Еще в начале VII века Эллада была по преимуществу земледельческой страной. Промышленность хотя и достигла уже довольно значительной степени развития в техническом отношении, служила еще главным образом к удовлетворению домашних или, по крайней мере, местных потребностей. Греческий рынок наводнялся произведениями восточной художественной промышленности, и морская торговля также большею частью находилась в руках финикийских купцов.
Это положение дел начало изменяться с тех пор, как по западному берегу Ионического моря, вдоль южного побережья Фракии и вокруг Пропонтиды, возник целый ряд греческих колоний. Колонисты приносили с собой множество потребностей, которых новая родина в первое время и еще долго потом не могла удовлетворять. Оружие и металлические инструменты, ткани, хорошая глиняная посуда — все это и еще многое другое приходилось получать из метрополии. Даже масло, составлявшее для греков предмет первой необходимости, нужно было ввозить извне, так как только греки стали культивировать оливковое дерево на побережьях Италии и Сицилии, и прошло, разумеется, много лет, прежде чем эти плантации могли покрывать спрос. Вскоре население варварских стран, окружавших колонии, также научилось ценить произведения греческой промышленности и греческого земледелия, и для последних открылся, таким образом, обширный рынок.
Берега Эгейского моря, правда, не принадлежат к местам, особенно щедро наделенным природой; но они представляли все условия для развития вывозной промышленности. Бесчисленные стада овец давали шерсть в изобилии, особенно в области Милета. Море было богато драгоценными пурпуровыми улитками. Во многих местах были залежи превосходной глины. Медные рудники находились на Эвбее вблизи Халкиды, которая, по преданию, этому металлу (χαλχός) обязана своим именем, и в горах между Коринфом и Аргосом; впрочем, количество добываемого здесь металла было недостаточно для удовлетворения нужд всей Греции, и она никогда не могла обойтись без ввоза его с Кипра. Железо, напротив, добывалось в избытке, особенно в Лаконии, Беотии, Эвбее и на Кикладских островах. Разработка этих богатых рудников началась, кажется, в VIII веке; этим, вероятно, и объясняется то обстоятельство, что с этих пор бронзовые орудия все более и более вытесняются оружием и инструментами из железа. А в VII веке Греция уже была в состоянии вывозить железо на Восток.
На развитие греческой промышленности особенно сильное влияние имела соседняя Лидия. Получаемые отсюда произведения промышленности уже в VI веке пользовались большой славой на островах и в европейской Греции. От своих лидийских соседей ионийцы переняли обычай носить пурпурные одеяния и богатые золотые украшения в волосах и на руках. Но и в самой Ионии уже рано научились красить в пурпурный цвет и стали подражать художественным лидийским тканям. Центром этого производства сделался Милет, узорные ткани которого в VI веке господствовали на всех рынках, вплоть до далекой Италии. Металлургия также достигла в Ионии значительного развития; именно отсюда исходили важнейшие технические успехи в этой области. Так, около начала VI века Главк из Хиоса открыл способ паять железо, а спустя короткое время самосские мастера Рек и Феодор ввели в Греции литейное искусство.
Второе средоточие греческой промышленности находилось в метрополии, на берегах Эврипа и Истма. Металлическое производство процветало в Халкиде — городе рудников, а также в Коринфе и соседних Сикионе, Аргосе, Эгине, Афинах. В области ткацкой промышленности видное место занимала Мегара; позже она приписывала себе изобретение валяния сукна. Гончарное искусство достигло особенного развития в Коринфе, который в продолжение VII и VI веков снабжал своими глиняными изделиями весь греческий запад, а также в Афинах, где существовал даже отдельный гончарный квартал, Керамейк, который с течением времени сделался торговым и политическим центром города.
Правда, произведения греческой промышленности VII века были отчасти еще очень несовершенны в сравнении с восточными изделиями. Однако в предметах, предназначенных для употребления массы, это не имело большого значения. И чем более крепла греческая промышленность, чем теснее становились сношения между Грецией и Востоком, тем более должны были исчезать эти технические несовершенства. Вместе с тем, в противоположность условным формам восточной промышленности, все более обнаруживалась наклонность греков к изучению природы. Благодаря этим условиям произведения финикийской индустрии постепенно исчезали с греческих рынков. Только относительно некоторых специальных товаров, как благовонные мази, стеклянные вещи и т.п. Восток по-прежнему пользовался монополией; точно так же продолжали находить сбыт в Греции восточные ткани, в особенности ковры. Но в общем эллинский мир в течение VI века освободился от зависимости, в которой он находился по отношению к восточной промышленности, и получил возможность на будущее время сам удовлетворять своим потребностям.
