуждает порочных, радуется счастливым стечениям обстоятельств, но при этом как будто некая высшая мудрость удерживает его от безоглядной вовлечённости в драму, разворачивающуюся у него на глазах.

Объективность изложения достигает наивысшей степени, когда повествование ведётся от третьего лица. Проявляется это, безусловно, не в беспристрастности автора, а в том, что ни один из персонажей не составляет для него загадки. Такой повествователь, наделённый бесконечной проницательностью в отношении других, обладает и ясным пониманием самого себя, что служит залогом его нравственной непоколебимости. То есть автор с самого начала занимает ту позицию, с которой удобнее всего оправдаться. Не значит ли это, что он более других заслуживает подозрений в неискренности?

Но есть авторы, в отношении которых эти обвинения недопустимы. Робер Мерль в романе "Смерть - мое ремесло" ведет повествование от лица нацистского преступника -Рудольфа Ланга, прототипом которого явился комендант Освенцима Рудольф Хёсс. Интерпретацию этого романа, содержащую малейший намёк на то, что главный герой близок по духу автору, сочли бы кощунственной. Мерль искренен в своей попытке понять тот путь, который проходит человек от простого унтер-офицера до коменданта концлагеря, сделавшего своим ремеслом массовые казни евреев. Автор здесь - не отстранённый наблюдатель, не судья всех судей; он не берёт на себя ни роль божественного Провидения, ни амплуа резонёра и моралиста. Его невозможно заподозрить в том, что в данном тексте он каким бы то ни было образом преподносит нам самого себя. Единственный способ для романиста избежать подозрения в неискренности - это с самого начала дать понять, что он пишет не о себе.

По-своему искренен и А. Моруа на страницах романа "Превратности любви". В нём одна и та же любовная история сначала излагается от лица Филиппа Марсена, а затем от лица Изабеллы де Шеверни. Казалось бы, Моруа занимает объективную позицию, поскольку видит своих героев насквозь. Но всеведение достигается здесь не за счёт того, что автор обращает на них всевидящее око из занебесной области, а ценой ограничения своего взгляда точкой зрения каждого из персонажей в отдельности. Он понимает их так хорошо именно потому, что запрещает себе занимать позицию третейского судьи. Представляясь поочередно то мужчиной, то женщиной, Моруа вполне определённо указывает, что не следует искать в тексте его собственное Я. Возможно, в современных исследованиях по гендерным проблемам этот приём был бы проинтерпретирован иначе - как признание Моруа в двойственности его гендерной идентичности. Однако не следует забывать, что в 1928 г., когда вышел этот роман, признание автора в нетрадиционной ориентации могло быть понятно, только если бы оно высказывалось в прямой и предельно эпатирующей форме, например, так, как это делал Андре Жид. Европейские читатели первой трети прошлого века не были столь толерантными к подобным темам и, в отличие от нас, не были склонны видеть во всем намёк на гендерную проблематику. В конце концов, знаменитый афоризм Моруа: "Время, проведенное с женщиной, нельзя назвать потерянным" - может принадлежать только настоящему мужчине. Приём, использованный автором "Превратностей любви", имел целью сразу ввести читателя целиком в искусственную ситуацию, где происходит игра с мнимыми идентичностями, а не поиск своего единственного и неповторимого Я.

Писатель подобен субъекту из парадокса лжеца, который развеивает подозрения в неискренности лишь тогда, когда признаётся, что он лжёт. "Я лгу" невозможно сказать всерьёз, но именно эта фраза служит паролем для входа в мир искусства. Подозрения здесь отбрасываются за счёт того, что сам вопрос об искренности авторского высказывания снимается как бессмысленный. Это и позволяет нам отделять оценку произведения искусства от оценки личности его автора. Например, знание о том, что Бетховен обладал вздорным характером - ему были свойственны эгоизм, мелочность, неопрятность, похотливость, сребролюбие, раздражительность и резкость в суждениях, - не мешает нам восхищаться его произведениями.

стр. 189

Какого рода искренности мы могли бы требовать от живописца? Некоторые исследователи творчества Леонардо да Винчи убеждены в том, что "загадка Моны Лизы" будет разгадана, если удастся подтвердить гипотезу, согласно которой на знаменитом портрете Леонардо изобразил самого себя. В министерство культуры Франции из года в год поступают запросы дать согласие на эксгумацию останков художника. Получается, если гипотеза получит подтверждение, то этим якобы будет доказано, будто особая притягательность портрета Моны Лизы обусловлена тем, что её именем Леонардо подписал автопортрет. Тогда и совершенство натюрмортов Моранди стоит объяснять тем, что он изображал исключительно бутылки и коробки, находившиеся в его собственности.

Невозможно рационально продемонстрировать хоть какую-нибудь связь между степенью совершенства произведения искусства и присутствием в нём очертаний внешности или характера его создателя. Совсем не обязательно должно быть сходство между следом и тем, кто его оставляет. И в высшей степени это справедливо по отношению к человеку.

Неожиданный довод, развенчивающий все сомнения по поводу искренности творцов, подсказывает одно воззрение, характерное для популярного искусствоведения: часто говорят, что художник "творит перед глазами вечности". Каждое его произведение имеет смысл завещания и исповеди, адресованной потомкам, которые и сформулируют для себя окончательное суждение об авторе. Залог честности составителя завещания и автора произведения видят в том, что они пишут в перспективе собственной смерти - в этом и заключается особая ирония.

