Немного самиздата

В ранних стихах Бродского поражает черта, у молодых авторов довольно редкая: он занят не собой; почти букваль­но — не играет никакой человеческой роли; автопортретом пренебрегает; чувств не описывает...

Верней, описывает одно только чувство — не знаю, как его назвать; попробую — чувством бесконечности: когда окружающий мир дан как огромное подлежащее, тяжело волнуя и понуждая этим необъяснимым волнением к рав­новеликому сказуемому; какие-то сложные, излишне близ­кие отношения между зрением, умом и голосом: жизнь буквально бросается в глаза, давит на сетчатку всем своим совокупным весом — вымогая в ответ — вопль.

Или скажем так: уже существовала к джазу полупод­польная любовь, и труба Диззи Гиллеспи певала летом из иных окон, — так вот: молодость состояла из бесчисленных, бессвязных и маловажных вроде бы событий — но это чувство бесконечности наделяло их непонятным сходством, и, сменяя друг друга, они как бы чередовались, как бы создавали все более отчетливый, все более резкий ритм — ударник и контрабас все нетерпеливей требуют мелодии — то есть голоса, воплощающего смысл ритма.

И это должна быть импровизация — все до одной слу­чайности годятся в дело, потому что смысл всего заключен во всем — лишь бы дыхания хватило на немыслимо длин­ную строку, — а всего бы лучше — на стихотворение из одной строки, немыслимо длинной:

Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,

вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,

в узеньких переулках торопливо звонят соборы,

возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.

Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,

голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,

вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,

никогда ни с кем, это ты себе говоришь...

Вот еще — из «Июльского интермеццо»:

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой.

Когда на миг все люди замолчат,

недалеко за цинковой рекой

твои шаги на целый мир звучат.

Останься на нагревшемся мосту,

роняй цветы в ночную пустоту,

когда река, блестя из темноты,

всю ночь несет в Голландию цветы.

Скоро сорок лет, как я переписал у кого-то стихотворение с этой последней строфой, — и листок до сих пор сохра­няю, — и сам себе не могу объяснить, отчего она мне кажется такой прекрасной — чем похожа на подобный белой ночи призрак счастья — и при чем тут Голландия... Наверное, в том-то и дело, что ни при чем. Может статься, прекрасное, как и счастье, — всего лишь свобода необхо­димых случайностей, что-нибудь в этом роде?

В общем, нет занятия безумней, чем сочинять тексты о текстах, особенно — прозу о стихах.

Но продолжим. Бродский в молодости, а потом и всю жизнь создавал главным образом пейзажи о свободе, как бы увиденные извне — с высоты, с другой стороны времени. Восторг отчуждения осознается как судьба и долг:

Не жилец этих мест,

не мертвец, а какой-то посредник,

совершенно один

ты кричишь о себе напоследок:

никого не узнал,

обознался, забыл, обманулся,

слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

Слава Богу, чужой.

Никого я здесь не обвиняю.

Ничего не узнать.

Я иду, тороплюсь, обгоняю.

Как легко мне теперь,

оттого что ни с кем не расстался.

Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

Поздравляю себя!

Сколько лет проживу, ничего мне не надо.

Сколько лет проживу,

столько дам за стакан лимонада.

Сколько раз я вернусь — но уже не вернусь —

словно дом запираю,

сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.

Как видим, у судьи — некоей Савельевой, вздумай она почитать стихи Бродского, нашлись бы основания — вздор­ные, впрочем, — признать подписанный ею приговор по­лезным для дела партии, а значит, и справедливым с точки зрения социалистической законности.

Но ведь и Бродский упомянул о своем якобы Заимодавце не машинально. Ему как бы доверена точка зрения, ни­сколько не обусловленная биографическими обстоятельства­ми. Ему дан — и разрывает ему легкие — голос, осуще­ствляющий звучанием связь всего со всем. И отчаяние даровано ему как вдохновение, — такая у него судьба, или так он ее понимает.