Об руку с укреплением промышленности шло и развитие морской торговли греков. Хотя финикийские купцы и не исчезли еще с Эгейского моря, но, по крайней мере, сношения между отдельными частями греческого мира находились теперь главным образом в руках греков, и уже в VII веке греки начали посещать даже восточные рынки. С тех пор, как Псамметих I с помощью греческих наемников сделался единовластным правителем Египта, Греция завязала оживленные торговые сношения с долиной Нила, и в Навкратисе возникла греческая колония (выше, с. 189). Точно так же греки посещали и финикийские порты; греческие наемники и в Вавилонии, как в Египте, вступали в военную службу. О том, как на далеком западе, у Геракловых столбов, открылся для греческой торговли Тартес, страна серебряных рудников, была речь выше (с. 182). И если эти сношения продолжались сравнительно лишь короткое время, то благодаря Массалии и основанным ею колониям греки все же удержали в своих руках сношения со страной кельтов и северовосточной Испанией. В Лациуме и Этрурии финикийцы долго соперничали с греками, но под конец VI века должны были уступить им поле деятельности. Наконец, Адриатическое и Черное моря с обширными областями, которые прилегают к ним, сделались, начиная с VII века, исключительным достоянием греческой торговли.
Несмотря на все эти успехи, морское дело развивалось лишь очень медленно. Полузакрытые пятидесятивесельные суда, упоминаемые еще в „Илиаде", оставались во всеобщем употреблении до Персидских войн; ограничились только тем, что переднюю часть их снабдили медной шпорой, благодаря чему в морской битве кораблем можно было пользоваться как оружием. Такого рода корабли впервые появляются на так называемых вазах дипилона при переходе из VIII в VII век, т.е. в то время, когда греки стали совершать правильные рейсы в Ионическое и Черное моря. Хотя уже в гомеровском „Списке кораблей" упоминаются и большие корабли, о 120 веслах, но в эту эпоху ими редко пользовались. Из других усовершенствований в области кораблестроения нужно упомянуть еще разве об изобретении якоря, которое относится, вероятно, к VII веку. Таким образом, греческие моряки по-прежнему выходили в море только в самое лучшее время года и при совершенно тихой погоде, да и тогда держались как можно ближе к берегу. По словам автора „Трудов и Дней" (VII век), плавание по морю возможно, собственно, только поздним летом, приблизительно с середины или конца августа, как только на Эгейском море прекращаются северные ветры, до первых осенних дождей. Правда, можно еще пуститься в море весной, лишь только зазеленеют верхушки дерев; но путешествие об эту пору поэт считает безумным риском, от которого он настойчиво предостерегает. В течение следующего века греки сделались несколько предприимчивее; но и теперь еще мореплавание прекращалось на всю зиму, и в это время колонии оставались совершенно отрезанными от метрополии.
Тем сильнее было стремление к тому, чтобы по возможности устранить препятствия для морских сношений. Коринфяне в VI веке прорыли перешеек, соединяющий полуостров Левкаду с материком, благодаря чему значительно сократился путь к Амбракийскому заливу, в Керкиру и вообще на запад. Периандр, по преданию, намеревался даже прорыть канал через Коринфский перешеек, но при технических средствах того времени это предприятие оказалось, конечно, невыполнимым. Поэтому удовольствовались постройкой деревянного волока, по которому суда перетаскивались из одного моря в другое. Позже Ксеркс велел прорыть перешеек Афонского полуострова вблизи Аканфа; но это сооружение должно было служить только военным целям и после изгнания персов из Европы пришло в упадок.