Во-первых, отнюдь не каждый художник вдохновляется образами своего посмертного величия. Изображая тело возлюбленной на холсте, Модильяни был бесконечно далек от мысли о собственной смерти. И тем более он не представлял себе, что очень скоро это тело будет недвижно лежать на голой мостовой, храня во чреве так и не родившегося потомка самого Модильяни. Во-вторых, даже если творец и озабочен своей посмертной репутацией, то тем более не стоит ему доверять, ведь он волен представить себя каким угодно, поскольку, покинув этот мир, он лишит нас возможности непосредственно проверить его слова и привлечь его к ответственности. Произведение искусства, как и всякий намеренный след, помогает скрыться тому, кто его оставил. Оно служит самым радикальным алиби в бытии для своего создателя.

Это не значит, что между содержанием произведения и личностью автора нет никакой связи. Творец, безусловно, связан со своим творением, но это не отношения подобия, которые устанавливаются между платоновскими идеями и их чувственно-воспринимаемыми воплощениями. Автор может быть похож или не похож на своих персонажей, но это не имеет значения для открытия истинного Я писателя, поскольку оно определяется тем, какие из этих образов сам автор считает своими. Персонажи романов - это не отражение фигуры автора в комнате с множеством зеркал, а следы, оставленные чьим-то пером на бумаге. Я писателя - не совокупность всех персонажей и даже не сам текст, а собственник этого текста. Если бы спросили Д. Дефо: "В образе Робинзона Крузо Вы запечатлели самого себя?", - то он, возможно, ответил бы: "Нет. Я - не Робинзон, но, если угодно, считайте этот образ моим". Я определяется не качествами, а отношениями, не сходствами и различиями, а прочностью отношений собственности. Поиск истинного Я - это не сопоставление качеств, а выяснение того, кто на самом деле оставил след.

Итак, озабоченность следами вызывает подозрение в желании скрыться. Есть два способа достичь этой цели: можно запутывать следы, а еще лучше - их стирать, не оставлять вообще. Желание не оставить и следа, обеспечив себе наиболее радикальное алиби, свойственно не только кровожадному преступнику, но и хладнокровному исследователю-позитивисту. Занятие наукой требует объективности. Ученый пытается представить мир так, как если бы его самого не существовало. Современная наука, конечно, учитывает ограниченность позиции исследователя, но именно в качестве того, кто повинен в несовершенстве результата научной работы: его ожидания могут повлиять на чистоту эксперимента, он разрывает - как в теории относительности - единство картины мира, по иррациональным мотивам сопротивляется смене парадигм. Наука не забывает об идолах рода, но это не значит, что она им поклоняется.

стр. 190

Достаточно совершенная естественнонаучная концепция человека встроила бы все его действия в необходимые последовательности явлений природы. Этим она бы обеспечила человеку окончательное алиби в бытии, избавив его от чувства вины и ответственности. Но одновременно наука смешала бы человеческий след со следами любого другого животного. Избавление от своих следов неумолимо сближает занятия наукой с преступлением, грозя обернуться убийством человека. Озабоченный стиранием своих следов ученый, подобно герою рассказа Р. Брэдбери "Фрукты с самого дна вазы", попадается в руки гуманистического патруля именно тогда, когда решил, что его алиби гарантировано. Стирание следа оказалось собственным следом учёного, который он оставил, сам того не подозревая.

Однако в этой ситуации учёный ускользает от правосудия. Ведь, согласно своим собственным законам, гуманист может судить субъекта лишь по намеренно оставленным следам. В противном случае подсудимый был бы лишён человеческого достоинства, а вместе с ним и статуса субъекта. Если бы учёного всё же привлекли к суду, он полностью оправдался бы, заявив: "Моим намерением было стереть свои следы. Поэтому оставленный мной след стирания следа был ненамеренным, а значит, по вашим законам не может считаться моим!" Разрешить это противоречие удастся в том случае, если связать истинное Я со следами, оставленными непроизвольно.

Вообще идея целиком и полностью произвольного следа представляется довольно сомнительной, ведь всякий след подлежит отслеживанию, интерпретации. Поль Рикёр определяет интерпретацию как "работу мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключённых в буквальном значении" [Рикёр 1995, 18]. Но обладание очевидным смыслом - это атрибут вещи, а не следа. Роман как вещь - не более чем бумага, покрытая чернилами. Произведением искусства он становится в качестве следа, поскольку отсылает к тому, что непосредственно не дано. Это отсутствие раскрывает свободное поле для работы интерпретации, требует усилий, действия, результат которого не гарантирован заранее. След по своей природе предполагает множественность заключённых в нём смыслов, в том числе и совершенно неожиданных для автора. Оставлять следы, или писать, означает производить знаки, "которые функционируют, несмотря на полное отсутствие субъекта, из-за (после) его смерти" [Деррида 1999, 123].

Всякий пишущий оставляет своё наследие для потомков. В этом оставленном для других содержится как момент сохранения, так и момент утраты. Автор может лишиться своего произведения, изменённого до неузнаваемости интерпретаторами. Он, возможно, и хотел бы, чтобы на обращённые к ним вопросы его сочинения отвечали одно и то же, но их судьба всегда складывается иначе: "Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде - и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе" (Платон, "Федр" 275d). Сократ понимал, что в отношении следов недостаточно проявить свою волю однажды. Автор вынужден вновь и вновь в каждом новом произведении заново восстанавливать смысл того, что он хочет сказать. В противном случае он рискует обнаружить, что его наследие ему более не принадлежит. Приходится отрекаться от неугодных интерпретаций, которые назойливо преследуют создателя произведения, подобно тому как Маркс был вынужден признаться, что он, во всяком случае, не марксист.

