Научный консультант серии Е.Л. Михайлова 2 страница

Когда “я” принадлежит аналитику, а “другой” — это анализируемый, тот, кто вещает от “первого лица”, утверждает:

“Личность, установки и интенции, даже внешние характеристики и пол аналитика, как они видятся и переживаются пациентом внутренне, меняются день ото дня (и даже от момента к моменту) в соответствии с изменениями во внутренней жизни пациента (привнесены ли они комментариями аналитика или внешними событиями). Можно сказать, что отношение пациента к аналитику почти всецело является бессознательной фантазией”.

“Первое лицо” заключает из поведения другого, что поведение другого обладает “смыслом”, к которому другой слеп и в этом отношении другой не может “видеть” или “понимать”, что означают его (другого) действия.

Аналитик затем говорит: “Пациент находится под влиянием “бессознательной фантазии”.

Давайте различим два случая употребления термина “бессознательный”. Во-первых, этот термин может относиться к динамическим структурам, функциям, механизмам, процессам, которые призваны объяснять человеческие действия или переживания. Такие структуры, функции, механизмы или процессы — внешние по отношению к опыту, но используются для “объяснения” опыта, называют ли его сознательным или же бессознательным. Представления этого рода лежат за пределами опыта, но исходной их точкой являются заключения об опыте. Если эти заключения неверны, то все, что основано на них, является полностью ошибочным.

Во втором случае “бессознательный” может означать, что использующий этот термин утверждает, что он или другой не осознает части своего собственного опыта, несмотря на явную абсурдность этого утверждения.

Возникает вопрос: в каком отношении “бессознательная фантазия” находится к опыту в рассуждениях Айзекс? Она вновь и вновь подчеркивает, что бессознательная фантазия есть опыт:

“Механизм — это обобщенный термин, описывающий определенные ментальные процессы, которые переживаются субъектом как бессознательные фантазии” (курсив мой — РДЛ).

И:

“Фантазия — это в первую очередь ментальная верхушка, психическое представительство инстинкта. Не существует импульса, инстинктивного побуждения или реакции, которые не переживались бы как бессознательная фантазия” (курсив мой — РДЛ).

“На основе тех принципов наблюдения и интерпретации, которые хорошо разработаны психоаналитической практикой и уже были описаны, мы можем сделать вывод, что когда ребенок проявляет стремление к материнской груди, он переживает это стремление как специфическую фантазию: “Я хочу сосать сосок”. Если желание очень интенсивно (предположим, за счет тревоги), он чувствует нечто вроде: “Я хочу проглотить ее целиком”.

Для Айзекс бессознательная фантазия есть способ переживания наших страстей, который действует на протяжении всей нашей жизни в отношениях между нами и другими людьми.

II

Есть ли противоречие внутри термина “бессознательный опыт”? Опыт человека включает в себя все, по поводу чего “он” или “некая часть его” отдает себе отчет, неважно, осознает ли “он” или каждая из его частей каждый уровень его осознания. Опыт его является внутренним или внешним; касающимся его собственного тела или тела другого человека; реальным или нереальным; частным или общим с кем-то еще. Психоаналитическое содержание заключается в том, что наши желания открывают себя в нашем опыте, но мы не можем распознать их. Это единственный смысл, в котором мы бессознательны по отношению к нашему опыту. Мы неправильно истолковываем его.

Но даже если мы найдем некую формулу для того, чтобы исключить использование “бессознательного”, чтобы квалифицировать опыт непосредственно, существуют некоторые моменты в статье Айзекс, являющие собой то, что кажется практически неразрешимым. Они проходят через все представления Айзекс и через всю психоаналитическую теорию в целом.

Вот их кристаллизация в следующем пассаже:

“В сопоставлении с внешней и телесной реальностями фантазия, как и любая другая ментальная деятельность, есть вымысел, так как ее нельзя потрогать, повертеть в руках или увидеть; однако при этом она является реальной в переживании субъекта. Это есть существующая на самом деле психическая функция, и у нее есть реальные следствия не только во внутреннем мире психического, но также и во внешнем мире телесного развития и поведения субъекта, а следовательно, психического и телесного других людей”.

