Немного практики

Да, не слабый это был указик Президиума Верховного Совета — майский, кажется, 1961, что ли, года. Он при­креплял намертво интеллигента к государству — заклепав зазор, то есть отменив воображаемый Юрьев день: лица так называемых свободных профессий должны быть при­писаны к учреждениям; поэтом можешь ты не быть, но служащим — обязан; либо чиновник, либо преступник, — третьего не дано; картинки рисуешь, стишки сочиня­ешь? — это дело; только пойди сперва попаши — а когда докажешь компетентным органам, что твоя художествен­ная самодеятельность — а, главное, ты сам — не лишние для государственной пропаганды, — что ж, тогда вступай в соответствующий творческий союз, и там партбюро по­заботится, чтобы с тобой обращались сообразно выказан­ному усердию.

Не желаешь? Двигай на сто первый километр, на черную, подневольную работу, — в нети, одним словом.

Приговор, вынесенный (13 марта 1964) Иосифу Бродско­му, — пять лет принудительных работ в отдаленной мест­ности, — расплющил сотни, если не тысячи жизней и дарований.

Но почему именно его выбрали для показательной граж­данской казни — до сих пор ясно не совсем.

Да, сочинял стихи. Да, уже большей частью хорошие, иногда — очень. Да, пользовался некоторой известностью, как бы подземной славой. Наконец, ходили в слепой ма­шинописи — почему-то попадались всегда очень слабые отпечатки — несколько дерзких строф, например:

Вперед-вперед, отечество мое,

куда нас гонит храброе жулье,

куда нас гонит злобный стук идей

и хор апоплексических вождей.

.....................................................

Вперед, вперед, за радиожраньем,

вперед-вперед, мы лучше всех живем,

весь белый свет мы слопаем живьем,

хранимые лысеющим жульем...

Вы скажете: этого вполне достаточно; к инициативе ос­тервенелого доносчика эти строчки взывают даже и теперь. Плюс вечное бешенство органов, томимых простоем...

Но все-таки — стояла, как-никак, оттепель. Стихи так и роились в воздухе; нет-нет, и крамола какая-нибудь про­жужжит... у нас, в провинции, конечно, порядки были построже, но человек со связями в Москве — мог выпу­таться из беды. А за Бродского заступились Корней Чуков­ский и Самуил Маршак, за него хлопотали Ахматова, Шос­такович, Паустовский, — кое у кого из них были ходы к большому начальству, и вроде бы на самом верху — ну, не на самом, но довольно высоко — кому-то из них обещали выручить способного мальчишку, и, наверное, в самом деле пытались — просто чтобы погасить нежелательный шумок... Но ярость Толстикова, первого секретаря обкома, и Прокофьева, главаря местной писательской ячейки, — была неутолима: ни малейшей поблажки наглецу!

Тут возможны две разгадки. Одна — почти мистическая: что у настоящих, с головы до пят советских, тем более у начальников, необычайно развит совершенно особенный, безупречный отрицательный вкус, — допустим, как оттенок в инстинкте самосохранения. Буквально по нескольким строчкам они способны оценить настоящий талант настоя­щего (скажем, не продажного) человека, и сразу бросаются, как на кровного, личного врага. Так называемый профес­сиональный критик такому прирожденному цензору в под­метки не годится: интуиция совсем не та. В истории совет­ской литературы, действительно, много фактов, эту гипотезу подкрепляющих...

Другая — всего лишь мой домысел, зато попроще. В Боль­шом доме смешали рукописи Бродского с чьими-то другими — допускаю, что нечаянно, по небрежности, по невежеству — или чтобы, как это делают в угро, повесить на арестованного чужие не раскрытые дела, — не исключено, что и доносчик передернул для вящей убедительности, — словом, не обошлось без оговора, подкрепленного подлогом (это-то не домысел: в судебном деле фигурировали, да и в газетном заказном фель­етоне Бродскому приписаны стихи неизвестно чьи). Так вот, предполагаю, что среди этих неизвестно чьих текстов были язвительные или, скорей, неприличные — задевавшие прямо кого-то из упомянутых начальников — или в этом смысле доносчиком растолкованные.

Правды теперь не добиться, да и не важно.