Казалось бы, всё в произведениях Ницше - и возвышенный стиль, и решительное разграничение аристократического и стадного, и страстное изобличение слишком человеческих слабостей и самообманов - ограждает его учение от того, чтобы оно служило аккомпанементом к триумфу рабов в морали. Но едва только он утратил способность отстаивать своё учение, как оно превратилось в знак отличия, призванный удовлетворять мелочное тщеславие примитивных антисемитов. Все так и ждут смерти гения, чтобы начать строчить свои некрологи, диссертации, комментарии и послесловия.

стр. 191

Каждому следу принадлежит нечто случайное, что выходит на первый план благодаря усилиям интерпретаторов. По этой причине ни один след не бывает абсолютно произвольным. Другой неожиданно извлекает из него то, что я сама, как мне представлялось, никогда не вкладывала. Сама первоначальная сокрытость этого непроизвольного следа придает ему особую ценность в глазах интерпретатора. Именно результат своей кропотливой исследовательской работы он склонен считать подлинным смыслом произведения, несущим на себе отпечаток истинного Я своего создателя. В этом случае идентификация осуществляется не столько через присвоение, сколько через вменение следов субъекту.

Признание вменяемых следов, если оно когда-либо случается, не происходит без насилия по отношению к интерпретируемому. Кроме того, материал для фабрикации самых невероятных обвинений всегда наличествует в избытке. Обвиняемый сам играет на руку преследователям, поскольку они имеют дело со следами, отмеченными подписью автора. Вот только они заставляют его взглянуть на те стороны его следов, на которые он раньше не обращал внимания. Они подвергают критике произведения с тех позиций, которые автор забыл принять в расчёт при его создании.

Для Мерля оказались полной неожиданностью политические нападки, которым он подвергся после выхода романа "Смерть - моё ремесло". По его собственным словам, он писал этот роман "единственно из побуждений нравственных и психологических". В итоге ему пришлось признать, что в начале работы он находился "в состоянии полного политического невежества". Лишь спустя годы он с помощью своих не всегда доброжелательных интерпретаторов, понял значение этой книги и прямо утверждал, что если бы ему пришлось сегодня писать роман "Смерть - моё ремесло" заново, то он написал бы его иначе, во многом - совсем по-другому. Интерпретаторы как будто поймали Мерля в ловушку, вырвав у него отречение от собственного произведения. В то же время Мерль говорил, что этот роман был его первым шагом на пути осознания писательского долга. Единственным выходом для творца, который позволяет ему сохранить себя в той идее, какую он хотел донести до других, оказывается уловка, которую Р. Барт назвал "смещением". Она состоит в том, чтобы отречься от того, что ты писал, но не думал. Так поступает всякий, кто говорит, что написал бы по-другому. Он не изменяет тому смыслу, который вкладывал в произведение, но, отрекаясь от слов, отбрасывает вместе с этим и чуждые ему интерпретации.

Однако "перед лицом вечности", а попросту после смерти, автору уже не избежать насилия со стороны интерпретаторов, соревнующихся в выявлении скрытых смыслов. Массив критической литературы подобен надгробной плите на могиле гения, которая с течением времени становится все массивнее. Количество изложений и комментариев разрастается настолько, что иногда исходный текст теряется под ними и до его изучения дело так и не доходит. От любого, кто берётся за написание диссертации, ожидают освоения такого объёма критической литературы, пересказывающей и развивающей содержание основополагающих текстов, что изучение самих этих текстов перестаёт быть первостепенной заботой начинающего исследователя. Так у него возникает боязливое ощущение, что "неподготовленное" обращение к первоисточнику не принесёт ничего хорошего ни автору, ни наивному читателю. Знакомство с критической литературой выступает условием совершеннолетия автора. В процессе этого знакомства он получает представление о правилах и ограничениях, которым подчиняется дискурс. Таким способом начинающий исследователь, как предполагается, обретает правоспособность и получает доступ в то или иное дискурсивное сообщество. Ценой этого включения в сообщество оказывается согласие автора поместить свой дискурс в определенные рамки, очерчивающие поле возможных высказываний. Здесь субъекту приходится соблюдать некоторую меру, выдерживать баланс между смирением и гордостью.

Отринув любые правила, вплоть до законов языка, в качестве вознаграждения за свой писательский труд субъект рискует получить направление в стационар. Письмо, не подчинённое никаким правилам, не обращённое ни к кому другому, увлекает само себя в вязкую трясину бреда.

стр. 192

Напротив, угодливое стремление неукоснительно следовать всем процедурам, регламентирующим дискурс, заводят субъекта в иную крайность. Процедуры контроля над дискурсом, функция которых, согласно Фуко, в том, чтобы "нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события" [Фуко 1996, 51], через дискурс распространяют свое влияние и на субъект. Он оказался бы неспособным на самостоятельное высказывание, не смог бы оставить оригинального следа. Полностью подчинившись процедурам контроля над дискурсом, субъект получает исчерпывающую инструкцию, что он может говорить, а что - нет; кем он должен быть, чтобы иметь возможность высказываться; в каких случаях он должен быть абсолютно честен, а когда ему дозволяется солгать; что из сказанного он может считать своей заслугой, а за что должен выражать признательность другим; в каких обстоятельствах его высказывание будет уместно; к какой аудитории он имеет право обращаться и какой набор священных постулатов он должен разделять, чтобы не стать изгнанником.