Фантазия “реальна в переживании субъекта”. Она также является “вымыслом, так как ее нельзя потрогать руками и увидеть”. Понятие указывает одновременно на “реальный” опыт, относительно которого субъект бессознателен, и ментальную функцию, которая обладает “реальными” следствиями. Эти реальные следствия есть реальный опыт. Фантазия представляется теперь причиной самой себя, как следствие, и следствием самой себя, как причина. Возможно, здесь мы оказываемся на пороге прозрения, усколь­завшего от нас благодаря той путанице, в которую завели нас некоторые наши теоретические различения.

Один из источников неразберихи — это особая дихотомическая схема, в форму которой отлита вся теория в целом. Эта особая схема порождает разделение между “внутренним миром психического”, с одной стороны, и “внешним миром телесного развития и поведения субъекта, а следовательно, психического и телесного других людей”, с другой.

Это противопоставление производит, как в статье Айзекс, так и во многих психоаналитических работах, два находящихся в оппозиции друг к другу пучка понятий:

внутренний в противоположность внешнему

ментальный в противоположность физическому

ментальная в противоположность внешней и телесной деятельность реальности

вымысел в противоположность тому, что можно потрогать руками и увидеть

психическая в противоположность физической

реальность реальности

внутренний мир в противоположность внешнему миру

психического телесного развития

субъекта, а следова-

тельно, психического

и телесного других

людей

ум в противоположность телу

В рамках этого набора различений мы должны полагать, что фантазия начинается в левой части, как внутренняя ментальная деятельность и т.д., и переходит каким-то образом в правую часть. Несмотря на странность ситуации, в которой мы при этом оказываемся, нам придется предположить, что переживание фантазии происходит только в правой части. Ведь нам было сказано, что она переживается в рамках внешней и телесной реальности, как собственного тела, так и тел других людей.

Понятия, подобные конверсии, — сдвиг от психического к телесному; проекции — сдвиг от внутреннего к внешнему, интроекции — сдвиг от внешнего к внутреннему, — сидят между двух стульев над бездной этого теоретического разлома. Вместо описания фактов опыта они используются для объяснения артефактов теории. Двойные ряды, а тем более эти перемещения между ними не принадлежат к тому набору фактов, который Айзекс намеревается описывать. Случается, что человек переживает себя в терминах этого набора противопоставлений. Он “чувствует”, что его “ум” содержит в себе “содержания”, он заявляет, что его “тело” является “внешним” по отношению к его “уму”. Как бы странно это ни звучало, но мы допускаем, что он не лжет и тщательно выбирает выражения. Однако совсем другое дело — брать подобную форму расщепления “я” в качестве своего теоретического отправного пункта.

Фантазию также можно вообразить происходящей “в уме”. Но позволительно спросить, почему мы должны мыслить ее таким образом, без того, чтобы не попробовать покончить с самой воображаемой проблемой.

Если с самого начала не принимать такую дихотомию внутренне-ментального и внешне-физического или же отказаться от нее, то становятся видны другие проблемы. Это не те же самые проблемы, облеченные в другие слова. Истинная проблема состоит в том, чтобы позволить проблемам возникнуть. А они смогут возникнуть, когда феномен1 не будет больше замаскирован ложными проблемами.

III

Метапсихология должна начинаться с опыта, но редко бывает понятно, с чьего опыта и какого опыта.

Психоаналитики часто применяют термин “реальность” к тому, что делает опыт проверяемым. Но он используется и в других самых разных случаях и может относиться, например, (1) к тому, что дает опыту повод возникнуть; (2) к специфическому качеству, которым обладает некоторый опыт и не обладают другие; и уж совсем некорректно — (3) ко всему, что обладает “общепринятым смыслом” или принимается за таковое психоаналитиком. Реальность как таковая оказывается помещенной в анклавы “психической” реальности, “физической” реальности, “внутренней” реальности, “внешней” реальности, “субъективной” реальности, “объективной” реальности.

Полезно было бы различить качество и модальность опыта. Сон есть модальность опыта, которую бодрствующий человек отличает от бодрствующего восприятия по ряду критериев. Сон, воображение и бодрствующее восприятие — различные модальности опыта. “Реальность” во втором смысле из перечисленных выше может быть качеством, привязанным в том или ином случае к любой из этих модальностей.