По мере развития морских сношений сухопутная торговля, при географических свойствах греческой страны, должна была отступать на задний план. В самом деле, на всем греческом полуострове, исключая Аркадию и области вокруг Пинда, нет ни одного пункта, который отстоял бы от морского берега больше чем на расстояние дневного перехода, а колонии почти все лежали у самого моря или, по крайней мере, очень близко к нему. Поэтому искусство постройки дорог у греков недалеко ушло от той степени развития, какой оно достигло уже в микено-гомеровское время. Через горные ущелья обыкновенно вели узкие тропинки, а где и были устроены проезжие дороги, они служили не столько потребностям торговли, сколько той цели, чтобы сделать удобным сообщение между большими городами и выдающимися святынями. Такой характер носили священные дороги из Афин в Элевсин и из Элиды в Олимпию, а также широкая дорога для процессии из Афин через Фивы в Дельфы. Только немногие области, как Аттика, Арголида, Лакония, обладали развитой сетью дорог. При этом обыкновенно в скалистой почве высекались колеи для колес, а в определенных местах — двойные колеи для разъезда. Сухопутные путешествия грек совершал обыкновенно пешком или брал с собой вьючное животное; даже важные известия еще в V веке обыкновенно отправлялись через курьеров, которые, впрочем, действительно делали чудеса. Так, скороход Фидиппид, по преданию, принес в два дня из Афин в Спарту известие о высадке мидян при Марафоне; а о платейце Эвхиде рассказывают, что он в один день прошел путь в 70 км, из Платеи в Дельфы и обратно — подвиг, за который он, правда, поплатился жизнью.
Греческая торговля сосредоточилась, конечно, в тех же самых местах, с которыми мы уже познакомились как с центрами промышленной деятельности. На первом плане и здесь стоит Иония, и в особенности западное побережье Малой Азии. Из двенадцати городов, имевших в Навкратисе свои фактории, половина принадлежала Ионии: Милет, Самос, Хиос, Теос, Фокея, Клазомены. Остальные были: эолийская Митилена и Галикарнас, Книд, Родос, Фаселис — из малоазиатской Дориды, и из европейской Греции — одна только Эгина. Из Пропонтиды и Черного моря большая часть товаров также шла в Ионию, метрополию почти всех тамошних колоний. Милет поддерживал, кроме того, очень оживленные торговые сношения с Италией, особенно с Сибарисом, тогда как Фокея и Самос сделались центрами сношения с далеким западом, Тартесом и страной кельтов. Наконец, благодаря своему положению ионийские города держали в своих руках торговлю между Эгейским морем и центральной частью Малой Азии.
В восточной части Эгейского моря небольшой остров Эгина первый приобрел важное значение в морской торговле. По преданию, здесь было изобретено кораблестроение; во всяком случае жители Эгины принадлежали к наиболее опытным греческим морякам. Соответственно своему положению, Эгина была посредницей главным образом в сношениях греческого полуострова с Востоком; она была единственным государством метрополии, имеющим в Навкратисе колонию. В связи с этим стоит то обстоятельство, что Эгина, собственно говоря, не принимала никакого участия в колонизации; страны, с которыми она вела торговлю, или были уже заселены греками, или принадлежали великим восточным державам, которые не позволили бы устроить на их земле греческую колонию. Поэтому уже в VII веке у Эгины явились опасные соперники в лице колониальных государств Халкиды и Коринфа. Отсюда исходила колонизация запада, и поэтому здесь сосредоточивалась торговля с побережьями Ионического, Адриатического и Тирренского морей, для которой Коринф и помимо того представлял естественный рынок. В этих сношениях принимала деятельное участие также соседняя с Халкидой Эретрия. Напротив, Афины сравнительно поздно вступили в число значительных торговых центров; развитие торговли наступило здесь главным образом лишь как следствие политического положения, которое государство заняло в эпоху Писистратидов.
Эти центры промышленности и торговли, где представлялось столько случаев найти заработок, должны были сильно привлекать к себе население областей. Вокруг древних кремлей возникали промышленные предместья, и приходилось расширять кольцо, образуемое городскими стенами[75]То, что некогда было городом, становилось теперь Акрополем; если Афинская крепость еще в классическую эпоху называется „городом" {полисом), то это лишь остаток старины. Древние центры греческой культуры, расположенные в глубине страны, как, например, Микены „с широкими улицами" или „минийский" Орхомен, отошли теперь на задний план сравнительно с приморскими промышленными городами, и если Спарта и Фивы сохранили свое значение, то только благодаря тому, что они сумели своевременно распространить свою власть на более широкую территорию. Самым большим городом, по крайней мере в азиатской Греции, но, вероятно, и во всем греческом мире, оставался до Персидских войн Милет, между тем как в метрополии первое место занимал Коринф, а среди западных колоний — Сибарис, богатство и роскошь которого вошли в пословицу. Мы не должны, однако, к городам этой эпохи прикладывать масштаб позднейших периодов, хотя бы даже V века. В самом деле, как ни были велики успехи, которых достигла Греция с гомеровской эпохи, все-таки ее торговля и промышленность, рассматриваемые безотносительно, и теперь еще находились в младенческом состоянии, и экономические условия еще не допускали образования крупного городского населения. Например, Коринф при Периандре насчитывал, вероятно, не более 20—25 тыс. жителей, а население Афин еще в конце господства Писистратидов едва ли превышало эту цифру.
