Рассмотрение второе

"ВИНА", "НЕЧИСТАЯ СОВЕСТЬ" И ВСЁ, ЧТО СРОДНИ ИМ 1 Выдрессировать животное, смеющее обещать, - не есть ли это как раз тапарадоксальная задача, которую поставила себе природа относительно человека?не есть ли это собственно проблема человека?.. Что проблема эта до некоторойстепени решена, наверняка покажется тем удивительнее тому, кто вдоволь умеетотдавать должное противодействующей силе, силе забывчивости. Забывчивость неявляется простой vis inertiae, как полагают верхогляды; скорее, она естьактивная, в строжайшем смысле позитивная сдерживающая способность, которойследует приписать то, что все переживаемое, испытываемое, воспринимаемоенами в состоянии переваривания (позволительно было бы назвать это "душевнымсварением") столь же мало доходит до сознания, как и весь тысячекратныйпроцесс, в котором разыгрывается наше телесное питание, так называемое"органическое сварение". Закрывать временами двери и окна сознания;оставаться в стороне от шума и борьбы, которую ведут между собою служебныеорганы нашего подземного мира; немного тишины, немного tabula rasa сознания,чтобы опять очистить место для нового, прежде всего для более благородныхфункций и функционеров, для управления, предвидения, предопределения (ибоорганизм наш устроен олигархически), - такова польза активной, как сказано,забывчивости, как бы некой привратницы, охранительницы душевного порядка,покоя, этикета, из чего тотчас же можно взять в толк, что без забывчивости ивовсе не существовало бы никакого счастья, веселости, надежды, гордости,никакого настоящего. Человек, в котором этот сдерживающий аппаратповреждается и выходит из строя, схож (и не только схож) с диспептиком - онни с чем не может "справиться"... Именно это по необходимости забывчивоеживотное, в котором забвение представляет силу, форму могучего здоровья,взрастило в себе противоположную способность, память, с помощью которойзабывчивость в некоторых случаях упраздняется - в тех именно случаях, гдеречь идет об обещании: стало быть, никоим образом не просто пассивноенеумение отделаться от вцарапанного однажды впечатления, не простонесварение данного однажды ручательства, с которым нельзя уже справиться, ноактивное нежелание отделаться, непрерывное воление однажды неволенного, -настоящую память воли, так что между изначальным "я хочу", "я сделаю" исобственным разряжением воли, ее актом спокойно может быть вставлен целыймир новых и чуждых вещей, обстоятельств, даже волевых актов, без того чтобыэта длинная цепь воли лопнула. Что, однако, все это предполагает? То именно,насколько должен был человек, дабы в такой мере распоряжаться будущим,научиться сперва отделять необходимое от случайного, развить каузальноемышление, видеть и предупреждать далекое как настоящее, с уверенностьюустанавливать, что есть цель и что средство к ней, уметь вообще считать иподсчитывать - насколько должен был сам человек стать для этого прежде всегоисчислимым, регулярным, необходимым, даже в собственном своем представлении,чтобы смочь наконец, как это делает обещающий, ручаться за себя как забудущность! 2 Именно это и есть длинная история происхождения ответственности. Задачавыдрессировать животное, смеющее обещать, заключает в себе, как мы ужепоняли, в качестве условия и подготовки ближайшую задачу сделать человека доизвестной степени необходимым, однообразным, равным среди равных, регулярными, следовательно, исчислимым. Чудовищная работа над тем, что было названомною "нравственностью нравов" (ср. "Утренняя заря" I 1019 сл.), -действительная работа человека над самим собою в течение длительного отрезкасуществования рода человеческого, вся его доисторическая работа обретаетздесь свой смысл, свое великое оправдание, какой бы избыток черствости,тирании, тупости и идиотизма ни заключался в ней: с помощью нравственностинравов и социальной смирительной рубашки человек был действительно сделанисчислимым. Если, напротив, мы перенесемся в самый конец этого чудовищногопроцесса, туда, где дерево поспевает уже плодами, где общество и егонравственность нравов обнаруживают уже нечто такое, для чего они служилипросто средством, то наиболее спелым плодом этого дерева предстанет намсуверенный индивид, равный лишь самому себе, вновь преодолевшийнравственность нравов, автономный, сверхнравственный индивид (ибо"автономность" и "нравственность" исключают друг друга), короче, человексобственной независимой длительной воли, смеющий обещать, - и в нем гордое,трепещущее во всех мышцах сознание того, что наконец оказалось достигнутым ивоплощенным в нем, - сознание собственной мощи и свободы, чувствосовершенства человека вообще. Этот вольноотпущенник, действительно смеющийобещать, этот господин над свободной волей, этот суверен - ему ли было незнать того, каким преимуществом обладает он перед всем тем, что не вправеобещать и ручаться за себя, сколько доверия, сколько страха, сколькоуважения внушает он - то, другое и третье суть его "заслуга" - и что вместес этим господством над собою ему по необходимости вменено и господство надобстоятельствами, над природой и всеми неустойчивыми креатурами с так илииначе отшибленной волей? "Свободный" человек, держатель долгой несокрушимойволи, располагает в этом своем владении также и собственным мериломценности: он сам назначает себе меру своего уважения и презрения к другим; ис такою же необходимостью, с какой он уважает равных себе, сильных иблагонадежных людей (тех, кто вправе обещать), - стало быть, всякого, кто,точно некий суверен, обещает с трудом, редко, медля, кто скупится на своедоверие, кто награждает своим доверием, кто дает слово как такое, на котороеможно положиться, ибо чувствует себя достаточно сильным, чтобы сдержать егодаже вопреки несчастным случаям, даже "вопреки судьбе", - с такою женеобходимостью у него всегда окажется наготове пинок для шавок, дающихобещания без всякого на то права, и розга для лжеца, нарушающего свое слово,еще не успев его выговорить. Гордая осведомленность об исключительнойпривилегии ответственности, сознание этой редкостной свободы, этой властинад собою и судьбой проняло его до самой глубины и стало инстинктом,доминирующим инстинктом - как же он назовет его, этот доминирующий инстинкт,допустив, что ему нужно про себя подыскать ему слово? Но в этом нетсомнения: этот суверенный человек называет его своей совестью... 3 Своей совестью?.. Можно заранее угадать, что понятие "совесть", котороемы встречаем здесь в его высшем, почти необычном оформлении, имеет уже засобою долгую историю и долгий метаморфоз. Уметь ручаться за себя и сгордостью, стало быть, сметь также говорить Да самому себе - это, как былосказано, спелый плод, но и поздний плод - сколь долго плод этот должен былтерпким и кислым висеть на дереве! А еще дольше он оставался и вовсенезримым - никто и не посмел бы обещать его, хотя столь же явным оказывалосьи то, что все на дереве было приуготовлено к нему и шло именно в его рост! -"Как сотворить человеку-зверю память? Как вытиснить в этой частично тупой,частично вздорной мимолетной мыслительной способности, в этой воплощеннойзабывчивости нечто таким образом, чтобы оно оставалось?"... Эта древнейшаяпроблема, надо полагать, решалась отнюдь не нежными ответами и средствами;может быть, во всей предыстории человека и не было ничего более страшного иболее жуткого, чем его мнемотехника. "Вжигать, дабы осталось в памяти: лишьто, что не перестает причинять боль, остается в памяти" - таков основнойтезис наидревнейшей (к сожалению, и продолжительнейшей) психологии на земле.Можно даже сказать, что всюду, где нынче существует еще на землеторжественность, серьезность, тайна, мрачные тона в жизни людей и народов,там продолжает действовать нечто от того ужаса, с которым некогда повсюду наземле обещали, ручались, клялись: прошлое, отдаленнейшее, глубочайшее,суровейшее прошлое веет на нас и вспучивается в нас, когда мы делаемся"серьезными". Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человексчитал необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие жертвы и залоги(сюда относятся жертвоприношения первенцев), омерзительные увечья (например,кастрации), жесточайшие ритуальные формы всех религиозных культов (а всерелигии в глубочайшей своей подоплеке суть системы жестокостей) - все этоберет начало в том инстинкте, который разгадал в боли могущественнейшееподспорье мнемоники. В известном смысле сюда относится вся аскетика: нужнобыло сделать несколько идей неизгладимыми, постоянно присущими,незабвенными, "навязчивыми" в целях гипнотизации всей нервной иинтеллектуальной системы посредством этих "навязчивых идей" - аскетическиеже процедуры и жизненные формы служат средством к тому, чтобы избавить этиидеи от конкуренции со всеми прочими идеями, чтобы сделать их"незабвенными". Чем хуже обстояло "с памятью" человечества, тем страшнеевыглядели всегда его обычаи; суровость карающих законов, в частности,является масштабом того, сколько понадобилось усилий, чтобы одержать верхнад забывчивостью и сохранить в памяти этих мимолетных рабов аффекта ивожделения несколько примитивных требований социального сожительства. Мы,немцы, явно не считаем себя особенно жестоким и бессердечным народом и ужтем более особенно ветреным и беспечным; но пусть только взглянут на нашистарые уложения о наказаниях, чтобы понять, каких усилий на земле стоитвыдрессировать "народ мыслителей" (я хочу сказать, народ Европы, в котором ипо сей день можно сыскать еще максимум доверия, серьезности, безвкусицы иделовитости и который в силу этих свойств присваивает себе право расплодитьв Европе целый питомник мандаринов). Эти немцы ужасными средствами сколотилисебе память, чтобы обуздать свои радикально плебейские инстинкты и ихзвериную неотесанность: пусть вспомнят о старых немецких наказаниях, скажемо побивании камнями (- уже сага велит жернову упасть на голову виновного),колесовании (доподлиннейшее изобретение и специальность немецкого гения почасти наказаний!), сажании на кол, разрывании или растаптывании лошадьми("четвертование"), варке преступника в масле или вине (еще в четырнадцатом ипятнадцатом столетиях), об излюбленном сдирании кожи ("вырезывание ремней"),вырезании мяса из груди; столь же благополучным образом злодея обмазывалимедом и предоставляли мухам под палящим солнцем. С помощью подобных зрелищ ипроцедур сохраняют наконец в памяти пять-шесть "не хочу", относительнокоторых и давали обещание, чтобы жить, пользуясь общественными выгодами, - ив самом деле! с помощью этого рода памяти приходили в конце концов "куму-разуму"! - Ах, разум, серьезность, обуздание аффектов, вся эта мрачнаязатея, называемая размышлением, все эти привилегии и щеголяния человека: какдорого пришлось за них расплачиваться! сколько крови и ужаса заложено воснове всех "хороших вещей"!.. 4 Но каким же образом явилась в мир та другая "мрачная затея", сознаниевины, вся совокупность "нечистой совести"? - и здесь мы возвращаемся к нашимгенеалогам морали. Говоря еще раз - или я еще не говорил этого? - они никудане годятся. Некий пяти пяденей во лбу самодельный, начисто "современный"опыт; никакого знания, никакой воли к знанию минувшего; еще меньшеисторического инстинкта, именно здесь потребного "второго зрения" - и сэтим-то покушаться на историю морали: явное дело, это должно повести крезультатам, которые не имеют к истине даже и чопорного отношения. Снилосьли названным генеалогам морали хотя бы в отдаленном приближении, что,например, основное моральное понятие "вина" (Schuld) произошло отматериального понятия "долги" (Schulden)? Или что наказание как возмездиеразвилось совершенно независимо от всякого допущения свободы или несвободыволи? - и это в такой степени, что, напротив, всегда необходимой оказываетсяпрежде всего высокая ступень очеловечивания, чтобы животное "человек" началопроводить гораздо более примитивные различия типа "преднамеренно","неосторожно", "случайно", "вменяемо" и противоположные им и учитывать ихпри определении наказания. Столь расхожая нынче и выглядящая стольестественной, столь неизбежной мысль, на которую вынужденно ссылаются вобъяснение того, как вообще возникло на земле чувство справедливости:"преступник заслуживает наказания, так как он не мог поступить иначе" - этамысль фактически представляет собою крайне запоздалую, даже рафинированнуюформу человеческого суждения и умозаключения; кто помещает ее в начальныестадии развития, тот грубыми пальцами посягает на психологию древнейшегочеловечества. На протяжении длительнейшего периода человеческой историинаказывали отнюдь не оттого, что призывали зачинщика к ответственности заего злодеяние, стало быть, не в силу допущения, что наказанию подлежит лишьвиновный, - скорее, все обстояло аналогично тому, как теперь еще родителинаказывают своих детей, гневаясь на понесенный ущерб и срывая злобу навредителе, - но гнев этот удерживался в рамках и ограничивался идеей, чтовсякий ущерб имеет в чем-то свой эквивалент и действительно может бытьвозмещен, хотя бы даже путем боли, причиненной вредителю. Откуда получилавласть эта незапамятная, закоренелая, должно быть, нынче уже не искоренимаяидея эквивалентности ущерба и боли? Я уже предал это огласке: из договорногоотношения между заимодавцем и должником, которое столь же старо, как и"субъекты права", и восходит, в свою очередь, к основополагающим формамкупли, продажи, обмена и торговли. 5 Реминисценция этих договорных отношений, как и следовало бы ожидатьпосле предыдущих замечаний, влечет за собою всякого рода подозрения инеприязнь в отношении создавшего или допустившего их древнейшегочеловечества. Именно здесь дается обещание, именно здесь речь идет о том,чтобы внушить память тому, кто обещает; именно здесь - можно предположитьнедоброе - находится месторождение всего жесткого, жестокого, мучительного.Должник, дабы внушить доверие к своему обещанию уплаты долга, дабыпредоставить гарантию серьезности и святости своего обещания, дабы зарубитьсебе на совести уплату, как долг и обязательство, закладывает в силудоговора заимодавцу - на случай неуплаты - нечто, чем он еще "обладает", надчем он еще имеет силу, например свое тело, или свою жену, или свою свободу,или даже свою жизнь (или, при определенных религиозных предпосылках, дажесвое блаженство, спасение души, вплоть до могильного покоя: так в Египте,где труп должника не находил и в могиле покоя от заимодавца, - конечно,именно у египтян покой этот что-нибудь да значил). Но главным образомзаимодавец мог подвергать тело должника всем разновидностям глумлений ипыток, скажем срезать с него столько, сколько на глаз соответствоваловеличине долга, - с этой точки зрения в ранние времена повсюду существовалиразработанные, кое в чем до ужасающих деталей, и имеющие правовую силурасценки отдельных членов и частей тела. Я считаю это уже прогрессом,доказательством более свободного, более щедрого на руку, более римскогоправосознания, когда законодательство двенадцати таблиц установило, чтобезразлично, как много или как мало вырежут в подобном случае заимодавцы:"si plus minusve secuerunt, ne fraude esto". Уясним себе логику всей этойформы погашения: она достаточно необычна. Эквивалентность устанавливаетсятаким образом, что вместо выгоды, непосредственно возмещающей убыток (сталобыть, вместо погашения долга деньгами, землей, имуществом какого-либо рода),заимодавцу предоставляется в порядке обратной выплаты и компенсациинекоторого рода удовольствие - удовольствие от права безнаказанно проявлятьсвою власть над бессильным, сладострастие "de faire le mal pour le plaisirde le faire", наслаждение в насилии: наслаждение, ценимое тем выше, чем нижеи невзрачнее место, занимаемое заимодавцем в обществе, и с легкостью смогшеебы показаться ему лакомым куском, даже предвкушением более высокогоположения. Посредством "наказания", налагаемого на должника, заимодавецпричащается к праву господ: в конце концов и он приходит к окрыляющемучувству дозволенности глумления и надругательства над каким-либо существом,как "подчиненным", - или по крайней мере, в случае если дисциплинарнаявласть, приведение приговора в действие перешло уже к "начальству", -лицезрения, как глумятся над должником и как его истязают. Компенсация,таким образом, состоит в ордере и праве на жестокость. 