“Внутренняя” и “внешняя” могут использоваться для отсылки к “реальности” в первом смысле. О “внутренней реальности” может говориться, что она дала толчок внешнему опыту (или внутреннему опыту), а также наоборот. В каждом случае “реальность”, которая порождает опыт, может расцениваться как “внутренняя” или “внешняя” по отношению к предполагаемой границе “я” или “другого”. “Внутреннее” иногда является синонимом “психического” или “субъективного” в противоположность “внешнему”, “физическому” или “объективному”. “Внутреннее” и “внешнее” могут также использоваться для различения между сном и бодрствованием или “воображаемыми” и “реальными” событиями, где разница заключается в модальностях опыта.

“Ум” часто используют для обозначения реальности, внешней по отношению к опыту, из которой опыт проистекает. Так, Джек допускает, что Джилл испытывает странные телесные ощущения, но считает, что они происходят “от головы”. Это “психогенные” ощущения, а Джилл — “истеричка”. Если тело относится, как у Айзекс, к “внешней реальности”, “внешней” по отношению к “уму”, — то Джек извлекает на свет Божий “конверсию” для того, чтобы объяснить, как “событие” “в уме” Джилл переживается ею не “в уме”, а “в теле” и, соответственно, “во внешней” или “физической” “реальности”2.

Используемые таким образом понятия конверсии, проекции, интроекции и им подобные не описывают того, что действительно происходит в чьем бы то ни было опыте. Как “механизмы”, призванные быть “объяснением” переживания, они не могут ничего сообщить о самом переживании, которое они должны “объяснять”. Как механизмы, обслуживающие перевозки между внутренней и внешней реальностями, они работают в пространстве между различениями, рассмотренными нами выше, — физическим и психическим, внутренним и внешним, умом и телом. При таком употреблении они ничего не описывают, ничего не объясняют и сами по себе необъяснимы. Телесное переживание называется “ментальным событием”, но “внешним по отношению к уму”. Для объяснения самой себя теория начинает с нефеноменологических постулатов, маскирующихся под атрибуции опыта, и делает виток к постулатам, призванным “объяснять”, как то, что находится “в уме”, переживается “вне ума”, “в теле”.

Джек приписывает Джилл опыт, а также приписывает ей его бессознательность. Джилл соглашается, что она ничего не знает о нем. С точки зрения мета психологии, Джек теперь пытается “объяснить” не столько ту конструкцию, которую он построил из данных, непосредственно доступных ему, но скорее свое собственное толкование того, что никогда не было данным. Как только Джек делает вывод, что Джилл “обладает” переживаниями, прошлыми или настоящими, к которым она бессознательна, он делает роковой шаг за пределы своего собственного переживания Джилл, а также за пределы переживания Джилл самой себя или Джека. У Джека нет никакой гарантии, что по ту сторону своего опыта и опыта Джилл он не окажется прямиком в зазеркалье, в своей собственной проекции.

Мне кажется, большинство взрослых европейцев и североамериканцев подписались бы под следующим утверждением: переживание другого человека не подлежит прямому и непосредственному переживанию “я”. В настоящий момент неважно, является ли это неизбежным, так ли это для каких-либо других мест на планете и было ли это всегда. Но если мы согласны с тем, что ты не можешь испытывать мои переживания, мы признаем, что полагаемся на то, что мы сообщаем друг другу, как на ключи к разгадке того, как и что мы думаем, чувствуем, представляем себе и тому подобное. Все усложняется, если ты говоришь мне, что я испытываю что-то, чего я не испытываю. Если только я правильно понимаю, что ты имеешь в виду под бессознательным опытом.

Насколько я знаю, в естественных науках не существует подобного круга теоретических и практических проблем. Ученые-естественники не посягают на то, чтобы делать выводы, каким образом anima mundi переживает их вторжение в природный процесс. Но даже этим ученым известно, что люди переживают друг друга. Похоже, лишь некоторые психологи не знают об этом.