В том случае, если человек заговорит о самом себе с соблюдением всех этих процедур, то всё, что он сможет сказать, будет уже заранее предопределено. Когда субъект начинает высказываться с полной готовностью удовлетворить ожидания своих интерпретаторов, признание вменённых ему следов начинается с первого момента акта речи или письма. Цикл письмо/чтение превращается в загонную охоту на субъекта. Сначала в чаще языка учителя и наставники размечают красными флажками тропы, по которым принуждают разворачиваться дискурс, и затем приводят его на поляну публичного обсуждения, где ученые-интерпретаторы свершают ритуальное умерщвление и препарирование загнанного зверя во славу Культуры.

С позиции догматически настроенного интерпретатора отступление от предзаданных границ дискурса может быть лишь преступлением субъекта, его виной, но никак не заслугой. Под отеческим взглядом догматика произвольное письмо - знак незрелости субъекта. Нарушение правил дискурса - детская проделка неокрепшего культурного самосознания, которое ещё не постигло в достаточной мере непреходящей ценности норм и эталонов, ведь зрелый субъект понимает, что он оставляет следы на подготовленной для него почве, на заранее проложенных для него путях. Совершая те или иные шаги, он топчет возделанное великими предками культурное поле, и если не хочет прослыть варваром, то должен бережно относиться к тому, что питает и поддерживает его силы. Вернейший признак должным образом воспитанного, подлинно цивилизованного субъекта - в способности непроизвольно замереть на полушаге, едва только он почувствует опасность по неосторожности повредить побеги, приносящие плоды просвещения. Ему остается лишь бродить по границам культурного поля, с благодарностью принимая в наследство и оберегая для потомков всё это не им созданное богатство. Сам он, в качестве человека, субъекта, индивида, способного говорить о себе, существует не иначе как в роли такого сторожа и охранителя. Его Я определяется наследием, которое он принимает от других как предмет попечения и заботы. Любая попытка проявить свою волю, отличную от воли культурных авторитетов, есть пренебрежение долгом, которое влечет наказание.

При идентификации субъекта по его непроизвольным следам - даже если это самоидентификация - роль активной, вменяющей инстанции играет Другой. В этом случае Я уже не causa sui. Его первопричиной стал тот, кто своим преследованием направляет субъекта по уже намеченным тропам. Это следопыт, который расшифровывает и предъявляет как улику субъекту самые неприметные его следы. Идентификация, при которой субъект не может с полным правом считать собственные следы изначально своими, болезненна и травматична. В поисках безусловно своего Я, исключительно своих следов, избавленных от какой-либо двусмысленности, субъект может обратиться к той области, из которой он сделал первый сознательный шаг в предписанное ему Другими культурное поле. Эта область - необъятная и таинственная сфера бессознательного. Пусть, если нет иного выбора, их нельзя будет считать по-настоящему произвольными, но по крайней мере они будут связаны исключительно с желанием самого субъекта, с его Я, непокорным желанию Другого.

стр. 193

Для решения стоящей перед ним двойной задачи - уйти от преследования и не заблудиться в пыльных архивах бессознательного - разумнее всего подкупить преследователя и превратить следопыта в проводника. Проводником становится психоаналитик, этот бесконечно терпеливый собеседник, акушер и крёстный отец, которому щедро платят за квалифицированную помощь при втором рождении субъекта. То, что становится результатом психоаналитической процедуры, никогда не совпадает с радужными ожиданиями пациента. Вместо безгрешного розового младенца претерпевший родовые муки субъект вдруг обнаруживает на руках аналитика отвратительного монстра, для которого не находится иного имени, кроме безличного Оно. - Это не Я! - восклицает охваченный ужасом пациент. - Где было Оно, должно стать Я, - спокойно и требовательно отвечает ему аналитик.

Расшифровывая следы, которыми испещрено бессознательное пациента, аналитик развёртывает панораму Оно, подобную "Саду наслаждений" Иеронима Босха. Этот сад населён существами, фигуры которых трепещут и изгибаются, пронизанные причудливыми и извращёнными желаниями. Пациент лицом к лицу сталкивается с представлениями, которые оказались вытесненными именно в силу несовместимости с его Я. Желание, породившее эти картины, пациент не может назвать иначе, как желанием Другого. Тем не менее, эти желания пациент должен признать своими, должен согласиться, что именно они и являются истинным содержанием его субъективности. Сделать это нелегко, и пожалуй, даже невозможно. Неимоверная трудность этой задачи рождает в душе пациента подозрения в беспристрастности и открытости позиции аналитика: не есть ли сам аналитик тот Другой, желания которого обнаруживаются в субъекте бессознательного? Быть может, техника психоанализа служит для реализации властной претензии тех, кто с её помощью обещает отыскать истину о субъекте. Аналитик предоставляет говорить пациенту, позволяя ему отдаваться потоку свободных ассоциаций, но последнее слово он оставляет за собой. Речь пациента сама по себе не имеет целительного эффекта. Для этого она еще должна быть правильно проинтерпретирована. Но не всякая речь может дать материал для интерпретаций. Она изначально направляется психоаналитиком: его интересует прошлое собеседника, и в нём - преимущественно детский опыт, касающийся отношений к родителям, к вопросам пола, а также сновидения, фантазии, страхи и вообще всё то, о чем люди обычно не хотят говорить, но о чем, как предполагается, они очень хотели бы рассказать в кабинете доктора Фрейда.