6 В этой сфере, стало быть, в долговом праве, таится рассадник мираморальных понятий "вина", "совесть", "долг", "священность долга" - корниего, как и корни всего великого на земле, изобильно и долгое время орошалиськровью. И не следовало ли бы добавить, что мир этот, в сущности, никогда ужене терял в полной мере запаха крови и пыток? (даже у старого Канта: откатегорического императива разит жестокостью...) Здесь впервые сцепилисьжутким образом и, пожалуй, намертво крючки идей "вина" и "страдание".Спрашивая еще раз: в какой мере страдание может быть погашением "долгов"? Втой мере, в какой причинение страдания доставляло высочайшее удовольствие, вкакой потерпевший выменивал свой убыток, в том числе и дискомфорт в связи субытком, на чрезвычайное контрнаслаждение: причинять страдание - настоящийпраздник, нечто, как было сказано, тем выше взлетавшее в цене, чем большепротиворечило оно рангу и общественному положению заимодавца. Это сказано впорядке предположения: ибо трудно вглядываться в корни подобных подземныхвещей, не говоря уже о мучительности этого; и тот, кто грубо подбрасываетсюда понятие "мести", тот, скорее, туманит и мутит свой взгляд, нежелипроясняет его (- ведь и сама месть восходит к той же проблеме: "как можетпричинение страдания служить удовлетворением?"). Мне кажется, чтоделикатность, больше того, тартюфство ручных домашних зверей (я хочусказать, современных людей, я хочу сказать, нас) противится тому, чтобы вполную мощь представить себе, до какой степени жестокость составляла великуюпраздничную радость древнейшего человечества, примешиваясь, как ингредиент,почти к каждому его веселью; сколь наивной, с другой стороны, сколь невиннойпредстает его потребность в жестокости, сколь существенно то, что именно"бескорыстная злость" (или, говоря со Спинозой, sympathia malevolens)оценивается им как нормальное свойство человека, - стало быть, как нечто,чему совесть от всего сердца говорит Да! Для более проницательного взора,пожалуй, еще и сейчас было бы что заприметить в этой древнейшей иглубиннейшей праздничной радости человека; в "По ту сторону добра и зла", араньше уже в "Утренней заре" я осторожным касанием указал на возрастающееодухотворение и "обожествление" жестокости, которое пронизывает всю историювысшей культуры (и, в некотором значительном смысле, даже составляет ее). Вовсяком случае, еще не в столь отдаленные времена нельзя было и представитьсебе монаршьих свадеб и народных празднеств большого стиля без казней, пытокили какого-то аутодафе, равным образом нельзя было и вообразить себезнатного дома без существ, на которых могли без малейших колебаний срыватьсвою злобу и пробовать свои жестокие шутки (достаточно, к слову, вспомнитьДон-Кихота при дворе герцогини: мы перечитываем сегодня Дон-Кихота с горькимпривкусом на языке, почти терзаясь, и мы показались бы в этом отношениивесьма странными, весьма смутными его автору и современникам последнего -они читали его со спокойнейшей совестью, как веселейшую из книг, и чуть неумирали со смеху над ним). Видеть страдания - приятно, причинять страдания -еще приятнее: вот суровое правило, но правило старое, могущественное,человеческое-слишком-человеческое, под которым, впрочем, подписались бы,должно быть, и обезьяны: ибо говорят, что в измышлении причудливыхжестокостей они уже сполна предвещают человека и как бы "настраиваютинструмент". Никакого празднества без жестокости - так учит древнейшая,продолжительнейшая история человека, - и даже в наказании так многопраздничного! - 7 - Этими мыслями, говоря между прочим, я вовсе не намерен лить новуюводу на расстроенные и скрипучие мельницы наших пессимистов, перемалывающиепресыщение жизнью; напротив, должно быть со всей определенностьюзасвидетельствовано, что в те времена, когда человечество не стыдилось ещесвоей жестокости, жизнь на земле протекала веселее, чем нынче, когдасуществуют пессимисты. Небо над человеком мрачнело всегда в зависимости оттого, насколько возрастал стыд человека перед человеком. Усталыйпессимистический взгляд, недоверие к загадке жизни, ледяное Нет отвращения кжизни - это не суть признаки злейших эпох рода человеческого: скорее, онираспускаются как болотные растения, каковы они и есть, лишь тогда, когданаличествует болото, к коему они принадлежат, - я разумею болезненнуюизнеженность и измораленность, благодаря которым животное "человек" учитсянаконец стыдиться всех своих инстинктов. Стремясь попасть в "ангелы" (чтобыне употребить более грубого слова), человек откормил себе испорченныйжелудок и обложенный язык, через которые ему не только опротивели радость иневинность зверя, но и сама жизнь утратила вкус, - так что временами онстоит перед самим собой с зажатым носом и, хмурясь, составляет с папойИннокентием Третьим каталог своих сквернот ("нечистое зачатие, омерзительноепитание во чреве матери, загрязненность вещества, из коего развиваетсячеловек, мерзкая вонь, выделение мокрот, мочи и кала"). Нынче, когдастрадание должно всегда выпячиваться в ряду аргументов против существованиякак наиболее скверный вопросительный знак его, было бы полезно напомнитьсебе о тех временах, когда судили обратным образом, так как не хотелиобходиться без причинения страданий и усматривали в нем первоклассноеволшебство, настоящую приманку, совращающую к жизни. Быть может, тогда -говоря в утешение неженкам - боль не ощущалась столь сильно, как нынче; покрайней мере, так вправе будет судить врач, лечивший негров (принимаяпоследних за представителей доисторического человека) в случаях тяжелыхвнутренних воспалений, которые доводят почти до отчаяния даже отличносложенных европейцев, - негров они не доводят. (Кривая человеческойвосприимчивости к боли, должно быть, в самом деле чрезвычайно и почтивнезапно падает, стоит только иметь за плечами верхние десять тысяч илидесять миллионов сверхразвитой культуры; и лично я не сомневаюсь, что противодной мучительной ночи одной-единственной истеричной образованной самкистрадания всех животных, вместе взятых, которых до сих пор допрашивали ножомс целью получения научных ответов, просто не идут в счет.) Быть может,позволительно даже допустить возможность, что и наслаждению от жестокостивовсе не обязательно было исчезать полностью: оно лишь нуждалось - посколькуболь стала нынче ощутимее - в некоторой сублимации и субтилизации; следовалоперевести его как раз на язык воображаемого и душевного, где оно представалобы в такой сплошной косметике благонадежных наименований, что даже самаячуткая лицемерная совесть не учуяла бы здесь никакого подвоха ("трагическоесострадание" есть одно из подобных наименований; "les nostalgies de lacroix" - другое). Что, собственно, возмущает в страдании, так это не самострадание, но бессмысленность страдания; а между тем ни для христианина,втолковавшего в страдание целую машинерию таинственного спасения, ни длянаивного человека более старых времен, гораздого толковать себе всякоестрадание с точки зрения соглядатая или мучителя, не существовало вообщеподобного бессмысленного страдания. Дабы сокровенное, необнаруженное,незасвидетельствованное страдание могло быть устранено из мира и честнооспорено, были почти вынуждены тогда изобрести богов и промежуточных существво всю высь и во всю глубь, короче, нечто такое, что блуждает даже всокровенном, видит даже во мраке и охоче до интересного зрелища боли. Спомощью именно таких изобретений и удалось жизни выкинуть всегда удававшийсяей фортель самооправдания, оправдания своего "зла"; нынче, пожалуй, дляэтого понадобились бы другие вспомогательные изобретения (скажем, жизнь какзагадка, жизнь как проблема познания). "Оправдано всякое зло, видом коегонаслаждается некий бог" - так звучала допотопная логика чувства, - и в самомделе, только ли допотопная? Боги, помысленные как охотники до жестокихзрелищ, - о, сколь далеко вдается это первобытное представление еще и в нашуевропейскую очеловеченность! можно справиться на сей счет у Кальвина иЛютера. Достоверно во всяком случае