Продолжение этой линии — приписывание другому опыта, относительно которого другой бессознателен. Было бы преждевременным говорить об уже существующем систематическом методе исследования пространства взаимного опыта, оставляя в стороне феноменологию самого такого метода.

Мы постоянно приписываем друг другу мотивы, действующие силы, интенции и переживания. Изучение того, кто, что и кому приписывает, а также когда, почему и как приписывает, есть само по себе целая наука. В добавление к этому кругу проблем, способных поглотить без остатка не одну человеческую жизнь, существуют вопросы, обращенные непосредственно к логике достоверного вывода в такого рода предполагаемой науке о том, что творится между человеком и человеком.

Науке о личностных отношениях никак не способствует тот факт, что лишь незначительное число психологов озабочено поиском надежных личностных методов, посредством которых личности и отношения между личностями могли бы изучаться личностями. Многим психологам кажется, что если психология не является отраслью естественных наук, то она вообще не наука.

Здесь следует возразить. Ведь если я хочу узнать тебя, то вряд ли добьюсь успеха, если поведу себя так, как будто бы изучаю морских свинок или крыс. У тебя не возникнет желания раскрыться передо мной. Я могу изучать при этом все что угодно, но я не буду изучать тебя, если ты для меня закрыт. Если ты опытный притворщик, то с полным основанием можешь быть уверен, что я не много узнаю о тебе по одному твоему поведению, как бы тщательно и скрупулезно я его ни исследовал. Если кто-либо говорит, что все, что его интересует, — это изучение “простого”, “голого” поведения, то значит, он не занимается изучением личностей. Однако ныне многие психологи, в сущности, полагают, что делать научным путем это и невозможно.

Невозможно взять базовую логику науки о личностных отношениях в качестве производной от логики не-личностных наук. Ни одна из естественных дисциплин не требует совершения той особой разновидности вывода, которая необходима в науке о людях.

Один человек, исследующий опыт другого, может непосредственно знать только лишь свое собственное переживание этого другого. Он не может обладать непосредственным знанием о том, что другой испытывает относительно “того же самого” мира. Он не может видеть глазами другого и слышать ушами другого. Единственным настоящим путешествием, как когда-то отметил Пруст, было бы не колесить через сто стран с одной единственной парой глаз, а увидеть одну и ту же страну сотней разных пар глаз. Все, что он “чувствует”, “ощущает”, “чует” относительно другого, есть привязка того вывода, который он делает на основе своего собственного переживания другого, к переживанию другим его самого. Это предполагает, что действия другого, каким-то образом, есть функция переживания другого, как это мне известно по себе самому. Только на основе этого предположения, как бы его ни расценивать, один человек, исходя из своего видения действий другого, может рискнуть сделать заключение о переживании другого.

Заключения, которые один человек делает относительно переживания другого, исходя из своего прямого и непосредственного восприятия действий другого, есть первая категория актов атрибуции3. Ни в какой другой науке нельзя позаимствовать адекватный критерий достоверности такого рода личностных атрибуций.

Слишком многих, если не всех аналитиков выбрасывают обратно вращающиеся двери на пороге царства феноменологии, а вторая попытка прорваться уносит оставшихся прочь от всякой науки. За простой атрибуцией мотива, действующего фактора, интенции, переживаний, которые клиент не признает, громоздятся странные напластования сил, энергий, динамических механизмов, процессов, структур для объяснения “бессознательного”. Психоаналитические представления этого вдвойне химерического порядка включают концепции психических структур, экономии, динамизмов, инстинктов смерти и жизни, интернализированных объектов4 и т.д. Они постулированы как упорядочивающие принципы, определяющие или базовые силы, определяющий или базовый опыт, которым, как думает Джек, обладает Джилл, не зная, что она им обладает, как заключил Джек из его переживания поведения Джилл. Между тем, что же есть Джеково переживание Джилл, переживание Джилл самой себя или переживание Джилл Джека?

Ситуация, как правило, еще хуже, потому что часто неясно даже, что является опытом, а что нет, и что для объяснения чего предназначено. Воображаемый опыт объясняется процессами, которые сами по себе являются вдвойне воображаемыми.