Под влиянием развития сношений теперь, вместо всеобщих войн, начали устанавливаться мирные отношения. Разбойнические набеги на владения соседей становились все реже, и города формальными договорами гарантировали друг другу взаимную защиту своих граждан и равноправность в судебных процессах. Для охранения этих интересов, приблизительно с VI века, было учреждено нечто вроде дипломатического представительства. Это нововведение стояло в связи с освященным древностью правом гостеприимства; знатный иностранец назначался государственным „гостеприимцем" (проксеном), приблизительно с функциями нашего консула, и получал за это почетные привилегии, а также материальные выгоды. На море было, конечно, труднее установить порядок, так как греческие воды, с их бесчисленными скрытыми бухтами и небольшими островами, представляли великолепные притоны для пиратов. Тем не менее усилия морских держав, особенно Коринфа, уничтожить пиратство не остались без результата, и общественное мнение перестало смотреть на морской разбой как на приличное занятие, по крайней мере поскольку он был направлен против греков. Однако и теперь еще им занимались по временам даже в интересах государства, и в обширных размерах; так, например, пиратский флот Поликрата Самосского был при Камбизе II страшилищем Эгейского моря. Но главным образом процветал морской разбой вдоль западных берегов Средиземного моря, где между греками, тирренцами и финикийцами беспрестанно шла борьба, и каждый чужой корабль считался законным призом. Лишь в эпоху Персидских войн удалось освободить от этрусских пиратов по крайней мере путь из Мессины.
Установленная система мер и весов есть необходимое условие всяких развитых торговых сношений; и такие οποί 98 темы действительно существовали в культурных государствах Востока уже в продолжение нескольких тысяч лет. Так, в Вавилоне единицей веса был талант, который по господствовавшей там шестидесятиричной системе делился на 60 мин, а мина состояла из 60 секелей. Эта система распространилась по всей Передней Азии и оттуда впоследствии перешла к грекам с тем изменением, что в мине считали вместо 60-ти только 50 секелей, или вернее 100 полусекелей (драхм), т.е. на место шестидесятиричного деления введено было десятичное. Таковы были системы мер, общие для всех греческих государств, за исключением колоний Нижней Италии и Сицилии, где талант вместо 60 мин делился на 120 полумин или фунтов („литров"), из которых каждая, в свою очередь, делилась на 12 унций; это было соединение греко-восточной системы, которую принесли с собой колонисты, с туземной, которую они здесь нашли. Но при политической раздробленности греческого мира вес и мера неизбежно должны были нормироваться в отдельных государствах совершенно различным образом. Впрочем, две системы получили широкое распространение. Из них одна, так называемая эгинская система, в которой единицей служил талант весом приблизительно в 37 кг, господствовала, кроме самой Эгины, почти на всем Пелопоннесе, в большой части Средней и Северной Греции и на многих островах Эгейского моря до Малой Азии. Другая система господствовала в Халкиде и Эретрии и называлась поэтому эвбейской; она была принята также Коринфом и со времени Солона — Афинами и получила широкое распространение на западе. В основе ее лежит мера длиной приблизительно в 297 мм; двойной куб этой меры (около 52 л) служил мерой вместимости для сыпучих тел, полуторный куб (39 л) — мерой жидких тел; вес одной кубической меры воды (около 26 кг) назывался талантом и служил единицей веса.