На самых первых этапах своей практики Фрейд отказался от гипноза как от "неприятного, капризного и мистического средства" [Фрейд 1999, 327], которому к тому же поддавались не все больные. Казалось бы, он совершил этот отказ с целью предоставить пациентам большую свободу, не погружать их полностью в бессознательное состояние, лишающее их человеческого достоинства. Правда, объяснения самого Фрейда свидетельствуют скорее о противоположном: гипноз не обеспечивал ему достаточной степени контроля над речью пациента. Слишком велик был риск того, что она будет ускользать с путей, делающих её пригодной для истолкования.

Добросовестный аналитик должен был бы перенять стратегию удачливого игрока в "чёт-нечет" из рассказа Э. По "Украденное письмо". Чтобы узнать, что загадал его противник, юный игрок старался придать своему лицу точно такое же выражение, как и у соперника. А потом ждал, какие мысли и чувства в соответствии с этим выражением у него возникнут, и таким способом постигал намерения соперника. Так же, по словам Лакана, аналитиков специально готовят "как раз с той целью, чтобы были субъекты, у которых собственное Я отсутствует. Это и есть идеал анализа, который, конечно же, остается чистой возможностью" [Лакан 2009, 351].

Идеальный аналитик должен был бы полностью отождествить себя с собеседником, стать для него живым незамутненным зеркалом его мыслей и чувств. Но, как невозможно избавиться от подозрений в неискренности того, кто красиво говорит о себе, так невозможно избавиться от подозрений в беспристрастности того, кто убеждённо высказывается о Другом. Может быть, он вообще, как и любой другой, не способен постичь Другого, а лишь переносит на него собственные черты. Требуя от нас признать, что Я - это Другой, он на самом деле способен к идентификациям только по формуле "Другой - это Я".

стр. 194

В конце концов, Я "фиксируется" в позиции непойманности. Охота за субъектом уподобляется попытке ухватить собственный хвост: при увеличении накала страсти к обнаружению Я и силы желания обладать Я, повторяющиеся движения души замыкаются в круг. Круговорот поиска - присвоение следов собственных и отчуждение несобственных / изменение степени ответственности, возрастающей вместе с серьёзностью в отношении собственных опредмеченных проектов / апелляция к интерпретаторам / проведение демаркационной линии в среде многообразия следов, оставленных в символическом пространстве путём установления отношений собственности и удержание их во времени - не является простой процедурой, требующей лишь овладения техникой и следования предписаниям этого порядка. Такая работа непредсказуема: как процесс, так и результат не может быть схематизирован и упорядочен в соответствии с существующими процедурами конституирования идентичности, что в свою очередь выступает своего рода требованием к более изощрённому поиску Я и обещанием сделать охоту за субъектом ещё более увлекательной.

ЛИТЕРАТУРА

Гегель 2000 - Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. М., 2000.

Деррида 1999 -Деррида. Ж. Голос и феномен. СПб., 1999.

Кант 2005 - Кант И. Критика практического разума / Кант И. Лекции по этике. М., 2005.

Лакан 2009 - Лакан Ж. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа. Семинар, книга II (1954/55). М., 2009.

Платон 1993 -Платон. Собрание сочинений в 4 т. М., 1993. Т. 2.

Рикёр 1995 - Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М., 1995.

Фрейд 1999 - Фрейд З. О психоанализе / Фрейд 3. Я и Оно. М., Харьков, 1999.

Фуко 1996 - Фуко М. Порядок дискурса / Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996.

стр. 195

Конференция по творчеству Ф. А. Степуна

Автор: С. Е. Любимов

В мае 2013 г. в Национальном исследовательском университете - "Высшая школа экономики" прошла конференция, посвящённая творчеству "русского немца" и "немецкого русского" Ф. А. Степуна. Конференция была организована В. К. Кантором, автором целого ряда работ о Ф. А. Степуне и издателем его наследия. К слову, все немецкие участники конференции в подарок получили последнюю книгу В. К. Кантора "Фёдор Степун: Письма". В организационный комитет конференции входили: А.М. Руткевич, В. К. Кантор, А. В. Ястребцева, Е. В. Бессчетнова.

Конференция стала одним из знаковых событий года, посвящённых проблемам русской философии. Она собрала более десятка исследователей как из России, так и из Германии. Более того, некоторые из участников конференции были знакомы со Степу-ном лично, что отнюдь не часто встречается на конференциях не только российского, но и международного масштаба. Всё это оставило по окончании конференции сильное впечатление.

Многие из слушателей и участников конференции отмечали высокий уровень её организации. Так, по словам Владимира Янцена (Германия), выступавшего с докладом "Персональные параллели как метод истории русской мысли: по материалам личных архивов Д. И. Чижевского и Ф. А. Степуна" он "ни разу еще не видел столь образцово организованной и проведенной конференции".

Открыл конференцию В. К. Кантор. Он показал необычность жизни и судьбы Степуна, явившегося, как его называют, мостом между русской и немецкой культурой. Родившийся в России, учившийся в Гейдельберге у Виндельбанда и Риккерта, он потом организовал в России знаменитый журнал по философии культуры "Логос", ставший своего рода выразителем единства русской и европейской культур. Во время Первой мировой войны Степун сражался на германском фронте как прапорщик артиллерии. Затем в Февральскую революцию стал начальником политуправления военного министерства во Временном правительстве. Позднее, в 1922 г. он попал в группу высланных Лениным философов. В Германии он долго был профессором в Дрездене, пока не был уволен нацистами. После войны стал профессором в Мюнхене. Если в России он писал о Германии, то в Германии он стал самым крупным исследователем России.