Джилл может соглашаться или нет, что она переживает себя, Джека или ситуацию, или действует таким образом, какой приписывает ей он. Но Джек опережает ее. В его заключениях речь часто идет не о том даже, как Джилл видит себя, как Джилл видит Джека или как Джилл видит ситуацию, которую она разделяет с Джеком.

И тем не менее вся психоаналитическая теория опирается на достоверность подобных заключений; и если они неверны, то все, что на них построено, теряет свой raison d’etre 5. Я не хочу внушить мысль, что психоанализ заканчивается на этом уровне заключения. Я говорю, что до тех пор, пока он там начинается, он никогда не сдвинется с мертвой точки.

Я не пользуюсь термином “бессознательный опыт”, поскольку не способен удовлетворительно разрешить для себя противоречие между двумя этими словами. Я понимаю, что затруднение могло бы быть, вероятно, разрешено более тщательным определением того, что такое “бессознательное” и что такое “опыт”, но, избавляясь от этого затруднения, недолго вместе с водой выплеснуть и ребенка.

Опыт, как я намерен употреблять этот термин, не существует без испытывающего. Испытывающий не существует без опыта. Тем не менее одно и то же человеческое существо испытывает разные вещи по-разному, в разное время и даже в одно и то же время.

В какой-то один момент Питер находится в обществе Пола

представляет или воображает

Питер ——> слышит

видит

и понимает Пола,

вспоминает который говорит с ним

Давайте назовем Питера представляющего — Ппрд,

Питера вспоминающего — Пвпм,

Питера воспринимающего — Пвпр.

Питер в одно время включает в себя Ппрд, Пвпм, Пвпр.

Ппрд переживает в воображении или представлении;

Пвпм переживает в памяти;

Пвпр переживает в восприятии.

Воображение, память, восприятие есть три модальности опыта.

Полностью весь Питер не находится в коммуникации с Полом.

Часть Питера, коммуницирующая с Полом, может даже не знать о существовании Ппрд и Пвпм. Часть Питера, коммуницирующая с Полом, может знать, что “он”, Ппрд, нечто представляет себе, но быть при этом не в состоянии сказать, что же именно.

В этом случае я был бы готов сказать, не вдаваясь в тонкости, что Питер расщеплен. Он в данный момент бессознателен относительно своего воображения. Часть Питера, коммуницирующая с Полом, бессознательна к тому, что происходит в его воображении. Питер недостаточно хорошо коммуницирует с самим собой.

Часом позже находим Питера с Джилл.

воображение воображение

Питер <—— ——> Пол Питер <—— ——> Джилл

память память

Время А —————Время————>Время В

час назад настоящее

Часть Питера, коммуницирующая с Джилл, может помнить, что когда он был так утомлен этим ужасным разговором с Полом, ее мужем, то представлял себе, каково было бы заняться с ней любовью, когда он смог бы осво­бодиться от Пола, и вспоминал, как они делали это в последний раз. Он может даже помнить, когда он находится с Джилл, что голова его как будто пустеет, когда он находится с Полом; но, как это ни удивительно, теперь, с Джилл, он не способен припомнить, что же Пол говорил ему.

Некоторые люди, похоже, обладают “особым внушением”, так что в их присутствии другие как будто бы обретают способность помнить то, что они так часто забывают, и, представляя себе нечто, как будто бы знают, что они воображают и что именно они воображают.

Стоит только залатать расщепленность в настоящем, и память всегда до какой-то степени открывается. Ибо, начиная осознавать свою память в настоящем, мы вспоминаем, скажем, прошлый раз, когда мы думали об этом, который был, когда мы представляли себе то, когда мы были с тем-то и так далее и тому подобное. Но беда в том, что когда одни двери открываются, закрываются другие.

“Бессознательное” — это то, что нами не сообщается самим себе или кому-нибудь другому. Мы можем каким-то образом передать нечто другому, без того, чтобы сообщить это самим себе. Нечто о Питере, очевидное для Пола, не очевидно для Питера. Это единственный смысл фразы “Питер бессознателен к...”