Но лучше всего экономический прогресс Эллады в VIII и VII веках характеризуется изобретением и быстрым распространением чеканки монет. Уже в гомеровское время начали пользоваться для меновой торговли, кроме скота, также металлами — золотом и серебром, а так как последние еще довольно долго составляли редкость в Греции, то преимущественно железом и медью. Остаток этого древнего обычая сохранился в том, что Спарта до III века пользовалась исключительно железными деньгами и что в Византии еще во время Пелопоннесской войны была в ходу железная разменная монета. В Сицилии расчет на фунты меди также сохранился до позднего времени, когда уже давно перешли к чеканке серебряной монеты и расплате ею. Бывшие в обращении слитки меди и железа имели, по-видимому, форму коротких и тонких прутьев; отсюда название „вертел", которое в позднейшее время носила греческая мелкая монета. Шесть таких „вертелов", т.е. столько, сколько можно было обхватить рукою в один раз, назывались „горстью" или драхмой; это название позднее, когда греки перешли к чеканке монет, было перенесено на половину или треть серебряного секеля, стоимость которого должна была поэтому соответствовать приблизительно „горсти" меди или железа.
Эти прутья еще, конечно, не были монетами, как и те куски золота и серебра определенного веса, которые уже целые века были в обращении в культурных странах Востока, — потому что кусок металла только тогда становится монетой, когда правительство или кто-нибудь другой, кто пользуется доверием общества, гарантирует своей печатью вес и содержание чистого металла. Это случилось прежде всего около начала VII века в западной части Малой Азии, — неизвестно, в одном ли из прибрежных городов Ионии, например, Фокее или в соседней Лидии. Как бы то ни было, во всяком случае изобретение монеты было вызвано потребностями греческой торговли, которая в это время была посредницей для всех сношений Лидии с морем, и в течение столетия с небольшим оно распространилось в большей части греческого мира. Значение этого изобретения мы поймем, если теперь мысленно извлечем из обращения монету и представим себе, что всякий раз, когда нам нужно платить, мы должны прибегать к помощи весов и пробирной иглы.
Полезные металлы, железо и медь, были слишком дешевы, чтобы стоило труда и расходов чеканить из них монету. Поэтому вначале чеканили только из благородного металла, именно в Малой Азии — из золота с большой примесью серебра, как оно получалось при промывке песка Пактола и из Лидийских рудников; эту смесь греки называли электрон. Единицей служил секель или, как греки переводили это слово, статер. Каждый город придерживался, конечно, собственного веса, и мы находим поэтому большое разнообразие в ценности монет. Но так как монеты этой эпохи сплошь и рядом еще не имеют надписей, то в большинстве случаев невозможно решить, где какие чеканились; только малоазиатское происхождение всего этого класса монет не может подлежать сомнению.
Только Крез или, может быть, Кир, став царем Лидии, начал чеканить монеты из чистого золота и, наряду с ними, также из серебра. Из этой лидийской чеканки развилась впоследствии, при Дарии, персидская государственная монета. В основу ее лег дарейк, золотая монета весом в 8,4 гр., составлявшая секель (1/60 легкой вавилонской царской мины весом в 505 гр) и приблизительно равная статеру эвбейской системы. Затем следует серебряная монета весом в 2/3 золотой (5,60 гр) или '/до вавилонской мины, так называемый „мидийский", т.е. персидский секель, равный '/2о дарейка; таким образом, двоякая ценность персидских монет основывалась на отношении ценностей обоих металлов, как 3:40, или как 1:131 /3. Как дарейк, так и секель чеканились уже при Крезе или Кире в лидийской монете; отношение 1:13'/3 должно было, следовательно, существовать в Малой Азии уже до Дария, и он только перенес его к себе. Дальнейшим последствием этого обстоятельства было то, что, несмотря на некоторые колебания курса в отдельных случаях, это отношение оставалось в силе на греческом рынке все время, пока существовала двоякая персидская монета.
Новоизобретенная чеканка монет очень скоро перешла и в греческую метрополию. Но так как в европейской Греции нигде, исключая разве остров Сифнос, не добывалось золота, то в ходу была почти исключительно серебряная монета; из сплава золота с серебром здесь в то время чеканили очень редко, а из чистого золота еще вовсе не чеканили. По эту сторону Эгейского моря древнейшим местом, введшим у себя монету, была Эгина, которая стала чеканить с начала VII века. Ее монеты были до V века в общем употреблении на всем греческом полуострове к югу от Олимпа, за исключением только Коринфа и — со времени Солона — также Афин. Те немногие остальные государства Пелопоннеса, которые чеканили монету до Пелопоннесских войн, как например, Беотия, Фокида, Аркадия, также придерживались эгинского веса, получившего распространение и на Кикладах и в некоторых городах малоазиатского побережья.