то, что еще греки не ведали более нежнойприправы к счастью своих богов, чем утехи жестокости. Какими же, думаете вы,глазами взирали у Гомера боги на судьбы людей? Каков был последний, по сути,смысл троянских войн и схожих трагических ужасов? Нет сомнения: они былизадуманы как своего рода фестивали для богов; и - поскольку поэт большепрочих людей уродился "в богов" - также для поэтов... Не иначе ифилософы-моралисты Греции представляли себе позднее очеса Божьи, взирающиена моральные ристалища, на героизм и самоистязания добродеев: "Геракл долга"был на подмостках и сознавал себя на виду: добродетель без свидетелейоказывалась чем-то совершенно немыслимым для этого народа актеров. Разве тостоль отважное, столь роковое изобретение философов, сделанное тогда впервыедля нужд Европы, изобретение "свободной воли", абсолютной спонтанностичеловека в добре и зле - разве не было оно прежде всего предназначено длятого, чтобы занять себе право на мысль о том, что интерес богов к человеку,к человеческой добродетели никогда не может быть исчерпан? На этих земныхподмостках вообще не должно было быть недостатка в действительно новом, вдействительно неслыханных напряжениях, интригах, катастрофах: мир,измысленный в полном согласии с правилами детерминизма, был бы для боговлегко отгадываемым и, следовательно, в короткий срок наводящим скуку -достаточное основание для этих друзей богов - философов не считать своихбогов способными на подобный детерминистический мир! Все античноечеловечество преисполнено чутких знаков внимания к "зрителю", будучи миромсугубо публичным, сугубо наглядным, не мыслившим себе счастья без зрелищ ипразднеств. - А как уже было сказано, и в большом наказании так многопраздничного!.. 8 Чувство вины, личной обязанности, - скажем, чтобы возобновить ходнашего исследования, - проистекало, как мы видели, из древнейших иизначальных личных отношений, из отношения между покупателем и продавцом,заимодавцем и должником: здесь впервые личность выступила против личности,здесь впервые личность стала тягаться с личностью. Еще не найдена стольнизкая ступень цивилизации, на которой не были бы заметны хоть какие-либоследы этого отношения. Устанавливать цены, измерять ценности, измышлятьэквиваленты, заниматься обменом - это в такой степени предвосхищалоначальное мышление человека, что в известном смысле и было самим мышлением:здесь вырабатывались древнейшие повадки сообразительности, здесь хотелось быусмотреть и первую накипь человеческой гордости, его чувства превосходстванад прочим зверьем. Должно быть, еще наше слово "человек" (Mensch) выражаеткак раз нечто от этого самочувствия: человек (manas) обозначил себя каксущество, которое измеряет ценности, которое оценивает и мерит в качестве"оценивающего животного как такового". Купля и продажа, со всем ихпсихологическим инвентарем, превосходят по возрасту даже зачатки каких-либообщественных форм организации и связей: из наиболее рудиментарной формыличного права зачаточное чувство обмена, договора, долга, права,обязанности, уплаты было перенесено впервые на самые грубые и изначальныекомплексы общины (в их отношении к схожим комплексам) одновременно спривычкой сравнивать, измерять, исчислять власть властью. Глаз так иприспособился к этой перспективе: и с топорной последовательностью, присущейтяжелому на подъем, но затем неуклонно следующему в одинаковом направлениимышлению более древнего человечества, пришли в скором времени к великомуобобщению: "всякая вещь имеет стоимость; все может быть оплачено" - кдревнейшему и наивнейшему моральному канону справедливости, к истоку всякого"добродушия", всякой "правомерности", всякой "доброй воли", всякой"объективности" на земле. Справедливость на этой первой ступени предстаетдоброй волей людей приблизительно равномощных поладить друг с другом,"сговориться" путем очередной сделки, - а что до менее мощных, вынудить их ксделке между собой. - 9 Если мерить все еще мерой глубокой древности (каковая древность,впрочем, есть и возможна во все времена): в том же важном изначальномотношении заимодавца к своим должникам стоит и община к своим членам. Живешьв общине, пользуешься преимуществами коллектива (о, что за преимущества!нынче мы недооцениваем их временами), влачишь свое существование под сеньюзащиты и попечения, в мире и доверии, не обременяя себя заботами онеминуемых убытках и нападках, которым подвержен человек вовне, находясь"вне закона", - немец понимает, что должно было означать первоначально слово"Elend", elend, - именно на фоне этих убытков и нападок закладываешь себяобщине и связываешь себя обязательствами перед ней. Что произойдет впротивном случаев? Коллектив, обманутый заимодавец, - за этим уж дело нестанет - заставит-таки уплатить себе сторицей. Речь идет здесь, по меньшеймере, о непосредственном вреде, причиненном вредителем; если отвлечься и отэтого, то преступник оказывается прежде всего "отступником", нарушителемдоговора и слова в отношении целого, в отношении всех благ и удобствобщинной жизни, в которой он доселе имел долю. Преступник есть должник,который не только не возмещает своих прибылей и задатков, но и покушаетсядаже на своего заимодавца: оттого, по справедливости, он не только лишаетсявпредь всех этих благ и преимуществ - ему напоминают теперь, чего стоят всеэти блага. Гнев потерпевшего заимодавца, гнев общины, снова возвращает его вдикое и внезаконное состояние, от которого он был доселе защищен: общинаисторгает его из себя, - и теперь он открыт всем видам враждебных действий.На этой ступени культуры "наказание" является просто отражением, мимомнормального отношения к ненавистному, обезоруженному, поверженному врагу,лишившемуся не только всякого права и защиты, но и всякой милости; сталобыть, правом войны и торжеством Vae victis! во всей своей беспощадности ижестокости, - из чего явствует, что именно война (включая и воинственныйкульт жертвоприношений) дала все те формы, в которых наказание выступает вистории. 10 С усилением власти община не придает больше такого значенияпрегрешениям отдельных лиц, поскольку они не могут уже казаться ей столь жеопасными и пагубными в отношении существования целого, как прежде: злодей необъявляется больше "вне закона" и не изгоняется, всеобщий гнев не вправе ужеобрушиться на него с прежней необузданностью, - напротив, отныне целоепредусмотрительно берет под свою протекцию злодея, защищая его от этогогнева, в особенности гнева непосредственно потерпевших лиц. Компромиссглавным образом с гневом пострадавших от злодеяния; усилия вокруг того,чтобы локализовать случай и предотвратить более широкий или даже всеобщийрост стихийных пайщиков беспокойства; попытки найти эквиваленты иурегулировать в целом тяжбу (compositio); прежде всего все определеннеевыступающая воля считать каждый проступок в каком-то смысле оплачиваемым,стало быть, по крайней мере до известной степени изолировать друг от другапреступника и его деяние - таковы черты, которые все отчетливееотпечатываются на дальнейшем развитии уголовного права. С возрастаниемвласти и самосознания общины уголовное право всегда смягчается; всякоепослабление ее и более глубокая подверженность угрозам снова извлекают насвет суровейшие формы последнего. "Заимодавец" всегда становился гуманным помере того, как он богател; под конец мерилом его богатства оказывается дажето, какое количество убытков он в состоянии понести, не страдая от этого.Нет ничего невообразимого в том, чтобы представить себе общество с такимсознанием собственного могущества, при котором оно могло бы позволить себеблагороднейшую роскошь из всех имеющихся в его распоряжении - оставитьбезнаказанным того, кто наносит ему вред. "Какое мне, собственно, дело домоих паразитов? - вправе было бы оно сказать в таком случае. - Пусть себеживут и процветают: для этого я еще достаточно сильно!" Справедливость,начавшая с того, что "все подлежит уплате, все должно подлежать уплате",кончает тем, что смотрит сквозь пальцы и отпускает неплатежеспособного, -она кончает, как и всякая хорошая вещь на земле, самоупразднением. Этосамоупразднение справедливости - известно, каким прекрасным именем оно себяназывает: милостью - остается, как это разумеется само собой, преимуществомнаиболее могущественного, лучше того, потусторонностью его права. 