Глава 2

Фантазия и коммуникация

Нам свойственно тем или иным образом проводить различия внутри опыта. Вот некоторые самые распространенные различения: внутренний и внешний, реальный и нереальный, насыщенный и пустой, важный, бессмысленный, частный, публичный, совместный. Есть различения во времени между прошлым и настоящим, “здесь и теперь” и “там и тогда”. Большинство из нас расценивает часть того целого, что мы переживаем в некое время, в некоем месте, как “я”, а остальное — как “не-я”. Мы также категоризируем опыт по его модальности: память, воображение, сон, бодрствующее восприятие и т.д.

В предыдущем абзаце и во всей остальной главе я намерен лишь указать некоторые пути использования подобных терминов и выражений и заострить дискуссию по поводу психоаналитической концепции “фантазии” и “бессознательного опыта”.

“Я” в последующих абзацах — это гипотетические “я”, к части из которых могли бы присоединиться некоторые из нас.

Я мыслю себя находящимся внутри моего тела и в то же время внутреннее пространство моего тела считаю каким-то образом находящимся “внутри” моего личного, интимного пространства. Если кто-либо зайдет в мою комнату без спроса, он не заставит меня испытать такую досаду, как если бы он вторгся в мое тело без моего позволения. Однако, коль скоро я нахожусь внутри моего тела, мое тело в каком-то странном смысле — снаружи меня.

Телесные чувства обычно ощущаются как реальные. Физическая боль в высшей степени реальна. Люди редко переживают какое-либо ощущение, которое они принимают за физическое, как нереальное, хотя некоторые из них имеют привычку называть боль, которую чувствую я, “ твое воображение”, если они думают, что у меня нет достаточных оснований для того, чтобы испытывать боль. Встречаются также люди, которые не ощущают свое тело как реальное, и это достаточное основание в нашей культуре, чтобы считать их психически нездоровыми.

Я встречал и людей, которые были готовы назвать реальной боль, ощущаемую ими самими “в воображении”, хотя такие случаи, похоже, редки.

Человеческое тело имеет тройственную позицию в личном пространстве человека, в то время как все другие объекты внешни для всех людей. Обычно предполагается, что 1) к телу другого в некоторых отношениях можно быть сопричастным, 2) что это также публичное явление, существующее для всех, за исключением него (как объект, внешний для всех остальных) и 3) что тело другого является его частным опытом.

Наша культура, позволяя определенные маргинальные вольности, тем не менее со всей своей силой обрушивается на людей, которые не проводят разграничительной черты между внутренним/внешним, реальным/нереальным, я/не-я, частным/публичным там, где считается здоровым, правильным и нормальным ее проводить1.

Галлюцинаторный голос можно считать внутренним или внешним; реальным или нереальным; частным моим опытом, если у меня нет оснований думать, что кто-либо еще способен слышать его, или общедоступным, если я думаю, что и другие способны. Нереальный не является синонимом воображаемого. Свое воображение положено держать при себе. Окружающие скорее всего подумают, что со мной что-то не так, если я посчитаю, что то, что я “воображаю”, происходит вне моей “головы”, особенно если я называю это моим воображением и воображаю, что другие не воображают того же самого. Если хотя бы два человека разделяют подобные переживания, они начинают склоняться к тому, чтобы считать их реальными. Остальные, те, кто не разделяют эти переживания, начинают склоняться к тому, чтобы считать тех, кто их разделяет, страдающими какой-то разновидностью массового психоза.

Я считаю многие телесные ощущения принадлежащими к сфере исключительно частного опыта. Если у меня на руке ожог, я считаю боль от ожога сугубо личным переживанием, а то, как он выглядит, — общедоступным. Но это не всегда так. Есть люди, которые ощущают, что они могут действительно чувствовать боль другого или думать — непосредственно — мысли другого. Они могут также ощущать, что другие люди способны чувствовать их телесные ощущения или даже думать их мысли.