Доклад Хольгера Куссе (Германия) "Мистика и рациональность у Ф. А. Степуна" был посвящён анализу категории мистического и божественного в философии Ф. А. Степуна. Докладчик отмечает, что, согласно Степуну, в каждом мистическом переживании живёт Бог, и посредством него сам человек тоже приобщается к Богу. В этом контексте очень важно различие между Степуном и Бердяевым. Сам Степун отмечает, что субъективное переживание может быть универсальным и даже объективным познанием реальности. Согласно же Бердяеву, субъективное переживание хоть и имеет универсальную природу, но уже не является объективным. Данная мысль при-

стр. 196

сутствует только в немецком варианте "Воспоминаний..." Степуна, в русском же переводе она отсутствует. Именно в процессе воспоминания человек структурирует внутри самого себя уже накопленный им опыт и приводит его в соответствие с субъективной реальностью. Более того, с точки зрения Степуна, в воспоминаниях человека открывается как дух той эпохи, в которую он живёт, так и время как таковое.

После этого доклада была продолжительная дискуссия, в ходе которой обсуждались параллели между различными русскими мыслителями в понимании мистического. Так, отмечалось, что Степун, для которого мистика есть, прежде всего, единство с Богом, очень близок к Д. И. Чижевскому, который понимал мистическое как "слияние с Богом и приобщение к его благодати". Кроме того, некоторые параллели в понимании мистического обнаруживаются и между Степуном и Григорием Сковородой. Так, доподлинно известно, что Степун подробно изучал философию Сковороды, и потому последний мог вполне оказать существенное влияние на Степуна, что объясняет их схожесть в понимании мистического.

По словам Хольгера Куссе, отвечавшего на вопросы, Степун начинал свой философский путь как рациональный мыслитель кантианского толка, но впоследствии проникся мистицизмом и стал рассматривать религию как "мистический проект". Однако Степун никогда не был мистиком в полном смысле этого слова. Так, единение с Богом необходимо для познания объективной реальности этого мира, однако этот опыт также необходимо и осмысливать с помощью разума. Без этого акта саморефлексии мистический опыт становится бесполезным. В связи с этим можно с уверенностью сказать, что для Степуна вера и разум имеют равную ценность.

Интересен был доклад А. А. Кара-Мурзы "Степун в Москве, или Москва Федора Степуна". Докладчик давно занимается так называемым философским краеведением. Сейчас в Институте Философии РАН осуществляется проект "Локальные идентичности как фактор развития русской философско-политической мысли". Федор Августович Степун - в значительной степени москвич; он родился и крестился в Москве, дважды женился в Москве и был выслан в эмиграцию из Москвы. Также он человек кондровский и калужский. Докладчик предложил слушателям взглянуть на философию Степуна сквозь призму его московских адресов, где он жил и бывал до начала Первой мировой войны. Показывая вплетение топонимики в тексты Степуна, докладчик отмечает ее важность для философского наследия. "Степун полемизирует с концепцией "Москва - третий Рим", говоря, что больше не надо: сначала Москва - третий Рим, а потом -столица Третьего Интернационала. Этого больше не надо. А что надо?". Метафизика Москвы Федора Степуна в том смысле, что это было для русской культуры, выражена в двух его статьях: "Память Андрея Белого" 1934 г. и "Памяти Вячеслава Иванова". Доклад вызвал большой интерес, много реплик и вопросов.

Доклад Райнера Гольдта (Германия) "Размышления Ф. А. Степуна о смерти и терроре в свете исторического опыта XX и XXI вв." был посвящён столь актуальной и острой этической проблеме, что вызвал много вопросов и реплик, их обсуждение.

Кристиан Хуфен (Германия) - один из ведущих "степуноведов" Германии, выступил с докладом "Степун в Мюнхене: трудные моменты его творчества в 1946 - 1965 гг." Он хорошо дополнял доклад А. А. Кара-Мурзы о московском периоде жизни и творчества Ф. А. Степуна. При совмещении материалов этих докладов непроизвольно возникало понимание того, что Степун действительно является духовным мостом между Россией и Германией.

Конференция продолжилась докладом А. В. Михайловского "Федор Степун и Эрнст Юнгер: интеллектуалы на войне", который в контексте столетия с начала Первой мировой войны является весьма актуальным. В XX в. появился новый тип войны и вместе с ним новый тип мобилизованного интеллектуала. Тотальная мобилизация не оставила в стороне интеллектуалов. Степун, принимавший непосредственное участие в боевых действиях, находясь в госпиталях, написал и издал под псевдонимом Лугин свой эпистолярный роман. Книга окопного офицера Степуна - редкое для русской литературы философское осмысление фронтового опыта. Доклад А. В. Михайловского был постро-

стр. 197

ен как сопоставление двух опытов войны - позитивного и негативного. Степун утверждает невозможность понимания войны. "Я всегда утверждал, что понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть, разрушение, потому она может быть окончательно понятна лишь окончательно разрушенным душевно и телесно, сумасшедшим и мертвецам". Для Степуна мистическое слияние с таким предметом, как война, невозможно. Докладчик полагает, что эти строки выражают не только бессилие мистики, но и коллапс философа-идеалиста, возросшего на религиозной метафизике Владимира Соловьева и неокантианской гносеологии. "Негативный опыт войны у Степуна - это опыт надлома между жизнью и идеей", - отметил докладчик. Задав вопрос "зачем?", попытавшись трансцендировать войну, увидеть ее смысл в чем-то другом, Степун закономерно приходит к ее абсолютной непонятности: "В последнее время со мной все чаще случается, что я... вырываюсь из этой гипнотизирующей имманентности, и тогда все кругом становится тем, что оно действительно есть - сплошным ужасом и безумием".