Торговые города при Эврипе, Халкида и Эретрия, также стали чеканить уже в начале VII века; они придерживались, разумеется, своей туземной, эвбейской системы. Последняя была принята также Коринфом и Афинами, когда эти города под конец VII и в начале VI века перешли к чеканке монет, к чему их побудило, очевидно, соперничество с Эгиной. Затем в течение VI века эвбейская система, благодаря халкидской и коринфской торговле, получила широкое распространение в Кирене, во фракийской Халкидике и почти повсеместно в Великой Греции и Сицилии.
Таково, в общих чертах, развитие монетного дела в Греции до конца VI века. Оно служит для нас верным отражением экономического развития греческого мира в этом периоде. В продолжение всего VII и даже первой половины следующего столетия монету чеканили главным образом только Иония и торгово-промышленные города при Эврипе и у Саронического залива; громадное большинство греческих государств еще не чувствовало потребности в собственной монете. И даже в странах, наиболее развитых экономически, натуральное хозяйство лишь очень медленно вытеснялось денежным. Так, Солон в основание своего распределения податных классов положил расценку, выраженную не в деньгах, а в количестве мер зерна, которое каждый получал со своей земли; даже накануне Персидских войн Писистратиды взимали земельную подать в Аттике натурой, а в Сицилии эта система удержалась до конца греческой независимости, и еще долго в эпоху римского владычества. Землепашцам также еще долго платили земледельческими продуктами; например, люди, которых нанимали для сбора урожая, получали в Аттике во время Солона каждый шестой сноп. Количество находившегося в обращении благородного металла было вплоть до V века очень ограничено, и даже вероятно, что в то время в европейской Греции обращалось меньше золота, чем в гомеровскую и догомеровскую эпохи. Куда оно исчезло, — показывают, например, результаты раскопок Шлимана в Микенах. Именно по этой причине законодательство, начиная с эпохи Солона, и боролось с обычаем хоронить мертвых в драгоценных украшениях. Впрочем, взамен этого храмы все больше и больше наполнялись золотыми и серебряными жертвенными дарами. Дошло до того, что когда лакедемоняне около 550 г. захотели позолотить статую Аполлона в Амиклах, они во всей Элладе не могли собрать нужное количество золота и принуждены были отправить ради этого посольство к Крезу. А, по преданию, еще Гиерон I Сиракузский с трудом собрал золото для треножника и статуи Победы, которое он пожертвовал в Дельфы из добычи, доставшейся ему в победе при Гимере.
При таких условиях меновая ценность благородных металлов в этом периоде должна быть очень высока. Солон в своем жертвенном тарифе считал за овцу или меру ячменя — одну драхму; бык стоил 5 драхм; впрочем, за отборных жертвенных животных платили гораздо дороже. Поэтому штрафы и вознаграждения, которые Солон установил в своих законах, казались грекам позднейших веков низкими до смешного. Так, за обесчещение свободной женщины можно было откупиться 100 драхмами; та же сумма выдавалась победителю на Истмийских играх, между тем как победитель на Олимпийских играх получал 500 драхм.
Земледелие все еще занимало первое место в экономической жизни нации, притом не только в тех областях, которые, как большая часть греческого материка, не принимали никакого участия в промышленном и коммерческом движении этого времени. Даже в Афинах Солон мог еще разграничить политические права исключительно по количеству недвижимого имущества. В Самосе, одном из первых торгово-промышленных государств Греции, землевладельцы (геоморы) сохранили свое привилегированное положение до Пелопоннесской войны; точно так же обстояли дела и в Сиракузах до Гелона.
Техническая сторона земледелия и теперь еще находилась на довольно низкой степени развития. Господствовало двухпольное хозяйство, так что поле через год оставалось под паром; в продолжение этого времени почву удобряли и трижды вспахивали, а осенью опять засевали. Очень простой плуг, еще без металлического сошника, тащили волы, реже мулы; разрыхленные глыбы земли разбивали топором, жали при помощи кривого серпа, зерно молотили на току посредством рогатого скота. Возделывали главным образом ячмень, как в гомеровскую эпоху, затем полбу; на лучшей почве, особенно в колониях, также пшеницу. Разведение оливкового дерева, еще очень малоразвитое у Гомера, в описываемый нами период получает все большее и большее распространение; в некоторых государствах, особенно в Аттике, оно даже поощрялось законодательными мерами. Обычай пользоваться оливковым маслом для приготовления пищи возник в это время. И все-таки названия солоновских классов доказывают, что даже в такой гористой и культурной стране, как Аттика, хлебопашество занимало гораздо более важное место, чем разведение более нежных растений. — Постоянный рост населения заставил устроить уступы на склонах гор, чтобы сделать последние годными для обработки; болотистое дно долин осушалось посредством водоотводных каналов, которые отчасти были устроены еще в очень древнее время и приписывались мифическим личностям. С другой стороны, вследствие частых засух в этой стране уже рано обнаружилась необходимость в искусственном орошении, и уже солоновское законодательство обратило внимание на его урегулирование.