Мое тело, как я переживаю его, не только допускает сопричастность или публичность, но и является соединением исключительно интимных событий, а именно — телом-для-себя-самого. Тело-для-себя-самого предстает в снах, воображении и воспоминаниях. В любой из этих модальностей оно может переживаться живым или мертвым, реальным или нереальным, целостным или раздробленным. С точки зрения рефлексивного сознания, которое расценивается как здравое и нормальное, собственное тело-для-себя есть, по сути своей, приватный опыт, а тело-для-себя другого по определению недоступно. В фантазии2, однако, это не обязательно так. Невозможность третейского суда в данном вопросе, который мог бы, по общему согласию, вынести свое постановление, по-видимому, облегчает вторжение на чужую территорию посредством фантазии, не осознаваемой как таковая.

Поскольку каждый человек переживает любое событие по-своему, сколь бы публичным оно ни было, то переживание даже публичных, общедоступных событий вполне можно было бы назвать приватным или “частным” в определенном, условном смысле слова. Но мне кажется, большинство людей ощущают, что существует сфера опыта, которая является приватной в безусловном и безоговорочном смысле. Это та сфера безусловной сокровенности, о которой Джерард Мэнли Хопкинс говорит в следующих словах:

“...Мое само-бытие, мое сознание и чувство себя, этот вкус себя самого, вкус “ я ” и “ меня ” поверх и внутри всех вещей, который более отчетлив и различим, чем вкус эля или крепкой закваски, более неповторим, чем запах листвы грецкого ореха или кам­форы, и непередаваем каким бы то ни было образом другому человеку”.

Мое само-бытие, мое сознание и чувство себя, этот вкус себя самого, вкус “я” и “меня” поверх и внутри всех вещей, включает мой вкус тебя. Я вкушаю тебя, и ты вкушаешь меня. Я — твой вкус, а ты — мой, но я не вкушаю твой вкус меня. Никто не может и быть всем и обладать всем в одно и то же время.

Трудно постичь само-бытие другого. Я не могу пережить его прямо и “в лоб”. Я должен опираться на действия и свидетельства другого, чтобы сделать заключение о том, как он переживает себя самое. Психиатр непосредственно включается в эту сферу, когда он прислушивается к свидетельству своих пациентов. По какому признаку перемены, происходящие в переживании человеком его само-бытия, его бытия-для-себя-самого, заставляют его определять самого себя как “больного”, физически или психически, и что приводит одного человека к решению, что само-бытие, бытие-для-себя-самого другого ненормально и нездорово?

Хопкинс эля и крепкой закваски, листвы грецкого ореха и камфары позже писал:

Я — горечь, я — горящая рана. Самое проникновенное

веление Бога

Горечью вкушать меня: мой вкус был мной;

Кости воздвигнуты во мне, плоти — в достатке, кровь

переполняет через край это проклятие.

“Я” — пена духа, тупая вязкая закваска. Я вижу

Таких же потерянных, и кара их — быть,

Как я сам для себя, их загнанным “я”, но хуже.

Тысячи людей приходят к психиатрам за “излечением” от гораздо меньшего, чем это. И после нескольких сеансов электрошока тысячи чувствуют себя “лучше”.

Хопкинс знал, что этот вкус эля или горечи был им. “Излечиться” от этого — вещь более сомнительная, чем любое другое излечение, если излечиться — это значит стать отчужденным от собственного само-бытия, потерять свое сущее “я”. Утрата переживания пространства безусловной приватности посредством превращения его в квазипубличную сферу часто является одной из решающих перемен, ассоциирующихся с процессом схождения с ума. Это не просто новая формулировка теории “потери границ Эго” (Laing, 1960). Ведь даже “мир”, хотя и “общий” для всех людей и в этом смысле “разделяемый”, вероятно, никогда не переживается двумя индивидуумами совершенно одним и тем же образом. Когда два человека смотрят на некий ландшафт и одному он нравится, а другому нет, — это уже пропасть между ними. Для одного человека ландшафт может быть просто сам по себе, полный своего “собственного существования”: он чувствует, возможно, легкую грусть своей инаковости по отношению ко всему этому. Другому “те же” деревья, небо и трава видятся как творение: как прозрачное покрывало, сквозь которое открывается их Творец. Для одного человека здесь может быть полное или почти полное отсутствие ощущения связи между ним и природой вне его; и для того же самого человека в другом случае может даже не быть существенной разницы между внутренним и внешним, “я” и природой.