III. Друг человечества печально замечает

Занятный какой случай рассказан в главе «Городня» радищевского «Путешествия». Крестьяне государствен­ные — казенные — покупают у некоего помещика крепост­ных, чтобы сдать их в солдаты вместо своих сыновей.

Помимо извечной любви народа к своей армии, тут за­мечательна юридическая изобретательность, а вернее — на­глость: преступный умысел, движимый взяткой, не то что не разбивается о мрачную скалу закона — даже не дает себе труда обогнуть ее — а подхватывает, переворачивает, играет ею.

«— Мой друг, ты ошибаешься, казенные крестьяне по­купать не могут своей братии.

— Не продажею оно и делается. Господин сих несчаст­ных, взяв по договору деньги, отпускает их на волю; они, будто по желанию, приписываются в государственные крестьяне к той волости, которая за них платила деньги, а волость по общему приговору отдает их в солдаты».

То есть документы не просто в порядке — там идиллия, даже с оттенком патриотизма: добродетельный помещик освобождает рабов, а те по доброй воле — из любви, на­пример, к земледелию — вступают в сельскую общину, а община постановлением собрания доверяет им защищать отечество.

По сравнению с этой аферой, затеянной бесправными мужичками («Отойди, пока сух», — советуют они Путе­шественнику), — что проделки Джона Лоу, Чичикова или Мавроди? Всего лишь игра, хоть и азартная.

Трудно, кстати говоря, отделаться от мысли, что Гоголь «Путешествие из Петербурга в Москву» читал (разве не мог свой знаменитый экземпляр ссудить ему Пушкин?), что автору «Мертвых душ» пригодились и эта кибитка с пьяни­цей Петрушкой на козлах, и многозначительная метафора: «крестьянин в законе мертв», — и не у таможенника ли Радищева перенял таможенник Чичиков эту округлую при­ятность обхождения с противоположным полом:

«Я люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности».

В средней школе не замечают (учителя невинны, ученики невнимательны), что Путешественник обожает не одну лишь справедливость, но также и женщин — и уже поплатился, бедный, вензаболеванием («невоздержание в любострастии навлекло телу моему смрадную болезнь»), и уверен, что передал инфекцию покойной своей супруге («Кто мне по­рукою в том, что не я был причиною ее кончины? Смер­тоносный яд, источался в веселии, преселился в чистое ее тело...»), и теперь терзается за детей («Все ваши болезни суть следствия сея отравы...»).

Хорошо еще, ум его так счастливо устроен, что без особенных усилий справляется с чувством вины: «Кто при­чиною: разве не правительство? Оно, дозволял распутство мздоимное, отверзает не только путь ко многим порокам, но отравляет жизнь граждан...»

До этой главы («Яжелбицы») обычно никто не добира­ется, кроме разве сугубых специалистов. Поучительный, актуальный сюжет обходят стороной. Только в самом на­учном из научных изданий он удостоен разъяснения — вполне ханжеского: дескать, мало ли что понаписано в художественном произведении, — главное, что лично великий писатель ничем этаким, разумеется, не страдал; в дан­ном конкретном случае, зарубите себе на носу, автор за героя, хоть и положительного, не отвечает.

Именно так и преподают: политические суждения, вы­сказанные в «Путешествии», — те, мол, действительно при­надлежат Радищеву, а интимные признания выплакивает в скобках воображаемое существо — двойник, тень, типич­ный представитель.

Но это неправда — и книжка жива до сих пор только потому, что автор кое-где проговорился о собственных лич­ных, о внутренних обстоятельствах.

То есть, разумеется, — кто же спорит — из политэкономических иные наблюдения Путешественника тоже слов­но бы сегодня записаны.

Демагогу зрелого социализма было бы, наверное, в вы­сшей степени противно прочитать: «Все то, на что несво­бодно подвизаемся, все то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво. Таковых находим мы земледелателей в государстве нашем. Нива у них чуждая, плод оныя им не принадлежит. И для того обрабатывают ее лениво, и не радеют о том, не запустеет ли среди делания...»

Равно и военномыслящий патриот с величайшей охотой запретил бы сочинение, в котором сказано: «Что обретаем в самой славе завоеваний? Звук, гремление, надутлость и истощение... Несмысленной! воззри на шествие твое. Кру­той вихрь твоего полета, преносяся чрез твою область, затаскивает в вертение свое жителей ее и, влача силу государства во своем стремлении, за собою оставляет пустыню и мертвое пространство. Не рассуждаешь ты, о ярый вепрь, что, опустошая землю свою победою, в заво­еванной ничего не обрящешь, тебя услаждающего...»

Разумные идеи, благородные чувства, забавно превозвы­шенный слог, — но впивается навсегда строчка легкомыс­ленная: «Анюта, Анюта, ты мне голову скружила!» — и за нею меланхоличная исповедь пылкого сердца, и Путе­шественник не в силах утаить, что — совсем как Радищев — завел («от плотской ненасытности») роман с сестрою жены... Без этих неуютных подробностей, при одной по­литической отваге — сочинение остыло бы давно.

Однако монумент Радищеву перед Зимним дворцом оче­редная Великая революция воздвигла только за ненависть: за ненависть к царям; не то гипсовый, не то фанерный, он не устоял в петербургском климате, сгинул без следа.

Радищева определили в советскую среднюю школу вос­питателем — еще бы, такая анкета, да при ней характе­ристика за подписью Екатерины II: бунтовщик поху­же Пугачева. Но вот-вот, боюсь, откроется, что импе­ратрица произнесла — сверх того — мартинист! — и по совокупности этих эпитетов исключат «Путешествие» из программы. И в предстоящем веке если кто и вспомнит о злосчастном Александре Николаевиче — то разве для от­рицательного примера: смотрите ж, дети, на него — не напрасно ли рисковал и мучился, и зубрил церковносла­вянские глаголы, и погубил свою жизнь, и принял страшную смерть — стакан азотной кислоты!

«О безумие, безумие! О пагубное тщеславие быть известну между сочинителями! О вы, нещастные и возлюблен­ные чада, научитеся моим примером и убегайте пагубного тщеславия быть писателем!»

Вот какое послание оставил Радищев на станции Петро­павловская крепость.

Совет бесполезный! Путешествие почему-то продолжает­ся, гремит и становится ветром разорванный в куски воз­дух — куда несемся мы? Не приближаемся ли, чего доброго, к месту своего назначения? — угрюмый ландшафт необык­новенно знаком — какая станция, говорю, после ГУЛАГа? — не дает ответа.

Лишь кричит вдогонку голосом Радищева:

«Таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство...»