Позитивный момент книги Юнгера, искавшего свободы духовного маневра в стенах армейской казармы, - это ницшеанский пафос дистанции, который заключается в умении удерживать различие между здоровьем и болезнью, жизнью и смертью. Юнгер стремится понять бессмысленное войны как обратную сторону жизни, отмечая, что "жизнь... неразрушима". В предисловии к немецкому изданию "Писем..." в 1963 г. Степун пишет: "Мои военные письма никаким образом не литература. В книгу их превратил лишь красный карандаш, которым я вычеркнул все слишком личное. Издавать их в виде книги я сначала не думал, потому что война отделила меня от писателя во мне". А. В. Михайловский считает, что исследователю следует избегать соблазна сводить противоположность между Юнгером и Степуном к всего лишь оппозиции двух художественных и тем более мировоззренческих установок. В религиозной перспективе Степуна война как бы расслаивается на ад, соответствующий эмпирической реальности военной жизни, и метафизическую твердь, то, что превышает жизнь и способно наделить ее смыслом.

Людгер Удольф (Германия) свой доклад "Русская литература в оценке Ф. А. Степуна" посвятил вопросам интерпретации произведений русских писателей и философов Ф. А. Степуном. Истолковывая то или иное произведение с точки зрения своего мироощущения, Степун был крайне оригинален, и даже самые привычные произведения порой играли совершенно новыми красками. Доклад вызвал весьма оживлённое обсуждение.

Тема связи Ф. А. Степуна с другими русскими мыслителями была продолжена Е. В. Бессчетновой в докладе "Владимир Соловьев как духовный предшественник Федора Степуна". Образ Соловьева сопровождал Степуна всю его жизнь. В 1930-е гг. в Дрездене существовало общество Владимира Соловьева, сначала возглавляемое князем Оболенским, а впоследствии и Степуном. Портрет Соловьева, единственного из русских философов, висел в кабинете Степуна вплоть до его смерти. Владимир Соловьев, как отметил Степун, жил на пороге двух миров, он стал родоначальником русского Возрождения, русского Серебряного века, а Степун был последним его представителем, который вслед за своим духовным предшественником был убежден, что кризис европейской культуры можно преодолеть через возращение к истинным и вечным христианским ценностям. Определение жизни у Степуна чрезвычайно близко к определению Бога у Соловьева. Соловьев был первым, кто поднял проблему соединения христианства и политики в русской мысли. Степун выступает как последователь Соловьева. Оба философа рассматривали Россию полноправным членом европейской семьи. Они говорили, что они - русские европейцы. Степун, как и Соловьев, был убежден в том, что Россия не может существовать без Запада, как и Запад не может без России: вместе они составляют единую Европу.

Оба философа понимали, что по закону диалектики, если существует рациональное как тезис, то должен существовать и антитезис - иррациональное, с которым они боролись - с внутренним, чрезмерным азиатством, или, как говорил Соловьев,

стр. 198

с панмонголизмом. Под азиатством Е. В. Бессчетнова понимает то же, что под этим понимал Н. Г. Чернышевский: "азиатством называется такой порядок дел, при котором не существует неприкосновенности никаких прав, это демоническое начало, которое изначально присутствует в русской культуре". Степун пережил все катастрофы, до которых не дожил, но которые предчувствовал Соловьев. Он всеми силами пытался предостеречь Европу и вернуть к христианским ценностям.

Доклад Т. Г. Щедриной "Федор Степун: разговор как форма философской жизни" начался с вопроса о том, мог ли Степун возглавить сегодня кафедру социологии. В докладе предлагается иначе посмотреть на Степуна: на этот раз как на социолога. Деталь биографии Федора Степуна, что он возглавил в свое время кафедру социологии, послужила основой данного доклада. Степун придерживался так называемой дескриптивной социологии, которая предполагает описание существующих в обществе, в культуре, в народах явлений.

Концепт разговора для русской философской мысли является ключевым. Степун с его философскими произведениями, с его перепиской и воспоминаниями прекрасно демонстрирует то, как работает разговор как концепт, как методологическая стратегия. Т. Г. Щедрина рассматривает только одну книгу Федора Степуна - "Бывшее и несбывшееся", в котором слово "разговор" употребляется около ста раз (вместе со словами "беседа" и "собеседник"). Для Степуна как мыслителя был характерен особый живой взгляд, живой звук, живой разговор, живое участие в динамической действительности, которая соткана из череды разговоров. "Бывшее и несбывшееся" - это череда речевых взаимодействий, причем не только с собеседниками, но и с окружающим миром. Разговор связан и с воспоминанием. Степун мог одинаково общаться со всеми: с философами, с политиками, с крестьянами, с солдатами, каждый раз находя особую тональность, чтобы быть понятым. Разговор для Степуна - это всегда собеседники из очень разных социальных групп. "Нацеленность на общение и на разговор - вот главная отличительная особенность русской философии, что и подтверждает Степун своим творчеством", - завершила свой доклад Т. Г. Щедрина.