11 Здесь - слово для отвода предпринятых недавно попыток обнаружитьисточник справедливости на совершенно иной почве - именно, на почвеressentiment. Говоря на ухо психологам, в случае если им будет охота изучитьоднажды ressentiment с близкого расстояния, - это растение процветает нынчелучшим образом среди анархистов и антисемитов, как, впрочем, оно и цвеловсегда, в укромном месте, подобно фиалке, хотя и с другим запахом. Ипоскольку из подобного должно с необходимостью следовать подобное, то нечегоудивляться, видя, как именно из этих кругов исходят попытки, не раз ужеимевшие место, - освятить месть под именем справедливости, точносправедливость была бы, по сути, лишь дальнейшим развитием чувства обиды, -и вместе с местью возвеличить задним числом все вообще реактивные аффекты.Последнее шокировало бы меня меньше всего: оно казалось бы мне даже некойзаслугой с точки зрения всей биологической проблемы (относительно которойценность упомянутых аффектов недооценивалась до сих пор). На что я толькообращаю внимание, так это на обстоятельство, что именно из духа самогоressentiment произрос этот новый нюанс научной справедливости (в пользуненависти, зависти, недоброжелательства, подозрительности, rancune, мести).Названная "научная справедливость" тотчас же стушевывается и уступает местоакцентам смертельной вражды и предвзятости, как только речь заходит о другойгруппе аффектов, имеющих, на мой взгляд, гораздо более высокую биологическуюценность, нежели те реактивные, и оттого по праву заслуживающих научнойоценки и уважения: именно, о действительно активных аффектах, как-товластолюбие, корыстолюбие и им подобные. (Е. Дюринг, "Ценность жизни"; "Курсфилософии"; в сущности, всюду.) Столько вот против этой тенденции в целом;что же до частного тезиса Дюринга, что родину справедливости надлежит искатьна ночве реактивного чувства, то, правды ради, приходится противопоставитьему следующий резко перевернутый тезис: последней почвой, покоряемой духомсправедливости, является почва реактивного чувства! Если и в самом делеслучается, что справедливый человек остается справедливым даже в отношениилица, причинившего ему вред (и не просто холодным, умеренным, посторонним,равнодушным: быть справедливым предполагает всегда позитивную установку),если даже под напором личной обиды, надруганности, заподозренности нетускнеет высокая, ясная, столь же глубокая, сколь и снисходительнаяобъективность справедливого, судящего ока, ну так что же, тогда этоэкземпляр совершенства и высочайшего мастерства на земле - даже нечто такое,на что, по благоразумию, и не надеешься здесь, чему во всяком случае нетак-то легко веришь. В среднем несомненно, что даже у порядочнейших людейдостаточной оказывается уже малая доза посягательства, злости, инсинуации,чтобы прогнать им кровь в глаза, а справедливость из глаз. Активный,наступательный, переступательный человек все еще на сто шагов ближе ксправедливости, нежели реактивный; ему-то и не нужно вовсе ложно и предвзятооценивать свой объект на манер того, как это делает, как это должен делатьреактивный человек. Оттого фактически во все времена агрессивный человек, вкачестве более сильного, более мужественного, более знатного, обладал иболее свободным взглядом, более спокойной совестью; напротив, не стоит трудаугадать, на чьей совести вообще лежит изобретение "нечистой совести", - эточеловек ressentiment! В конце концов осмотритесь же в самой истории: в какойименно сфере оседало вообще до сих пор на земле соблюдение права, собственнопотребность в праве? Быть может, в сфере реактивных людей? Нисколько: ноименно в сфере активных, сильных, спонтанных, агрессивных. С историческойточки зрения - и к досаде названного агитатора (он сам однажды сделал о себепризнание: "Учение о мести красной нитью справедливости прошло через все моитруды и старания") - право на земле представляет как раз борьбу противреактивных чувств, войну с ними со стороны активных и агрессивных сил,которые частично обращали свою мощь на то, чтобы положить черту и меруизлишествам реактивного пафоса и принудить его к соглашению. Всюду, гдепрактикуется справедливость, блюдется справедливость, взору предстаетсильная власть, изыскивающая в отношении подчиненных ей более слабых лиц(групп или одиночек, все равно) средства, дабы положить конец охватившему ихбессмысленному бешенству ressentiment, либо вырывая из рук мести объектressentiment, либо заменяя месть собственной борьбой с врагами мира ипорядка, либо изобретая, предлагая, а при случае и навязывая компромиссы,либо, наконец, возводя в норму известные эквиваленты урона, к которым отнынераз и навсегда отослан ressentiment. Но самое решительное, что делает ивнедряет высшая власть, борясь с преобладанием враждебных чувств-последышей,- она делает это всякий раз, когда так или иначе имеет на то достаточносилы, - есть принятие закона, императивное разъяснение того, что вообще, сее точки зрения, должно считаться дозволенным, правильным, а чтовоспрещенным, неправильным: относясь по принятии закона к злоупотреблениям исамочинствам отдельных лиц либо целых групп как к преступлениям передзаконом, как к неповиновению высшей власти, она отвлекает чувства своихподданных от ближайшего нанесенного такими преступлениями вреда и добиваетсятем самым прочного эффекта, обратного тому, чего желает всякая месть, невидящая и не признающая ничего, кроме точки зрения потерпевшего, - отнынеглаз приноравливается ко все более безличной оценке поступка, даже глазсамого потерпевшего (хотя он-то и в последнюю очередь, как было отмеченопрежде). - Сообразно этому "право" и "бесправие" существуют лишь какпроизводные от установления закона (а не от акта нарушения, как того желаетДюринг). Говорить о праве и бесправии самих по себе лишено всякого смысла;сами по себе оскорбление, насилие, эксплуатация, уничтожение не могут,разумеется, быть чем-то "бесправным", поскольку сама жизнь в существенном,именно в основных своих функциях, действует оскорбительно, насильственно,грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без этого характера.Следует признаться себе даже в чем-то более щекотливом: именно, что с высшейбиологической точки зрения правовые ситуации могут быть всегда лишьисключительными ситуациями, в качестве частичных ограничений доподлиннойволи жизни, нацеленной на власть, и как частные средства, субординативновключенные в ее общую цель, - средства как раз к созданию более значительныхединиц власти. Правовой порядок, мыслимый суверенно и универсально, не каксредство в борьбе комплексов власти, но как средство против всякой борьбывообще - приблизительно по коммунистическому шаблону Дюринга, гласящему, чтокаждая воля должна относиться к каждой воле, как к равной, - был быжизневраждебным принципом, разрушителем и растлителем человека, покушениемна будущее человека, признаком усталости, контрабандистской тропой в Ничто.- 12 Здесь еще одно слово о происхождении и цели наказания - двухраспадающихся либо вынужденно распавшихся проблемах; к сожалению, их попривычке смешивают воедино. Как же поступают в этом случае знакомые намгенеалоги морали? Наивно, как они и поступали всегда: они отыскиваюткакую-либо "цель" в наказании, скажем месть или устрашение, простодушнопомещают затем эту цель в начале, в качестве causa fiendi наказания, и -хоть кол на голове теши! Но "цель права" лишь в самую последнюю очередьможет быть применена к истории возникновения права: напротив, для всякогорода исторического исследования не существует более важного положения, чемто, которое было достигнуто с такими усилиями, но и должно было на деле бытьдостигнуто, - что именно причина возникновения какой-либо вещи и ее конечнаяполезность, ее фактическое применение и включенность в систему целей totocoelo расходятся между собой; что нечто наличествующее, каким-то образомосуществившееся, все снова и снова истолковывается некой превосходящей егосилой сообразно новым намерениям, заново конфискуется, переустраивается ипереналаживается для нового употребления; что всякое свершение ворганическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь,всякое возобладание и господствование есть новая интерпретация,приноровление, при котором прежние "смысл" и "цель" с неизбежностью должныпомеркнуть либо вовсе исчезнуть. Как бы хорошо ни понималась нами полезностькакого-либо физиологического органа (или даже правового института,публичного нрава, политического навыка, формы в искусствах или в религиозномкульте), мы тем самым ничего еще не смыслим в его возникновении, - сколь бынеудобно и неприятно ни звучало это для более старых ушей; ибо с давних порпривыкли верить, что в доказуемой цели, в полезности какой-либо вещи, формы,устройства заложено также и понимание причины их возникновения: глазсоздан-де для зрения, рука создана-де для хватания. Так представляли себе инаказание, как изобретенное якобы для наказания. Но все цели, все выгодысуть лишь симптомы того, что некая воля к власти возгосподствовала надчем-то менее могущественным и самотворно оттиснула его значениемопределенной функции; и оттого совокупная история всякой "вещи", органа,навыка может предстать непрерывной цепью знаков, поддающихся все новыминтерпретациям и приспособлениям, причины которых не нуждаются даже вовзаимосвязи, но при известных условиях чисто случайно следуют друг за другоми сменяют друг друга. Сообразно этому "развитие" вещи, навыка, органа менеевсего является progressus к некой цели, еще менее логическим инаикратчайшим, достигнутым с минимальной затратой сил progressus, - нопоследовательностью более или менее укоренившихся, более или менее независящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания,включая и чинимые им всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целяхзащиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций. Форма текуча,"смысл" еще более... Даже в каждом отдельном организме дело обстоит неиначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельныхорганов - при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем,путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающейсилы и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности,чахлость и вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче,смерть принадлежит к условиям действительного progressus, каковой всегдаявляется в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется засчет многочисленных меньших сил. Величина "прогресса" измеряется дажеколичеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массепроцветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, - вот чтобыло бы прогрессом... Я подчеркиваю эту основную точку зрения историческойметодики, тем более что она в корне противится господствующему нынчеинстинкту и вкусу дня, который охотнее ужился бы еще с абсолютнойслучайностью и даже с механистической бессмысленностью всего происходящего,нежели с теорией воли власти, разыгрывающейся во всем происходящем.Демократическая идиосинкразия ко всему, что господствует и хочетгосподствовать, современный мизархизм (дабы вылепить скверное слово дляскверной штуки) постепенно в такой степени переместился и переоделся вдуховное, духовнейшее, что нынче он уже шаг за шагом проникает, осмеливаетсяпроникнуть в наиболее строгие, по-видимому, наиболее объективные науки; мнекажется даже, что он прибрал уже к рукам всю физиологию и учение о жизни,продемонстрировав, разумеется в ущерб последним, фокус исчезновения у ниходного фундаментального понятия, собственно понятия активности. Поддавлением этой идиосинкразии выпячивают, напротив, "приспособление", т. е.активность второго ранга, голую реактивность, и даже саму жизнь определяюткак все более целесообразное внутреннее приспособление к внешним условиям(Герберт Спенсер). Но тем самым неузнаннои остается сущность жизни, ее воляк власти; тем самым упускается из виду преимущество, присущее спонтанным,наступательным, переступательным, наново толкующим, наново направляющим исозидательным силам, следствием которых и оказывается "приспособление"; темсамым в организме отрицается господствующая роль высших функционеров, вкоторых активно и формообразующе проявляется воля жизни. Припомним упрек,который Гексли адресовал Спенсеру; его "административный нигилизм", - норечь идет все еще о большем, чем "администрирование"... 13 - Следует, таким образом, - возвращаясь к теме, именно, к наказанию -различать в нем двоякое: с одной стороны, относительно устойчивое, навык,акт, "драму", некую строгую последовательность процедур, с другой стороны,текучее, смысл, цель, ожидание, связанное с исполнением подобных процедур.При этом сразу же допускается per analogiam, согласно развитой здесьосновной точке зрения исторической методики, что сама процедура есть нечтоболее древнее и раннее, чем ее применение к наказанию; что последнее лишьвкрапливается, втолковывается в (давно существующую, но в ином смыслеприменявшуюся) процедуру; короче, что дело обстоит не так, как полагали досих пор наши наивные генеалоги морали и права, вообразившие себе все доодного, будто процедура была изобретена в целях наказания, подобно тому какнекогда воображали себе, будто рука изобретена в целях хватания. Что жекасается того другого - текучего - элемента наказания, его "смысла", то наболее позднем этапе культуры (например, в нынешней Европе) понятие"наказание" и в самом деле представляет отнюдь не один смысл, но целыйсинтез "смыслов"; вся предыдущая история наказания, история его применения внаиболее различных целях, кристаллизуется напоследок в своего рода единство,трудно растворимое, с трудом поддающееся анализу и, что следует подчеркнуть,совершенно неопределимое. (Нынче невозможно со всей определенностью сказать,почему, собственно, наказывают: все понятия, в которых семиотическирезюмируется процесс как таковой, ускользают от дефиниции; дефиницииподлежит только то, что лишено истории). На более ранней стадии этот синтез"смыслов" предстает, напротив, более растворимым, также и более изменчивым;можно еще заметить, как в каждом отдельном случае элементы синтеза меняютсвою валентность и порядок, так что за счет остальных выделяется идоминирует то один, то другой, и как при случае один элемент (скажем, цельустрашения) словно бы устраняет все прочие элементы. Чтобы по меньшей мересоставить представление о том, сколь ненадежен, надбавлен, побочен "смысл"наказания и каким образом одна и та же процедура может использоваться,толковаться, подготавливаться в принципиально различных целях, здесь будетдана схема, которая сама предстает мне на основании сравнительно малого ислучайного материала. Наказание как обезвреживание, как предотвращениедальнейшего урона. Наказание как возмещение в какой-либо форме убыткапотерпевшему (даже в виде компенсации через аффект). Наказание как средствоизоляции того, что нарушает равновесие, во избежание распространяющегосябеспокойства. Наказание как устрашение со стороны тех, кто назначаетнаказание и приводит его в исполнение. Наказание как своего рода компенсациянажив, услаждавших дотоле преступника (например, когда он используется вкачестве раба на рудниках). Наказание как браковка выродившегося элемента(при случае целой ветви, как это предписывает китайское право: стало быть,как средство сохранения чистоты расы или поддержания социального типа).Наказание как праздник, именно, как акт насилия и надругательства надповерженным наконец врагом. Наказание как вколачивание памяти: тому, ктоподвергается наказанию - это называется "исправлением", - либо свидетелямказни. Наказание как уплата своего рода гонорара, оговоренного со сторонывласти, которая оберегает злодея от излишеств мести. Наказание каккомпромисс с естественным состоянием мести, покуда последняя отстаиваетсяеще могущественными родовыми кланами и притязает на привилегии. Наказаниекак объявление войны и военная мера против врага мира, закона, порядка,начальства, с которым борются как с опасным для общины существом, как снарушителем предпосланного общиною договора, как с неким смутьяном,изменником и клятвопреступником, борются всеми средствами, сродными как развойне. - 14 Этот список наверняка не полон; очевидно, что наказание перегруженовыгодами всякого рода. Тем живее следовало бы вычесть из него мнимую выгоду,которая - разумеется, в популярном восприятии - слывет существеннейшей еговыгодой, - вера в наказание, расшатанная нынче в силу множества оснований,именно в названной выгоде находит все еще сильнейшую для себя опору.Наказанию вменяют в заслугу то, что оно пробуждает в виновном чувство вины,в нем ищут доподлинный instrumentum той душевной реакции, которая именуется"нечистой совестью", "угрызениями совести". Но тем самым грешат противдействительности и психологии даже по меркам сегодняшнего дня; молчу уж овсем историческом и доисторическом прошлом человека! Настоящие угрызениясовести - нечто в высшей степени редкое как раз среди преступников икаторжников; тюрьмы, исправительные дома не инкубаторы для благоприятногоразведения этого вида гложущего червя - в этом сходятся все добросовестныенаблюдатели, которые во многих случаях крайне неохотно и вопреки собственнымжеланиям решаются на подобное суждение. По большому счету наказание закаляети охлаждает; оно концентрирует; оно обостряет чувство отчуждения; оноусиливает сопротивляемость. Если случается, что оно надламывает энергию иприводит к жалкой прострации и самоуничижению, то наверняка такой результатменее отраден, нежели средний эффект наказания с характерной для него сухойи мрачной серьезностью. Подумав же о предшествовавших человеческой историитысячелетиях, можно сказать без колебаний, что развитие чувства вины сильнеевсего было заторможено именно наказанием, - - по крайней мере в случае техжертв, на которых распространялась карательная власть. Не будем вособенности недооценивать того, что самим зрелищем судебных и экзекутивныхпроцедур преступник лишается возможности ощутить саму предосудительностьсвоего поступка, своего образа действий: ибо совершенно аналогичный образдействий видит он поставленным на службу правосудию, где это санкционируетсяи чинится без малейшего зазора совести, - стало быть, шпионаж, коварство,взяточничество, ловушки, все крючкотворное и продувное искусство полицейскихи прокурорских чинов, затем основательный, не смягченный даже аффектомграбеж, насилие, глумление, арест, пытки, умерщвление, как это и запечатленов различных видах наказания, - в итоге целый ряд процедур, нисколько неотвергаемых и не осуждаемых его судьями по существу, но лишь в известномпрактическом отношении и применении. "Нечистая совесть", это самое жуткое исамое интересное растение нашей земной флоры, произросла не на этой почве -по существу, ничто в сознании судящих, самих наказующих в течениедлительнейшего периода времени не свидетельствовало о том, что приходитсяиметь дело с "виновным". Речь шла просто о зачинщике зла, о каком-тобезответственном осколке рока. И тот, на кого впоследствии, опять же какосколок рока, падало наказание, не испытывал при этом иной "внутреннеймуки", чем в случаях, скажем, внезапной, непредвиденной напасти, ужасногоприродного бедствия, срывающейся и раздавливающей каменной глыбы, с чем ужеи вовсе нельзя бороться. 15 Это дошло как-то, каким-то мудреным образом до сознания Спинозы (кдосаде его толкователей, прямо-таки старающихся исказить его в этом месте,например Куно Фишера), когда однажды в послеобеденное время - кто знает, окакое он терся воспоминание, - ему пришлось размышлять над вопросом, чтособственно осталось в нем самом от знаменитого morsus conscientiae - в нем,выдворившем добро и зло в область человеческого воображения и злобнозащищавшем честь своего "свободного" Бога от тех кощунников, чьи утверждениядоходили до того, будто Бог творит все sub ratione boni ("это, однако,значило бы подчинить Бога судьбе и было бы поистине величайшей из всехбессмыслиц" -). Мир для Спинозы снова вернулся к невинности, в которой онпребывал до изобретения нечистой совести, - что же тем самым вышло из morsusconscientiae? "Противоположность gaudium, - сказал он себе наконец, -печаль, сопровождаемая представлением о некой прошедшей вещи, которая неоправдала надежд". Eth. III propos. XVII schol. I, II. He иначе, чемСпиноза, чувствовали на протяжении тысячелетий относительно своего"прошедшего проступка" настигнутые карой зачинщики зла: "тут что-тонеожиданно пошло вкривь и вкось", не: "я не должен был делать этого", - онипокорялись наказанию, как покоряются болезни, несчастью или смерти, с темхрабрым безропотным фатализмом, каковым, например, еще и сегодня русскиепревосходят нас, западных людей, в жизненном поведении. Если тогдасуществовала критика поступка, то в критике на деле изощрялся ум: безсомнения, мы должны искать доподлинный эффект наказания прежде всего визощрении ума, в растяжении памяти, в намерении идти впредь на дело сбольшей осторожностью, недоверчивостью, скрытностью, в осознании того, чтомногое раз и навсегда оказывается не по плечу, в росте самокритичности. Чегов итоге можно достичь наказанием у человека и зверя, так это увеличениястраха, изощрения ума, подавления страстей: тем самым наказание приручаетчеловека, но оно не делает его "лучше" - с большим правом можно было быутверждать обратное. ("Беда учит уму", - говорит народ; а насколько она учитуму, настолько же учит она и дурным поступкам. К счастью, она довольно частоучит и глупости). 16 Здесь мне не избежать уже того, чтобы не начертать в первом,предварительном, наброске мою собственную гипотезу о происхождении "нечистойсовести": ее не легко довести до слуха, и с ней надобно не только возитьсямыслями, но и бодрствовать и спать. Я считаю нечистую совесть глубокимзаболеванием, до которого человеку пришлось опуститься под давлениемнаиболее коренного из всех изменений, выпавших на его долю, - изменения,случившегося с ним в момент, когда он окончательно осознал на себе ошейникобщества и мира. Не иначе, как это пришлось водяным животным, когда они быливынуждены стать наземными животными либо погибнуть, случилось то же и сэтими счастливо приспособленными к зарослям, войне, бродяжничеству, авантюреполузверям - одним махом все их инстинкты были обесценены и "сняты спетель". Отныне им приходилось ходить на ногах и "нести самих себя" там, гдепрежде их несла вода: ужасное бремя легло на них. Они чувствовали себянеловко при простейших естественных отправлениях; в этот новый незнаемый мирони вступали уже без старых своих вожатых, надежно наводящихинстинктов-регуляторов, - они были сведены к мышлению, умозаключению,исчислению, комбинированию причин и следствий, эти несчастные, - былисведены к своему "сознанию", к наиболее жалкому и промахивающемуся органусвоему! Я думаю, что никогда на земле не было такого чувства убожества,такого освинцованного недомогания, - и при всем том те старые инстинкты несразу перестали предъявлять свои требования! Лишь с трудом и изредкавыпадала возможность угодить им: главным образом им приходилось искать себеновых и как бы уже подземных удовлетворений. Все инстинкты, не разряжающиесявовне, обращаются вовнутрь - это и называю я уходом-в-себя человека: такименно начинает в человеке расти то, что позднее назовут его "душою". Весьвнутренний мир, поначалу столь тонкий, что, как бы зажатый меж двух шкур,разошелся и распоролся вглубь, вширь и ввысь в той мере, в какойсдерживалась разрядка человека вовне. Те грозные бастионы, которымигосударственная организация оборонялась от старых инстинктов свободы, - кэтим бастионам прежде всего относятся наказания - привели к тому, что всеназванные инстинкты дикого свободного бродяжного человека обернулись вспять,против самого человека. Вражда, жестокость, радость преследования,нападения, перемены, разрушения - все это повернутое на обладателя самихинстинктов: таково происхождение "нечистой совести". Человек, который, заотсутствием внешних врагов и препятствий, втиснутый в гнетущую тесноту ирегулярность обычая, нетерпеливо терзал, преследовал, грыз, изнурял, истязалсамого себя, этот