Скотоводство по-прежнему носило пастбищный характер; впрочем, при постоянном возрастании народонаселения, оно, по крайней мере в метрополии, все больше отступало на задний план сравнительно с земледелием. Поэтому потребление мяса уменьшилось; большая часть народа ела мясо только во время жертвенного обеда, вследствие чего грек называл убойный скот просто „жертвенными животными".
Мясо заменяли рыбой, которую в большом изобилии доставляли греческие моря и озера, как, например, Копаидское озеро в Беотии. Грекам того времени, когда начал складываться эпос, эта пища внушала приблизительно такое же отвращение, как нам, северянам — „плоды моря" (frutti di таге), которые с таким удовольствием пожирает неаполитанский лаццарони; напротив, в V веке мы находим свежую рыбу как любимое яство на столах богачей, между тем как соленая рыба, привозимая с Черного моря, составляла обычную приправу к хлебу для большинства народа.
В областях, прилегающих к Эгейскому морю, которые достигли высокой степени экономического развития, уже в VII веке обрабатывалась, без сомнения, вся годная для земледелия почва. Уже в то время народонаселение здесь было так густо, что Солон был принужден запретить вывоз из Аттики всех земледельческих продуктов, за исключением лишь оливкового масла. Именно этими обстоятельствами и было вызвано начавшееся в это время колонизационное движение; но колонии могли принимать лишь сравнительно небольшую часть избытка народонаселения. А так как в большинстве греческих государств господствовал закон, в силу которого наследство после смерти отца делилось поровну между сыновьями — безразлично, как земля, так и движимое имущество, то дробление земельной собственности неизбежно должно было постоянно возрастать. Если в обыкновенное время владельцы таких мелких хозяйств кое-как перебивались, то при каждом неурожае горькая нужда стучалась в дверь. А времена были уж не те, когда богатый помещик охотно делился с нуждающимся соседом своим избытком, которым он, притом, вероятно, и не мог бы воспользоваться. Теперь и сельские хозяева отправляли свои продукты на рынок; поэтому за подобные ссуды стали взимать вознаграждение. Таким образом, в экономическую жизнь греков вступил новый фактор — процент. Обеспечением служил земельный участок, на котором кредитор ставил камень с высеченным на нем закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвечали своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорять крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в руках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод.
Преимущество крупных землевладельцев увеличивалось еще тем, что и оптовая торговля велась почти исключительно ими. Некогда аристократия поставляла предводителей для морского грабежа, затем она руководила колонизацией запада и севера, и если прошло еще много времени, прежде чем в этих кругах побежден был предрассудок против мирного заработка, то и они, в конце концов, научились приноровляться к условиям нового времени. Ни Бакхиады в Коринфе, ни Гиппоботы в Халкиде не могли бы так долго удерживать власть в своих руках, если бы они оставались только помещиками и не сделались вместе с тем судовладельцами, а знать небольшого и бесплодного острова Эгина была, по-видимому, всецело обязана своим положением торговле. Против могущества капитала крестьянство было бессильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно должно было погибнуть.
Так действительно и случилось в большей части Греции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных („пенестов"), а на исходе VII века Аттика стояла на пути к таким же социальным отношениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева были изгнаны из своих дворов, другие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находились не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и Дни", главная цель которых — научить крестьян рациональному ведению хозяйства и этим предохранить их от нужды и долгов. Но одним этим средством, конечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое крестьянство, нужны были более решительные меры — нужны были такие реформы, какие Солон провел в Аттике.
