Смерть чиновника

А незнакомые думали: человек в футляре. Заводная кукла из чеховских сумерек, персонаж без поступков, лич­ность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем.

В 1879-м, двадцати четырех лет, сдав последний универ­ситетский экзамен, тотчас женился (на вдове с двумя деть­ми, чуть ли не сорокалетней; сентиментальный такой сюжет, провинциальный: помещица и репетитор — студент на лет­них вакациях; ночной сад, сирени, соловьи, все такое) — и с тех пор всю жизнь преподавал древние языки в разных гимназиях. В первое время — лет, скажем, десять, то есть молодость напролет — до пятидесяти шести учебных часов в неделю. Однако же успевал писать полезные для коллег статейки в «Журнал Министерства народного просвеще­ния» — и был в Министерстве замечен.

Тридцати шести лет назначен директором киевской одной вроде как гимназии, не то лицея, — через два года возвра­щен в столицу: директор 8-й петербургской, а потом долго-долго — Николаевской мужской гимназии в Царском Селе. Под конец — инспектор Санкт-Петербургского учебного ок­руга. Действительный статский советник, между прочим.

Дослужился бы — как знать? — и до тайного, подобно герою «Скучной истории», — ведь и научные заслуги: пол­ного Еврипида потихоньку перевел, шутка ли? — а чиновник был отменный, хотя гуманный, — да не выдержало сердце. Лет с пяти болело — в пятьдесят четыре останови­лось. В подъезде Царскосельского вокзала, Витебского те­перь.

И это был единственный в бесшумной карьере Иннокен­тия Федоровича как бы публичный скандал — и даже с оттенком секретного анекдота — трогательного, впрочем. От застенчивости, собственно говоря, умер человек.

Он в тот день, 30 ноября, обедал у одной петербургской приятельницы; вечером предстояло в Обществе классической филологии читать доклад о какой-то «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете». А день прошел тяжело: с поезда — на лекцию, после — в Округ, оттуда — в Ми­нистерство, и везде неприятные разговоры. Даже не исклю­чено, что ему сказали про неуспех прошения насчет уси­ленной пенсии. В общем, за обедом стало ему нехорошо — а сердечные пилюли остались дома, — и он даже попросил позволения прилечь. Но тут возникла еще проблема, притом неразрешимая, поскольку — деликатно формулирует сын покойного — «в доме, где он обедал, мужчин не было». И. Ф. весело встал, успокоил эту самую приятельницу, распрощался, запахнул шубу, неторопливо сошел по лест­нице, кликнул извозчика — и полетел, с болью глотая черный ледяной воздух, на Царскосельский, благо недалеко, в нескольких минутах... До вокзала, как мы знаем, доехал, однако до нужной комнаты не добежал, а попал совсем в другую — в полицейский морг. И красный портфельчик с докладом про таврическую жрицу отчасти помог при опо­знании тела.

Последним поездом, в последнем вагоне, в гробу вернулся Иннокентий Анненский домой.