бьющийся до крови о решетки своей клетки зверь, которогохотят "приручить", этот лишенец и изводящий себя ностальгик по пустыне,сподобившийся сколотить из самого себя авантюру и застенок, некое подобиененадежной и опасной целины, - этот дурень, этот тоскующий и безутешныйпленник стал изобретателем "нечистой совести". Но с этого и началосьвеличайшее и тревожнейшее заболевание, от которого человечество неоправилось и по сей день, страдание человека человеком, самим собою, какследствие насильственного отпарывания от животного прошлого, как бы некоегопрыжка и падения в новую обстановку и условия существования, объявлениявойны старым инстинктам, на которых зиждились доныне его сила, радость ивнушаемый им страх. Добавим сразу же, что, с другой стороны, самим фактомобернувшейся на себя, выступающей против себя души животного на землепоявилось нечто столь новое, глубокое, неслыханное, загадочное,противоречивое и перспективное, что благодаря этому сама конфигурация землипретерпела существенное изменение. Действительно, понадобились божественныезрители, чтобы отдать должное завязавшейся таким образом комедии, чей исходостается еще совершенно непредвиденным, - слишком утонченной, слишкомчудесной, слишком парадоксальной комедии, чтобы позволительно былоразыгрывать ее бестолково неприметным образом на каком-нибудь забавномсозвездии! С тех пор человек поставлен на кон и предоставлен самымнеожиданным и самым волнующим выбросам игральных костей, которыми мечет"великое дитя" Гераклита, называйся оно Зевсом или Случаем, - он приковываетк себе интерес, напряжение, надежду, почти уверенность, словно бы с нимвозвещалось нечто, приуготавливалось нечто, словно бы человек был не целью,но лишь путем, инцидентом, мостом, великим обещанием... 17 Предпосылкой этой гипотезы о происхождении нечистой совести служит,во-первых, то, что названное изменение не было ни постепенным, нидобровольным и представляло собою не органическое врастание в новые условия,но разрыв, прыжок, принуждение, неотвратимый рок, против которогоневозможной оказывалась всякая борьба и даже ressentiment. Во-вторых же, то,что вгонка необузданного доселе и безликого населения в жесткую форму нетолько началась с акта насилия, но и доводилась до конца путем сплошныхнасильственных актов,- что сообразно этому древнейшее "государство"представало и функционировало в виде страшной тирании, некоегораздавливающего и беспощадного машинного устройства, покуда наконец сырье,состоящее из народа и полуживотных, оказывалось не только размятым итягучим, но и сформованным. Я употребил слово "государство"; нетруднопонять, кто подразумевается под этим - какая-то стая белокурых хищников,раса покорителей и господ, которая, обладая военной организованностью иорганизаторской способностью, без малейших колебаний налагала свои страшныелапы на, должно быть, чудовищно превосходящее ее по численности, но все ещебесформенное, все еще бродяжное население. Так вот и затевается"государство" на земле: я думаю, что томные грезы, возводящие его начало к"договору", отжили уже свой век. Кто может повелевать, кто по природеявляется "господином", кто предстает насильником в поступках и жестах -какое ему дело до договоров! Такие существа не подотчетны; они появляются,как судьба, беспричинно, безрассудно, бесцеремонно, безоговорочно, они есть,как есть молния, слишком ужасные, слишком внезапные, слишком убедительные,слишком "иные", чтобы можно было их даже ненавидеть. Их дело - инстинктивноесозидание форм, штамповка форм; они суть самые подневольные, самыенепредумышленные художники из когда-либо существовавших - там, где онипоявляются, возникает в скором времени нечто новое, творение власти, котороеживет, части и функции которого разграничены и соотнесены, в котором вообщенет места тому, что не было бы предварительно "всмыслено" в структуруцелого. Им неведомо, что есть вина, что ответственность, что оглядка, этимприрожденным организаторам; их превозмогает тот ужасный эгоизм художника,который видится бронзой и наперед чувствует себя бессрочно оправданным всвоем "творении", как мать в своем ребенке. Не в них произросла "нечистаясовесть", это понятно с самого начала, - но она не выросла бы без них, этауродливая опухоль; ее и не было бы вовсе, если бы под тяжестью их молота, ихартистического насилия из мира, по крайней мере из поля зрения, не исчез ине стал, так сказать, латентным некий чудовищный квантум свободы. Этотнасильственно подавленный инстинкт свободы - как мы поняли уже, - этотвытесненный, выставленный, изнутри запертый и в конце концов лишь в самомсебе разряжающийся и изливающийся инстинкт свободы: вот чем только и былавначале нечистая совесть. 18 Поостережемся, как бы не проглядеть всего этого феномена оттого уже,что он загодя предстает столь уродливым и болезненным. В сущности, речь ведьидет о той же активной силе, которая роскошествует и строит государства влице названных художников насилия и организаторов и которая здесь внутренне,в меньших масштабах, мелочнее, пятясь, в "лабиринте груди", говоря вместе сГете, мастерит себе нечистую совесть и строит негативные идеалы - это и естькак раз тот инстинкт свободы (на моем языке: воля к власти): разница лишьтакова, что материалом, на который изливается формообразующая инасильственная природа названной силы, оказывается здесь сам человек, всяполнота его животной давнишней самости - этот, а не другой человек, другиелюди, как в том более значительном и более броском феномене. Это тайноесамонасилие, эта жестокость художника, эта радость придавать себе форму кактрудному, сопротивляющемуся, страдающему материалу, вжигать в себя волю,критику, противоречие, презрение, отказ, эта жуткая и ужасающенасладительная работа своевольно раздвоенной души, причиняющей себестрадания из удовольствия причинять страдания, вся эта активная "нечистаясовесть", будучи настоящим материнским лоном идеальных и воображаемыхсобытий, произвела в конце концов на свет - читатель уже догадывается -некое изобилие новых и странных красот и утверждений и, быть может, вообще исаму красоту... Ибо что же такое и представляло бы собою "прекрасное", еслибы противоречие заранее не осознало самое себя, если бы безобразное несказало прежде самому себе: "я безобразно"?.. По крайней мере, после этогонамека не столь загадочной окажется уже загадка, в какой мере впротиворечивых понятиях, вроде самоотверженности, самоотречения,самопожертвования может проступить некий идеал, некая красота; и впредь, яне сомневаюсь в этом, одно будет известно наверняка - именно, какого сортаудовольствием с самого начала является удовольствие, испытываемое человекомбескорыстным, самоотверженным, жертвующим собою: удовольствием жестокости. -Таков предварительный итог размышлений о происхождении "неэгоистического",как моральной ценности, и о разметке почвы, на которой произросла этаценность: только нечистая совесть, только воля к самоистязанию служитпредпосылкой для ценности неэгоистического. - 19 Нечистая совесть - болезнь, это не подлежит сомнению, но болезнь в томже смысле, в каком болезнью является беременность. Если мы примемсяотыскивать условия, при которых болезнь эта достигла своего ужаснейшего иодухотвореннейшего пика, то мы увидим, что собственно послужило причиной еевступления в мир. Для этого, однако, потребна большая выдержка - и намследует прежде всего еще раз вернуться к более ранней точке зрения.Гражданско-правовое отношение должника к своему заимодавцу, о чем ужепространно шла речь, было - притом в историческом отношении на крайнепримечательный и щекотливый лад - перетолковано в ключе еще одногоотношения, которое, должно быть, остается наиболее непонятным для нас,нынешних людей: речь идет об отношении современников к своим предкам. Врамках первоначальной родовой кооперации - мы говорим о первобытной эпохе -каждое живущее поколение связано с более ранним и в особенности состарейшим, родоначальным поколением неким юридическим обязательством (авовсе не простой признательностью чувства: это последнее, и не безоснований, следовало бы вообще поставить под вопро