Нельзя не отметить и доклад В К. Кантора "Русский европеец и Закат Европы (Ф. А. Степун и О. Шпенглер)". Степун познакомил российскую философскую публику с наследием Шпенглера. Сам он вспоминал (цитирует его докладчик): "Дошли до нас слухи, что в Германии появилась замечательная книга никому раньше не известного философа Освальда Шпенглера, предсказывающая близкую гибель европейской культуры. <...> Через некоторое время я неожиданно получил из Германии первый том "Заката Европы". Бердяев предложил мне прочесть о нем доклад на публичном заседании Религиозно-философской академии. Книга Шпенглера... с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить специальный сборник посвященных ей статей. В сборнике приняли участие: Бердяев, Франк, Букшпанн и я. По духу сборник получился на редкость цельный". Реакция Ленина на книгу была одновременно ожидаема и неожиданна: в культуртрегерском сборнике вождь увидел не что иное, как "литературное прикрытие белогвардейской организации", и через некоторое время было принято решение о высылке за границу российских интеллектуалов, всю элиту русской мысли.

В России Степун выступал активным пропагандистом западноевропейской культуры, прежде всего немецкой философии. Важно понимать, заметил В. К. Кантор, что проповедь Степуном западноевропейской мысли диктовалась его любовью к России, желанием дать ей все лучшее в мировой культуре, петровской жаждой научить, чтобы потом русские могли творить сами. И закономерно, что изгнанный в Германию мыслитель, в годы, когда на России и русской культуре ставили крест, начинает проповедь русской культуры, ее высших достижений, объясняя Западу специфику и особенности России. Он понимал, что как России нельзя без Запада, так и Западу нельзя без России, что только вместе они составляют то сложное и противоречивое целое, которое называется Европой. Степун и его друзья по эмиграции все силы направляли на то, чтобы фашизирующаяся Европа вернулась к своим базовым христианским ценностям.

стр. 199

Как и большевики, нацисты терпели Степуна ровно четыре года своего режима, пока не увидели, что перековки в его сознании не происходит. Степун был уволен с мизерным выходным пособием и крошечным пенсионом (профессоров нацисты старались по возможности не трогать). Степун уцелел. Не случайно современники называли его любимцем Фортуны. С конца сороковых годов и до самой смерти он работал в Мюнхенском университете.

Степун всегда отвергал представление Шпенглера о том, что русский дух в своих корнях абсолютно противоположен европейскому. Не принял он и идеологии евразийцев, несмотря на то, что некоторые их идеи произвели на него сильное впечатление. "По всему своему существу он был от головы до ног олицетворением того не очень распространенного человеческого типа, который называется русским европейцем -определение, в котором прилагательное столь же важно, как и существительное", отметил докладчик.

Особо хочется остановиться на докладе Александры фон Герсдорфф (Германия) "Последние годы Ф. А. Степуна (по личным воспоминаниям)", который был необычайно интересен именно всевозможными личными воспоминаниями, как понятно из названия. Докладчица отвечала, что связь между её семьёй и семейством Степунов была очень крепкой, так как их фамильные имения находились рядом. Дружеские отношения между Фёдором Августовичем и семейством фон Герсдорфф началось с дружбы Степуна с дедом баронессы князем А. Д. Оболенским, создателем первой русской конституции (1905 г.), и её матерью А. А. Оболенской фон Герсдорфф.

Отец докладчицы Николай фон Герсдорфф довольно рано умер и потому для Александры Фёдор Августович стал практически как отец. По просьбе матери А. А. Оболенской Степун принял участие в воспитании девочки и занял важное место среди людей, оказавших влияние на юную Александру. Даже во время доклада она иногда по привычке называла его "дядя Федя". Докладчица рассказала, что она была сложным ребёнком и зачастую вела себя не надлежавшим образом. Тем не менее, Фёдор Августович оказал влияние на нее, привив юной Александре фон Герсдорфф любовь к христианским ценностям, посоветовал ей идти в художественное училище. Более того, именно благодаря ему она посетила Советский Союз, где познакомилась с поэтом Евгением Евтушенко и бардом Булатом Окуджавой.

В 1953 г. Александра прилетела в Ленинград. Услышав русскую речь, она расплакалась, что вызвало целый ряд вопросов со стороны стражей общественного порядка. Русский язык, как и Россия в целом благодаря Фёдору Августовичу для Александры фон Герсдорфф стал родным языком, несмотря на то, что практически всю жизнь она прожила в Западной Европе и воспитывалась в немецкой культуре.

В заключение еще раз отметим прекрасную организацию конференции и глубокую заинтересованность участников в объекте исследований и дискуссий. Мне кажется, конференция позволила почувствовать ее участникам и особенно зарубежным коллегам дух российского научного сообщества.

стр. 200

В. В. ВАСИЛЬЕВ. Сознание и вещи. Очерк феноменалистической онтологии

Автор: А. А. Шиян

12345

Сейчас читают про:

Высвобождение оборотных средств

Нарушения слоговой структуры слова у детей

Основные экономические группировки стран современного мира

РАВНОМЕРНЫЙ ПРОКАТ

ОБОЗНАЧЕНИЕ МАТЕРИАЛОВ НА ЧЕРТЕЖАХ

Требования к тексту документа

Самый сильный аргумент, почему эволюция человека не могла быть



Понравился сайт? Поделись им с друзьями: