Скучная история

...Высмотрим на ночном небе тускло тлеющую точку, равно удаленную от Надсона и Гумилева, и станем править на нее, пока не вплывем в знакомый пруд. А там — вдохнем поглубже, запрем дыхание в груди, и — вниз головой, и шарить руками по черному стылому дну, в груде истлевших, осклизлых механизмов. В них что-то мерцает, и можно поранить руку острой гранью. Но как рассказать о подвод­ном кладбище стихотворений?

Что ж, невозможно — пусть будет ключ — или луч. Например, так: это стихи о несвободе одиночества. Рассказ неизвестного человека, приговоренного к пожизненному одиночному заключению в собственном сердце — или в передвижной клетке из прочного прозрачного стекла. День за днем — как сеансы немого кино, где каждый кадр — ребус, понятный пронзительно, потому что лента крутится в ритме кардиограммы. Пейзаж и натюрморт жестами живописуют человеческую боль — и музыка впервые риф­муется с мукой — и сердцу обида куклы обиды своей жалчей — и стойко должен зуб больной перегрызать хо­лодный камень.

...Этой лирике не хватает энергии. Садятся аккумулято­ры, садится голос — и приходится то и дело включаться в классическую цепь: Гейне — Лермонтов — Случевский — Бодлер — Апухтин... Возникает множество помех, избы­точных шумов: слышен в стихах то шелест альбомных страниц, то шипенье массивной, в трещинах, граммофонной пластинки, то скрип мела по классной доске.

Сквозь все это пробивается сюжет: человеку снится, что он читает книгу, в которой рассказан вот этот самый его сон. Мир видится нанесенным на бумагу, бумага проступает из-под слова, название помнит о начертании. Теряя опору, слова холодеют, слабеют. Иные бьются в судорогах. Другие, волоча отнявшиеся суффиксы, ковыляют на приставках, цепляются за таких же увечных соседей.

И стихи тянутся, как похороны.

Вот жанр Анненского: надгробный романс, вальс-гиньоль, марш-макабр. Все умирает: день, трава, боль, — звенит последнее прости. Все кончается: зима, встреча, жизнь — а стало быть, ничего и нет, лишь плаксивая музыка вечной разлуки. Какой обман — надежда на возвращение! Какая пошлость — притязание продлиться! Какое беспробудное отчаяние роднит природу и человека!

В желтый сумрак мертвого апреля,

Попрощавшись с звездною пустыней,

Уплывала Вербная неделя

На последней, на погиблой снежной льдине;

Уплывала в дымах благовонных,

В замиранья звонов похоронных,

От икон с глубокими глазами

И от Лазарей, забытых в черной яме.

Стал высоко белый месяц на ущербе,

И за всех, чья жизнь невозвратима,

Плыли жаркие слезы по вербе

На румяные щеки херувима.