Такую печальную картину представляло социальное положение Греции в VII веке; народом начало овладевать тупое отчаяние. Уже гомеровский эпос проникнут пессимистическим духом, „потому что из всего, что живет и дышит на земле, человек подвержен наибольшим страданиям" Еще резче это настроение выражено в мифе о пяти веках, который мы находим в „Трудах и Днях" Золотой век, когда еще царствовал Кронос, давно прошел; время, когда жили герои, павшие под Фивами и Троей, также было далеко лучше настоящего. Потому что теперь век железный, днем и ночью — лишь работа и нужда; честного человека перестали ценить, всюду господствуют насилие, надменность и черная зависть. „Лучше бы я не жил среди таких людей, — восклицает поэт, — а умер бы раньше, или родился позднее!" Мы видим, поэт не теряет надежды на лучшее будущее. И она не обманула его; спасение пришло по совершенно иному пути, чем ожидал поэт.
В гомеровское время, когда почти все, что нужно было для домашнего обихода, приготовлялось дома, немногочисленные ремесленники не имели большого значения. Но с техническими успехами, которых достигла промышленность с VII века, домашнее производство не могло конкурировать; лишь тот, кто всецело посвятил себя ремеслу, мог быть теперь хорошим мастером; к тому же и в области ремесла все более становилось необходимым разделение труда. Усиление спроса, вызванное особенно вывозом в колонии, должно было иметь своим последствием то, что все больше людей обращалось к занятию тем или другим ремеслом как профессией. А раз кто-нибудь изучил ремесло, он передавал свое искусство по наследству своим сыновьям. Почти все художники доклассической эпохи вышли из таких семейств ремесленников. Но число этих семейств было еще слишком недостаточно для того, чтобы могла возникнуть даже мысль о цеховой замкнутости. Да и к чему? Ведь для всех был хороший заработок; пусть же всякий, кто хочет, занимается ремеслом. Если греческая промышленность этого времени нуждалась в чем-нибудь, то только в рабочих руках, чтобы иметь возможность удовлетворять спрос.
Постепенно начали привозить недостающее число рабочих из-за границы. Уже гомеровский эпос показывает нам в домах многочисленных рабынь, которые под наблюдением хозяйки занимаются приготовлением материй; тем же средством, которое здесь служило еще для удовлетворения домашних потребностей, естественно было воспользоваться и в промышленном производстве. Прядильная промышленность Милета в VI веке, без сомнения, держалась главным образом на работе невольниц, привезенных для этой цели из соседних варварских стран, многочисленное народонаселение которых представляло в этом отношении неисчерпаемый источник. Другие отрасли промышленности, как металлургия и гончарное производство, последовали примеру Милета, с той только разницей, что, соответственно большей трудности работы, они пользовались не рабынями, а рабами. Острову Хиос принадлежит печальная слава первого в Греции рабовладельческого государства в собственном смысле этого слова. Из Ионии рабский труд перешел затем даже и в европейскую Грецию, особенно в Коринф; тщетно пытался Периандр (около 600 г.) законодательными мерами ограничить пользование несвободным трудом. В Афинах уже под конец VI века также было, вероятно, сравнительно немалое количество рабов.
Так Греция вступила на тот путь, который позже привел ее на край гибели. Гомеровский эпос показывает нам, каким высоким уважением пользовалось сословие „демиургов", т.е. ремесленников, а по известному изречению Гесиода, ни один род работы не постыден, а постыдна лишь праздность. Но с тех пор как место свободного ремесленника стал занимать несвободный фабричный рабочий, общественное мнение все более и более привыкало смотреть на ремесленный труд как на недостойный свободного человека; высший класс считал себя вправе относиться с презрением к людям, которые должны были зарабатывать свое пропитание трудами своих рук. Еще хуже было то, что развитие рабского труда все более ограничивало средства к пропитанию свободного населения, заставляло неимущего гражданина работать за ничтожную плату или рисковать жизнью в качестве наемника, усиливало перевес капитала и этим способствовало увеличению имущественного неравенства. Рабство, может быть, больше, чем что-нибудь другое, содействовало наступлению тех социальных кризисов, от которых Греция в конце концов погибла.
Но это относится уже к позднейшему времени. Пока же это искусственное увеличение рабочих сил должно было дать могучий толчок развитию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паровой машины. Без рабства культурное развитие Греции совершилось бы гораздо медленнее. Только применение невольничьего труда дало демиургам возможность расширять свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, наконец сломить перевес земледельческой и торговой аристократии. Политическое возрождение нации исходило именно из греческих промышленных государств.
(обратно)